Отмечу попутно, что в Америке колесным аэропланам обычно дается название сухопутных птиц или видов ветров (ураган, буря, шторм, бриз и т. п.), чисто морским — названия рыб, и, — наконец, амфибиям — морских животных, которые плавают и ползают по земле (тюлени, моржи и проч.), и морских птиц.
У пристани на берегу помещалось здание — вокзал, в котором мы предъявили наши билеты и запаслись небольшой картой части Тихого океана, а также путеводителем по Гавайским островам. После этого мы отправились на аэроплан. Служитель проводил нас в уютную двухместную каюту, находившуюся в центральной части гондолы. Разместив в ней свой небольшой багаж, мы вышли в салон и стали смотреть на приготовления к отправлению. Здесь находилось около 100 пассажиров, часть которых отправлялась в прогулку на Гаваи, а часть летела дальше — в Японию и Китай.
Дети Файр, распрощавшись со мной, пошли к своим аппаратам, желая проводить нас в воздухе.
Вот уже близится время отлета. Отдают канаты. Мы раскланиваемся с четой Файр. Где-то заиграла музыка, но она быстро была заглушена шумом моторов. Небольшой пароходик подошел к носу аппарата и вывел его на простор залива. Здесь он отошел от него. Моторы загудели сильней. Наш аэроплан сдвинулся с места, побежал быстрее и быстрее по заливу, иногда слегка подпрыгивая на небольшой зыби. Наконец, последний толчек — и мы отделяемся от воды. Было ровно 3 часа дня.
Вода и земля быстро уходили под нами. Скоро мы уже над холмами, окружающими залив. Видна панорама города. Еще выше — и мы, пересекая мыс, на котором расположен С.-Франциско — вступаем в область Тихого океана. «Прощай, Америка!»
Неожиданно мимо нас пронеслись навстречу два изящных маленьких аэроплана, откуда махали нам платками. Это были дети генерала Файра, которые, не надеясь угнаться за нами на своих аппаратах, вылетели из С.-Франциско немного раньше нас и теперь приветствовали нас в воздухе.
Я долго стоял у окна салона и смотрел на удаляющийся берег. Сколько у человека врожденных чувств! Помню, когда еще в 1896 г. я, только что окончив гимназию, покидал город Симбирск на берегу далекой Волги, отправляясь держать конкурсные экзамены в Петербург.
Как тяжело было покидать этот уютный, тихий городок, с которым я так сроднился, и каким далеким и чуждым казался Петербург!
Но вот я и в Петербурге. Новые впечатления скоро изгладили чувства о Симбирске, но зато, когда я через год отправился в первый раз за границу, во Францию, для того, чтобы работать практикантом на паровозо-строительном заводе в г. Лилле, мне уже было страшновато покидать Петербург и я с боязнью переезжал границу в Вержболове.
Прошло еще 7 лет, и я помню ясно, с каким тяжелым чувством я отъезжал на океанском пароходе из Квинстоуна, последней европейской гавани, направляясь в Нью-Йорк. Как болезненно рвались в душе какие-то нити, привязывавшие меня к родной Европе!
Прошло еще 6 лет. Помню свой первый полет на воздушном шаре в 1910 году в Петрограде. Опять то же чувство. Казалось бы, тот же воздух и та же земля. Но нет — опять надо рвать какие-то нити, уже тянущиеся сверху вниз. Боязнь, чувство оторванности и стремление обратно охватывают все существо и только усилием воли заставляешь себя подавить их.
И вот теперь я снова испытываю это чувство перед необъятной ширью неведомого мне Тихого океана.
С высоты нашего полета кажется, что мы порываем наши связи вообще с землей и устремляемся в новый мир — эфирное пространство.
Какое-же чувство будет у людей, которые когда-либо оторвутся от земного шара и полетят в межпланетное пространство! А дальше — оторвемся ли мы вообще от солнечной системы?…
Неожиданно голое Гаррисона извлек меня из мирового пространства.
«Барометр сильно падает. Пожалуй попадем в какую-нибудь передрягу. Смотрите, какие облака на западе!»
Действительно, вдали на горизонте клубились облака, охватывая постепенно все пространство.
Видимо, пилот начинал предпринимать меры. Я заметил, как концы длинных крыльев начали вдвигаться в средние части, на подобие звеньев телескопической трубы, чтобы уменьшить площадь парусности. Служитель стал закрывать окна кают и салона. Завертелись добавочные винты, и амфибия заметно прибавила ходу. Теперь работало уже 12 пятисот-сильных моторов. Два оставалось еще в запасе, на случай аварии какого-либо мотора.
Я невольно обратил внимание на отличие этого аэроплана от того, на котором я перелетел Атлантику. Можно, пожалуй, сказать, что во сколько раз Тихий океан больше Атлантического, во столько раз и этот аэроплан больше того.
Достаточно указать на громадную толщину его крыльев, в которых помещается ряд кают, имея окна не в стенах, а в потолке и полу. Лишь те каюты, которые ближе к переднему ребру крыльев, имеют окна в передней стенке. Моторы установлены в толще крыльев.
Гондола трехэтажная с каютами, двумя столовыми, двумя салонами и дамской комнатой.
