Не было, конечно, никакой гарантии, что Коминтерн окажет поддержку нашей позиции. Но я все же был готов выразить протест против потока директив Коминтерна, Маньчжурского провинциального парткома и других организаций, не соответствующих реальным условиям опорных партизанских баз. Вместе с тем, у меня в сердце уже созрела решимость начать теоретическую борьбу в случае необходимости, лишь бы исключить ультралевацкий уклон, наблюдавшийся в ходе осуществления советской линии и борьбы против «Минсэндана». У меня и в помине не было тревоги по поводу возможного взыскания или боязни каких-либо санкций. Одним словом, думал, что пришла пора всему вынести окончательный приговор.
Не исключал я и такое предположение: к тому времени некоторые товарищи, которые недовольны были положением в Восточной Маньчжурии, обратились в Коминтерн с просьбой помочь разобраться в сложной ситуации. Получив эти письменные жалобы. Коминтерн, видимо, решил направить в Восточную Маньчжурию корейца Паня, ибо там много проживало корейцев. После и он сам заверял меня в том, что в Коминтерн фактически поступили такие жалобы.
Когда мы возвратились с боя за оборону Сяованцина, Пань опять навестил меня. Его лицо уже не было таким светлым, каким я видел его в первый день нашей встречи. Внешне он улыбался, но, как мне казалось, был взбудоражен, силился не выдавать своих тяжелых душевных переживаний. Я догадывался, что он наконец-то вышел на перекресток суровой действительности, где сосредоточились сложные клубки политической философии. Видимо, между Панем и Тун Чанжуном уже было столкновение по теоретическим вопросам, касающимся политической линии.
Я определил его на ночлег у старика Ли Чхи Бэка — в самом большом доме в Мацуне. В верхней комнате этого домамыс ним более десяти дней обменивались мнениями по разным вопросам. Пань отлично владел китайским языком. С самого начала нашего разговора он говорил на китайском языке и я тоже невольно отвечал испрашивал на китайском языке. Наша беседа велась главным образом по вечерам и ранним утрам. Днем я должен был командовать отрядом и не мог выкроить время для обмена мнениями с ним. И Пань бывал днем в разных местах партизанского района, был очень занят изучением реального положения дел на местах.
Человек, странствовавший по чужим краям, хорошо знает, как тесно сближает людей совместная жизнь в чужом доме. Хотя такая жизнь, конечно, неудобна, но все же бывает очень приятно и интересно вести задушевные беседы в сложившейся довольно теплой атмосфере. За эти десять дней мы с Панем стали неразлучными друзьями.
Пань был старше меня более чем на 20 лет. За своими плечами имел он много опыта борьбы, был испытанным революционером, но он, отбросив отчужденность из-за различий в возрасте, вел себя скромно, относился ко мне как к равному товарищу и с увлечением вел со мной задушевные беседы. Сначала, избегая официальной темы для разговора о революционной практике, каждый поведал о своей биографии. Первым я рассказал о себе, потом Пань осветил свою прошлую жизнь. А затем уж по очереди мы добавляли кое-что пережитое. высказывали свои впечатления и просто не замечали, когда начинало рассветать.
Когда я рассказал ему, что еще до своих 20 лет уже был четыре раза арестован, побывал и в тюрьмах, он был очень удивлен.
— Вы, оказывается, старше меня по жизни в остроге.
Он рассказал о том, как был заточен в тюрьму в Харбине и как был разгромлен в пух и прах Нинаньский уездный партком в результате организации крупномасштабной демонстрации по случаю 1 Мая. Из-за беспощадных репрессий чиновников ведомств Маньчжоу-Го и карательной операции японских войск были разрушены все организации, члены партии и актив разбрелись во все стороны. Пань рассматривал это как последствия «головокружения», вызванного у него и его коллег по мере того, как с невиданной быстротой росли ряды партии и активизировалась ее деятельность. Зато признал, что урок демонстрации по случаю 1 Мая послужил политическим поводом для создания Нинаньского партизанского отряда, возглавляемого Ким Хэ Саном и Ли Гван Римом.
— Люди подвергались в тюрьмах истязаниям и только тог да осознавали, что наша демонстрация была организована из рук вон плохо и несвоевременно. Ведь мы же устраивали демонстрацию на улицах уездного городка, мобилизовали на нее даже членов партии. А делалось это именно в то время, когда организациям нужно было уйти в глубокое подполье и противостоять врагам вооруженной борьбой…
Каждый раз при упоминании о той демонстрации Пань сердился на себя и в то же время часто с похвалой отзывался о нас, организовавших демонстрацию в знак протеста против прокладки железнодорожной линии Гирин — Хвэрен. Он был одним из тех деятелей, которые справедливы и великодушны при оценке чужих заслуг, зато слишком беспощадны и строги к своим собственным поступкам.
— Ведь вам исполнился совсем недавно 21 год, прожили всего половину моей жизни. А я бы назвал вас старшим не только по жизни в остроге, но и вообще по прожитым годам, — сказал Пань, познакомившись с эпизодами из моей биографии.
При этом я чувствовал себя весьма неловко, так как с его уст часто срывалось слово «старший».
