Раздалась команда «Вперед!», и мы побежали к линии речки. Это была совсем маленькая речка. На берегу наполовину в воде лежало тело в немецкой шинели; я воспользовался им: наступив на него, перепрыгнул на другую сторону. Теперь огонь немцев стал менее эффективным: от их пулеметов, которые стреляли в нас с флангов, теперь уже было более километра. Но мы продолжали бежать, опасаясь преследования танками. Нас еще подгонял какой-то огонек, который появился слева и приближался к нам по линии железной дороги.
Но вот невысокая насыпь, а за ней низкорослый лесок. Перебежав через насыпь, мы углубились в лес. Мы теперь не бежали, а скорее шли. Шум боя сменился тишиной ночного леса и нарушался теперь только топотом наших ног. Вдали за нами раздавалась какая-то стрельба, горели в лесу зажженные немцами деревья и дома в деревне. Там, откуда мы пришли, за заревом пожарищ, оставалось вяземское окружение. Только теперь вздохнули мы полной грудью, подняли голову и почувствовали, что вернулись к жизни на земле!
Генерал объявил привал. Мы повалились на землю не усталые, нет, а как люди, с которых спал какой-то тяжелый груз. Ко мне подошел молодой парень, раненный в ногу повыше колена, и попросил его перевязать. Пуля пробила ногу насквозь, видимо не задев кость. Я взял один из двух индивидуальных пакетов, бывших у меня, и перевязал рану, закрыв ее с двух сторон тампонами и обмотав бинтом, который закрепил к поясу кальсон, чтобы повязка не упала.
Трудно представить, как мы здесь себя чувствовали, что мы переживали! Наши сердца переполняла какая-то радость, мы чувствовали какое-то теплое отношение друг к другу, точно все мы были братья, дети одной семьи. Все эти мучительные дни, все эти ужасы окружения, все сомнения, вся безысходность и неопределенность нашего положения теперь исчезли и заменились радостью исполненного долга, радостью свободы, ощущением жизни. Мы чувствовали себя так, будто мы второй раз родились на свет. В эти минуты мы забыли, чего стоила нам эта свобода, и не думали о том, что ждет нас впереди. Мы просто были счастливы, так счастливы, что наше счастье, казалось, готово было расплескаться из наших сердец. Никогда в жизни не пришлось мне испытать таких чувств, как в эти краткие минуты отдыха после выхода из окружения.
Я совсем не заметил, что в каких-то десяти метрах от меня расположился так же, как и все мы, человек, которому мы обязаны были всем, что мы сегодня совершили, которому мы были обязаны жизнью и этим необыкновенным счастьем. Я узнал его только тогда, когда какой-то строгий, но сердечный голос сказал: «Товарищ генерал, разрешите поздравить вас с успешным выводом людей из окружения». Я оглянулся в сторону говорившего и увидел, как генерал-майор Козлов жал руку какому-то невысокому, аккуратно одетому командиру в шинели. «Поздравляю с этим же и вас, товарищ бригадный комиссар», – ответил генерал, и в голосе, в котором было столько мягкости, я не узнал голос, который вел нас в самые тяжелые моменты боя. «Товарищ генерал, – продолжал бригадный комиссар, – людей надо поднимать и уходить как можно скорее с этого места, немцы могут нас преследовать танками, мы отдыхаем уже пятнадцать минут».
Было пора уходить. Состояние радостного возбуждения, которое нас охватило вначале, теперь стало сменяться ощущением усталости: начинало клонить ко сну, давал чувствовать себя и холод, о котором мы забыли во время боя. Но через несколько минут раздалась команда «Подъем!», и мы, с трудом разминая ноги, двинулись за генералом, придерживаясь примерно первоначального направления.
Мы шли двумя группами. Волков и я нашли друг друга, и теперь мы шли рядом, но Миняева видно не было. Что с ним? Он погиб или, может быть, он в другой группе? Или, может быть, мы не видим его? Из окружения вышло примерно две тысячи человек – это менее четверти от числа людей, которые три с половиной часа назад начали выход из окружения. Многие из этих людей погибли или, будучи тяжело раненными, остались на поле боя, но большинство, наверное, было отрезано немцами и по-прежнему находилось на окруженной немцами территории. Не было с нами и санитарных машин. Они отстали от нас еще до того, как мы вышли из леса после минометного обстрела.
Все эти потери были тяжелы; но это были потери, понесенные в бою с врагом, который заплатил нам за это несколькими сотнями жизней. Мы чувствовали себя победителями, у нас появилось ощущение силы нашего коллектива; мы знали, что наша группа представляет собой не просто две тысячи человек, а две тысячи опытных и упорных бойцов, прошедших сквозь огонь и испытания этой ночи.
Мы двигались, разделившись на две большие группы: в одной, что шла несколько впереди, находилась большая половина людей; Волков и я шли в группе, которая несколько отставала от первой. Километрах в двух от линии железной дороги, которую мы перешли, перед нами открылось небольшое поле, посередине которого раскинула свои домики тихая заснувшая деревушка. В этой мирной деревеньке было, наверное, всего 20–25 домов. Из нее посередине поля лентой тянулась проселочная дорога, вдоль которой стояло пять или шесть стогов сена. Деревня и поле вокруг нее лежали как раз на линии нашего движения.
