Вскоре около околицы мы соединились. Большак мы перешли; теперь перед нами стояла задача – не замерзнуть. Мы промокли насквозь, целый день шли, ничего не ели и даже в этот день не думали о еде. Надо было где-то переночевать и обсушиться, а для этого требовалось было зайти в какой-нибудь дом. Но где мы? Может быть, это Иваньково? А может быть, соседнее селение? Конечно, мы шли точно, как сказала нам учительница, но мы могли незаметно для себя сбиться с пути. И если это Иваньково, то не произошло ли изменений с прошлой ночи и нет ли в деревне немцев?
Эти вопросы были слишком важными. От их решения зависела наша жизнь. Оставаться этой ночью на улице мы не могли – мы слишком устали, были голодны и могли замерзнуть в нашей насквозь сырой одежде. Надо было узнать, есть ли немцы в деревне. Мы тихонько со стороны огородов подошли к крайней хате. В окне, к которому мы подошли, светился слабый огонек. В комнате мы увидели русскую печку, на которой сидели и лежали ребятишки, на скамейке около стола сидел пожилой русский мужчина. Немцев не было.
Мы постучались. Спросив, кто стучится и получив ответ, что свои, мужчина впустил нас. Мы поздоровались и вошли в комнату. Мужчина предложил нам сесть, но раздеваться не предложил. Мы сели довольные хотя бы тем, что мы в тепле. Мы спросили, что это за деревня. Он ответил: «Иваньково». – «Есть ли здесь немцы?» Он сказал, что немцев здесь нет, но что они рядом в двух соседних селениях. Он спросил, откуда мы. Я ответил, что наши семьи живут в Москве, тогда он рассказал, что он тоже работал в Москве швейцаром в каком-то ресторане или гостинице и что сейчас во время отпуска приехал сюда на родину.
«Слушай, хозяин, – сказал Волков, – ты видишь, что мы все сырые и голодные, что мы нуждаемся в ночлеге!» – «От этого увольте, ребята, – сказал мужчина, – отдохнуть – отдохните, а потом и в путь». – «Но ведь мы замерзнем на улице», – возразил Волков. «Ничего не могу поделать. Немцы каждое утро рыщут по деревне; найдут вас у меня – и вам капут, и мне, а у меня ребятишки. Нет, не взыщите, а оставить ночевать вас не смогу».
Оставаться ночевать помимо воли хозяина было опасно, и, посидев минут пять, мы вышли из дома. Это был первый и единственный случай, когда нам отказали в приюте. Сделав вид, что мы уходим из деревни совсем, мы пересекли ее наискось, прошли от нее метров сто по огородам, а затем, пройдя несколько дальше середины деревни, вернулись в нее.
Мы подошли к одному из домов по правой стороне порядка, если идти от шоссе. У дома было небольшое крылечко, выходившее в сторону улицы. Мы подошли к двери и тихонько постучались. Через несколько минут за дверью раздался шум, и женский голос спросил: «Кто там?» Мы ответили: «Свои». Дверь открылась, и мы увидели пожилую женщину, приветливо смотревшую на нас. «Заходите, миленькие. У меня муж и сын где-то вроде вас маются. Может быть, даст Бог – и их кто-нибудь приютит, как я вас». Мы вошли в комнату. Хозяйка зажгла лампу, попросила нас раздеться, усадила за стол. Она дала нам поесть щей и студня.
Покормив нас, женщина дала нам овчины и тулупы и дала нам одеяла, которыми мы могли укрыться. Она попросила, чтобы мы сняли всю свою мокрую одежду, и повесила ее сушиться на русскую печку. Когда она увидела, что мы кладем наганы под голову, то сказала: «Вы не бойтесь, я спать не буду, посижу посторожу вас, а утром разбужу рано, а то немцы по хатам шарят, ищут вот таких, как вы». Мы легли и заснули спокойным сном, благодарные этой замечательной русской женщине, которой мы обязаны были своим спасением.
Рано утром, еще чуть светлел восток, хозяйка нас разбудила. Мы надели на себя теплое сухое обмундирование, и даже я почувствовал, что силы возвращаются ко мне. Хозяйка накормила нас и дала на дорогу большой круглый каравай самодельного хлеба.
Пришла пора прощаться. Мы уходили из этого замечательного дома, от этой замечательной русской матери, от этой большой патриотки в скромном крестьянском платке.
«Нет, – подумал я про немцев, которых видели мы сегодня ночью в машине на шоссе, – нет, вы нигде и никогда не встретите такой любви и ласки; наша земля греет нас, от нее вы не ждите тепла!» Миняев, насколько помню, записал фамилию этой женщины, я же, по молодости лет, этого не сделал. Славная наша хозяйка указала нам путь в сторону Можайска, до которого было, насколько помню, километров сорок. Мы попрощались с ней, пожелали, чтобы ее муж и сын вернулись невредимыми с войны; она нам пожелала счастливого пути.
Когда мы вышли за пределы деревни, то видели, как метров за сто пятьдесят от нашей дороги, около каких-то сараев, около своих машин возились немцы. Место, где они собрались, было освещено электричеством, и мы видели их хорошо; они же не подозревали, что совсем недалеко от них, выспавшиеся и отдохнувшие, шагали четыре командира Красной армии, намеревавшиеся сегодня же попасть на свободную от немцев территорию.