— Товарищ Пань, восхваляя молодого человека, вы можете вообще его испортить.
Пань развел руками и пожал плечами, как это делают русские.
— Вы, товарищ Ким, должны понять, что я говорю и хвалю вас, собственно, из-за недовольства своимипрожитымигодами. Я, как человек, не всегда действовал достойно в своей жизни. Теперь мне 43 года, совсем ушла лучшая пора. Жаль, что у меня нет ничего такого, чем бы мог гордиться у всех на виду.
— Вы слишком скромничаете. В вашей жизни, я вижу, и южный зной, и северная метель. Есть и смех, и муки, и слезы. Откровенно говоря, я не очень люблю таких людей, которые слишком уж нигилистически относятся сами к себе. Разве можно говорить, что у человека, которому за сорок, навсегда ушла лучшая пора жизни?
Я так критиковал его, а он и не думал обижаться на меня. Мне думалось, что он слишком умаляет свое достоинство. Не говоря уж о его деятельности в южной части Китая, нельзя было игнорировать его заслуги и в Северной Маньчжурии, где он работал секретарем Нинаньского укома, а потом Суйнинского главного укома, сыграл роль, как говорится, повивальной бабки в создании Нинаньского партизанского отряда. Суйнинский главный уком — это довольно крупный по масштабу уездный комитет, объединивший Мулинский, Нинаньский, Дуннинский, Мишаньский и другие уездные комитеты. Одно время ходили слухи, что Паня назначат на руководящий пост восточногиринского бюро, выполнявшего роль промежуточного органа связи между Коминтерном и Маньчжурским провкомом. Неизвестно, оправдалось ли на деле это предположение, но, судя по тому, что Коминтерн направил именно его в Восточную Маньчжурию в качестве инспектора, можно было сделать вывод о его высоком авторитете как заслуживающего доверия работника. Тема нашей беседы перешла от рассказов о себе к информации о представляющих взаимный интерес текущих политических вопросах и обмену мнениями. Мы первым делом обсудили вопрос о Коминтерне и о международном коммунистическом движении. Обсуждение было весьма полезным для меня, ибо я сохранял связь с работниками пункта связи Коминтерна, но не имел возможности вести с ними откровенные, серьезные беседы. Я проинформировал Паня об усилиях корейских коммунистов, направленных на реализацию решений Коминтерна, а потом выяснил наши позиции и подход к его линии и директивам.
— Мы считаем, что Коминтерн замечательно выполняет роль штаба международного коммунистического движения. За истекшее время он соединил коммунистов всего мира в единую международную коалицию и добился огромных успехов в борьбе против империализма, за мир и социализм. Глубоко осознавая, что Коминтерн — международный центр, выполняющий централизованные функции в коммунистическом движении, мы, как и прежде, будем верны Уставу Коминтерна и намеченной им линии. А, между прочим, мы, товарищ Пань, намерены говорить и о кое-каких конкретных мерах Коминтерна, надеюсь, вы не примете наши упреки как нетактичное поведение?
От моих последних слов на лице Паня сразу появилась некоторая напряженность.
— Как понимать эти ваши слова? Может быть, у вас есть какие-либо претензии?
— Не знаю, что это — претензии или недовольство. Уже давно я хотел кое-что высказать в адрес Коминтерна.
— Хорошо, выкладывайте любые вопросы. Давайте поговорим по душам.
Глаза Паня с любопытством смотрели на меня. А я подумал, что наконец появился шанс, когда я могу откровенно высказать свое мнение о Коминтерне — то, что у меня накопилось в груди.
— Не подумайте, конечно, что я защищаю фракционеров. Но, когда Коминтерн объявил роспуск Компартии Кореи, мы приняли эту весть с большим сожалением. Если говорить о фракционности, то она дала себя знать не только среди корейских коммунистов. Игрой с «картофельной» печатью занимались и члены Компартии Индокитая и других партий. Не так ли?
Когда я сказал это, на липе Паня напряженность сменилась чем-то вроде удивления. Мой вопрос, наверно, был неожиданным выпадом для него, прошедшего огонь, воду и медные трубы.
— Я не как посланец Коминтерна, а как равный с вами корейский коммунист, разделяю это мнение и тоже принимаю с позором решение о роспуске Компартии Кореи, сожалею об этой мере Коминтерна. Но здесь есть один момент, который обязательно надо знать. Компартия Кореи объявлена распущенной, а Компартия Индокитая не только не распущена, но продолжает здравствовать. В чем здесь причина? А дело в том, что в Коминтерне заседала такая выдающаяся личность, как Хо Ши Мин. Он выступал в качестве представителя Индокитая. В то же время в рядах коммунистического движения Кореи не было столь авторитетного деятеля, который заслужил бы признание Коминтерна, не было и руководящего ядра в партии.
Ответ Паня, который объяснил одну из главных причин роспуска партии отсутствием руководителя и руководящего ядра, сильно потряс меня, привыкшего видеть первейшую причину роспуска партии в сектантской грызне. Отсутствие руководителя мирового уровня, достойного признания Коминтерна, окончательно повлекло засобой роспуск Компартии Кореи. Вот что, думалось мне, являлось правильным, логическим анализом и открытием, которое мог сделать только Пань.