Как только мы вышли из леса и стали пересекать поле по диагонали, мы увидели Миняева; он шагал несколько впереди нас и был невредим. Мы опять соединились, обменявшись приветствиями и испытав радость встречи с товарищем, которого почти уже считали погибшим. Товарищей из артиллерийского полка нашей дивизии, которые выходили из окружения вместе с нами, не было; не было также и земляка Саши Волкова – они или погибли, или, отрезанные немцами, остались в окружении.
В это время наша группа, которая пересекала поле несколько левее деревни, подходила к проселочной дороге, вдоль которой стояли стога сена. Другая группа, которая была более многочисленной, подходила к самой деревне. Тихая ночь, заснувшая деревенька, одинокие стога сена, лунный свет, который временами серебрил всю эту картину, – весь этот мирный сельский ландшафт не вызывал у нас никакой тревоги. Мы только что прошли через огонь и воду и теперь чувствовали себя очень далекими от какой-либо опасности.
И вдруг (это было совершенно для нас неожиданным) из каждого стога сена в нас застрочили из автоматов по несколько автоматчиков; из стогов сена выехали пять или шесть танков, которые открыли по нашей группе пулеметный и орудийный огонь. Первая наша группа подверглась яростному обстрелу из деревни: теперь из каждого дома строчили десятки автоматов; в воздух взлетели осветительные ракеты, стало светло как днем. Мы разом упали на землю, прижавшись к ней как можно плотнее. Около нас по земле ударялись пули, которые потоком светлячков летели от стогов сена, от маленьких танков и из деревни, которая теперь была разукрашена вспышками выстрелов, полосками летящих трассирующих пуль и огнями десятков ракет, которые немцы запускали в нашу сторону. Среди нас на земле рвались снаряды, ракеты освещали местность так, что стал виден каждый выступ земли, пучки сена в стогах, грязь проселочной дороги, деревья на опушке леса. Стали видны наши грязные, давно уже немытые руки, наши бледные, заросшие бородами лица. Мы лежали на земле и не отвечали на огонь немцев – слишком неожиданным для нас было их нападение. Неужели – смерть? Неужели пропали даром все наши жертвы? Неужели наша радость свободы, которую каждый испытал незадолго перед этим, была преждевременной? Неужели нас превратят в куски окровавленного мяса эти немцы, которых мы только что победили, выйдя из окружения? Такие мысли бродили в нашем сознании, быстро сменяя друг друга. Страшная горечь обиды, чувство затравленного зверя, ненависть и ярость, не знающие страха, переполнили наши сердца.
Мы встали все и без всякой команды, ее никто не мог бы произнести, потому что она была не нужна. Думаю, что это наше действие заставило облиться холодным потом наших врагов, дало им понять, что теперь на земле будем жить или мы, или они. Мощное «Ура!» потрясло воздух, мы ринулись на врага. Стреляя на ходу, мы неслись к танкам, к стогам сена, к деревне. Наше «Ура!» заглушило шум боя, оно несло нас на крыльях победы, мы не чувствовали под ногами земли, даже мертвые делали шаг вперед, ничто не могло нас остановить, кроме смерти. В несколько секунд мы преодолели те 30–40 метров, которые отделяли нас от противника. Те, у кого были противотанковые гранаты, зажигательные бутылки, бросились на танки, и танки были моментально выведены из строя и замолкли. Я побежал мимо стрелявшего из орудия танка, один из выстрелов оглушил меня на правое ухо. Я побежал мимо стальной брони танка и хотел выстрелить в него из нагана, но понял, что это не даст никакого результата. Мы устремились к стогам сена, из которых уже никто не стрелял, – несколько десятков человек почти одновременно выстрелили в двух жалких автоматчиков, которые, бросив свои автоматы, пытались спрятаться в сено, но прятаться было поздно, да и некуда им было спрятаться от нашего справедливого гнева. И вдруг мы, подбежавшие к этому стогу, увидели третьего человека. Он был одет в офицерскую немецкую шинель; мы бросились к нему и готовы были расправиться с ним так же, как и с теми двумя автоматчиками, тела которых теперь валялись на земле. И в эту секунду он заговорил на чистом русском языке: «Подождите, что вы делаете? Я такой же, как и вы, выходил из окружения, одел на себя шинель, которую снял с убитого офицера». Мы подошли к нему вплотную. Кроме немецкой шинели, от всех нас его отличало еще то, что он был бритый. Но русская речь спасла его, с ним вступили в разговор. Вернее, ему был учинен допрос: «Почему бритый?» – «Я побрился, у меня была бритва». – «Из какой армии?» Он ответил, но мы номера армии, которую он назвал, не знали. Это насторожило нас и чуть не решило участь этого человека. «Вы не верите мне? – сказал он. – Посмотрите, в чем я одет». И он распахнул шинель, показал под ней форму красноармейца. Он присоединился к нам. Мне не известна судьба этого человека, помню только, как он долго еще рассказывал что-то, возбужденно размахивая руками, идя позади нашей группы, состоявшей из Волкова, Миняева и меня, среди людей, которые слушали его рассказ. Трудно представить переживания этого человека в тот момент, когда он сидел в стогу сен