Весь день 17 октября мы шагали по дорогам, приближаясь к нашей заветной цели – к Можайску. Капитан из штаба армии шел быстрее нас, и мы скоро потеряли его из виду. Чем ближе подходили мы к Можайску, тем яснее становилась для нас обстановка. От местных жителей мы узнали, что немцы Можайск не взяли, что еще вчера были люди, которые приходили из Можайска и которые утверждали, что сплошной линии фронта нет. Во второй половине дня нам повстречалась группа москвичей, которые, как они нам рассказали, были посланы в тыл немцам для организации партизанских отрядов и участия в их действиях. Мы рассказали им об обстановке на оккупированной территории, о том, где скорее всего можно встретить немцев, а где их еще пока нет. Рассказали о замечательных смоленских жителях и об их помощи отступающим. В свою очередь, встретившиеся нам товарищи рассказали, как живет Москва, о большой эвакуации, которая там сейчас происходила, а самое главное – они сказали, что южнее Можайска, лесом, можно пройти на свободную территорию, что в этом месте они прошли утром и что там линии фронта нет. Они сказали, что Можайск находится в руках Красной армии, но они предупредили, что нам надо спешить, что линия фронта может каждый час замкнуться и что тогда наш проход весьма осложнится или сделается вообще невозможным.
Мы выслушали их и пошли, стараясь прибавлять шаг. На дороге, по которой мы шли, двигалась целая вереница таких же, как мы, людей, пробиравшихся на свободную от немцев территорию.
Когда до Можайска осталось километров пятнадцать, Миняев стал говорить, что он предлагает переночевать в ближайшей деревне. Волков считал, что делать этого нельзя, что эта ночь может стоить нам жизни и всех наших трудов. Но Миняев решил остаться в деревне ночевать. Я собрал все свои последние силы и пошел вместе с Волковым. Вскоре на дороге мы присоединились к группе бойцов, состоявшей из 10–12 человек; старшим у них был высокого роста, очень решительный красноармеец. Шли они еще быстрее нас. Теперь пришлось напрягать все свои силы, которых, надо сказать, осталось совсем немного. Тяжелый путь сам по себе мог измотать любого человека, да еще привязалась болезнь.
Мы подошли к какой-то деревне, где решили перед переходом фронта несколько отдохнуть. Расположились мы в пустой школе, куда нас пустил сторож. Мы лежали на полу класса и грызли откуда-то появившийся горох. Я не помню названия этой деревни, запомнил я лишь, что где-то рядом была деревня Ельня; это название, известное мне хорошо, врезалось в память.
От того места, где мы отдыхали, до Можайска было 11 километров. Всего 11 километров, да еще прошедшему их давался приз в виде жизни и свободы! И, несмотря на это, когда товарищи мои поднялись, я подняться не мог. Я пожал руку Волкову и пожелал ему счастливого пути. «Вставай, Борис, – сказал Александр Волков, – неужели ты не можешь идти, ведь завтра будет поздно, можно пройти или теперь, или никогда». Но я встать не мог, и, только когда они вышли и я остался в пустой комнате, ко мне вернулись силы.
Неужели меня не увидит больше мой отец, моя мать, моя жена и мой будущий сын? Неужели я не смогу пройти эти 11 километров? Нет, я должен это сделать! «Сегодня или никогда», – повторил я слова Волкова. Я вскочил, выбежал на улицу как раз вовремя, чтобы увидеть, как последний участник моей группы, а это был Саша Волков, заворачивал в левый проулок, который вел к лесу.
Я побежал. Я бежал, наверное, неровно и небыстро, но мне казалось, что я бегу, как на дистанции во время студенческих соревнований. Я догнал их, когда они уже входили в лес. В это время выпал снежок, но мороза не было. Под ногами хлюпала грязь и болотистая почва. Мы углубились в лес, где была почти полная тьма, лишь черной полосой среди заснеженной земли вырисовывалась дорожка, по которой мы шли.
В лесу была тишина, но слева от нашей дороги, в нескольких километрах от нее, слышались временами выстрелы, взлетали ракеты, красными точками летели порой трассирующие пули или снаряды. Помню на этой дороге такой случай: мне приходилось иногда отставать. Один раз, когда я догонял нашу группу, один из красноармейцев принял меня за немца: он направил на меня винтовку и хотел выстрелить. Спас меня Волков. «Что ты делаешь? – крикнул он. – Это же наш Борис!» – окрикнул он меня. «Саша», – ответил я. «Вот черт, – сказал красноармеец, опуская винтовку, – я тебя чуть было не прихлопнул, думал, что немец бежит».
Один раз мы сбились с пути. Здесь помог мой компас, и мы восстановили правильное направление движения. Но вот кончился лес, мы пересекли большое шоссе (сделали мы это зря, надо было идти вправо по шоссе) и стали двигаться по полю, пересеченному небольшими оврагами. Тут нас заметили немцы. Лениво застрочили два автомата, но их пули летели слишком далеко от нас. Затем засвистели мины и стали взрываться вокруг нас, но их тоже было мало. Видимо, стрелял лишь один миномет.
Тут мы наткнулись на какой-то высокий проволочный забор. Колючая проволока была так плотно натянута на столбы, что мы никак не могли пролезть сквозь нее. Порвать проволоку мы тоже не смогли. Мы побежали вдоль этого забора в надежде, что он скоро кончится или что в нем будет проход. Мы бежали вдоль забора, а немцы обстреливали нас из автоматов. Мы испытали неприятное ощущение, напоминающее то, что мы чувствовали, когда попали под обстрел немецких самолетов.