Вообще, удобное размещение ста пассажиров, при наибольшей экономии в весе конструкции, представляло сложную задачу.
Тем не менее, она была решена настолько удовлетворительно, что пассажиры чувствовали себя весьма хорошо, даже комфортабельно.
Неожиданно зазвенели сигнальные звонки во всех помещениях, и служители предложили всем прикрепить себя ремнями к сиденьям. Ожидается налет сильного шквала.
Невольное чувство опасности охватило всех, хотя служители и уверяли, что ничего особенного и не предстоит. Им уже много раз приходилось испытывать воздушные бури в океане, и ни разу не было какой-либо аварии.
Прошло томительных минут десять. Несмотря на непрерывную работу вентиляторов, чувствовалось удушье. Мы неслись уже над тяжелыми серыми тучами, в беспорядке громоздившимися одна над другой. Внизу, в далеком океане, виднелось два больших парохода, которые, по-видимому, сильно качало.
Но вот недалеко от нас показался гребень черно-сизой громадной тучи, окаймленной красивым серым «кружевным воротником». Это «воротник бури», зловещий предвестник ее удара.
Только что мы подлетели под него, как и началось… Это была какая-то безумная пляска стихий. Кто хоть раз испытывал тропические грозы в океане, тот может себе составить хотя слабое представление о той картине, которая нам представилась, но нет, — это была не картина. Ведь она предполагает что-то определенное, расположенное в какую-нибудь одну сторону от нас. Здесь же мы попали в какой-то хаос. Несмотря на работу 12 моторов и на соответственную скорость аппарата свыше 300 килом. в час, его вертело во все стороны, кидало вверх, вниз, кренило вбок, переворачивало через крыло, и лишь, видимо, необычайная прочность материала всех частей помогла аппарату справиться с этой ужасной пляской.
Несколько раз аппарат описывал мертвые петли, однако, это можно было заметить лишь по кривым, записываемым особым прибором. Без этой записи мы и не знали бы, что летим вниз головой. Вообще при полете убеждаешься, что чувство тяжести является условным, все дело в знаке ускорения того движения, которое испытывает человек, и если оно направлено, например, при мертвой петле, к небу, то кажется, что «низ» именно там, а земля «наверху».
Мы метались в пространстве и, наконец, врезались в самую тучу. Яркие молнии иногда образовывали вокруг нас точно сияние. Раскаты грома проникали через наушники. Мы потеряли представление, где верх, низ, левая и правая стороны, перед и зад. Некоторые из пассажиров от этой качки заболели морской болезнью, но, к сожалению, им нельзя было подать помощи, так как все оставались привязанными.
Вдруг мимо меня в каюте пронеслось какое-то тело, это оказалась кошка одной дамы, которая позабыла ее привязать. Бедное животное каталось и летало по каюте, стукаясь то о пол, то о потолок. По выражению ее глаз и открывающемуся рту, я видел, что она отчаянно мяукала и была в паническом ужасе. Завернув руку в плед, чтобы она меня не поцарапала, я улучил момент и схватил ее за шиворот, когда она катилась мимо меня по полу. Кое-как мне удалось завернуть ее в плед и примостить на коленях. Я чувствовал, как судорожно вздрагивало ее маленькое тело и как она постепенно стала успокаиваться.
Минут 15 мы прорезывали тучу, поднимаясь все выше и выше. На высоте 4000 метров мы, наконец, вышли на простор. Под нами волновался безбрежный облачный океан, в виде каких-то растрепанных седых бесчисленных волн; иногда этот океан вдруг вспыхивал зигзагами молний, которые, точно огненные змеи, извивались в облачных ущельях. То вдруг все пространство под нами обращалось в огненную массу, когда вспыхивали молнии где-то снизу и просвечивали, как зарницы, сквозь облака.
Над нами был еще слой облаков, хотя и не таких мрачных, как внизу, но все же достаточно зловещих.
Вдруг мы увидели, что вдали перед нами из верхнего облака начинает спускаться какая-то серая воронка, а из нижнего облачного океана, ей навстречу, поднимается черная. Вскоре обе они соединились, тона их перепутались, и этот облачный смерч, кружась, шел прямо на нас. Пилот взял вправо, и мы облетели его на расстоянии около километра.
Вскоре начали появляться новые такие же облачные смерчи — или в виде цельных столбов, или их частей. Некоторые из них были прямые, стройной формы, другие изгибались, напоминая иногда каких то чудовищных змей. Иногда из верхнего облака спускалась сразу группа воронок, похожих на сосцы громадного зверя.
Пилоту, приходилось все время быть на чеку, чтобы не попасть в объятия какого-нибудь смерча.
Но все же здесь, между слоями облаков, лететь было несколько спокойней. Правда, иногда мы то падали в воздушную яму, то взлетали на какой-нибудь воздушный холм, но все это было пустяками с тем, что нам только что пришлось испытать. Да и молнии нас уже более не преследовали. Морская болезнь большинства пассажиров также быстро прекратилась, как и возникла.
Так мы шли часа три. Понемногу становилось светлее, буря, по-видимому, стихала. Раздался звонок и пришло сообщение, что можно отвязываться от кресел.