Еду на работу в институт. Включаюсь в группу инженеров, которая направляется в распоряжение Военно-инженерной академии имени В. Куйбышева. Будем что-то делать для фронта.
В четверг 3 июля выступает по радио Сталин. 5 июля, в субботу, по дороге из академии в свой институт (МИИТ) во время посадки в трамвай на Самотечной площади встречаюсь с Иваном Владимировичем Урбаном, от которого узнаю, что Высшая аттестационная комиссия (ВАК) утвердила его в ученой степени доктора технических наук и в звании профессора.
Трамвай останавливается недалеко от ворот МИИТа. Идет ливень. Вбегаем в здание института и тут же записываемся в народное ополчение. Получаем предписание явиться в институт 7 июля, в понедельник, к девяти часам утра. Итак, завтра 6 июля, последний день моей гражданской жизни. На даче в Мамонтовке вместе с моей семьей живет и моя мама. Понимаю, что мое решение о вступлении в народное ополчение не доставит большой радости моим домочадцам.
И вот уже шесть часов утра 7 июля. Вещи собраны, обнимаю маму, крепко целую, вижу на ее глазах слезы. Целует меня и шепчет: «Ну, что же делать… Не буду тебя отговаривать. Видно, тебе суждено разделить судьбу народа, но я верю, что ты вернешься. Пиши и помни, что я всегда с тобой».
Подбегает ко мне Женечка, вешается на шею, прижимается всем своим телом, целует и, подавляя в себе боязнь разрыдаться, сквозь слезы говорит: «Скорей, скорей возвращайся».
Пришли соседи проводить меня. Целуюсь со всеми и вместе со своей женой Норушкой ухожу. Она меня проводит до института и останется в Москве до моего отъезда на фронт.
С 7 по 11 июля, в течение четырех дней, проходил военную подготовку, находился на казарменном положении, жил в помещении средней школы, расположенной в переулке в районе Сущевского Вала. Первую ночь спал на полу в здании института в аудитории, где я в свое время неоднократно читал лекции и проводил занятия со студентами.
10 июля по моему телефонному звонку ко мне в казарму приехал мой ученик по Всесоюзному заочному политехническому институту, с которым я в течение учебного года индивидуально у него на дому занимался с ним по курсу «Сопротивление материалов». Он прибыл ко мне в машине ЗИС. Его приезд был связан с тем, что я решил перед уходом на фронт оформить ему зачет и экзамен.
Еще в 1919 году был участником Гражданской войны, где получил ранение в ногу и поэтому хромал, имел солидное занимаемое положение в армии – в петлицах он носил два ромба. Он очень добросовестно относился к учебным занятиям, полностью и самостоятельно выполнял все домашние задания. И я, боясь, что, возможно, и не встречусь с ним в дальнейшем, считал себя вправе не устраивать для него официального зачета и экзамена.
Его шофер вызвал меня в машину. И здесь, в машине, я оформил все необходимые документы и сделал соответствующие записи в его зачетной книжке. После этого он меня спросил, зачем я записался в народное ополчение. «Вы – молодой, и страна знает, когда вас нужно призвать в армию. Я могу сегодня же вас отозвать в свое распоряжение. Мне нужны квалифицированные инженеры. Я имею отношение к противовоздушной обороне Москвы». На это я ответил, что этого делать не надо. «Единственное, о чем я могу вас просить, – это познакомиться сегодня же с моей женой и, при необходимости, в трудную минуту оказать ей помощь. Находясь на фронте, я буду спокоен». Он обещал все это сделать. У меня сохранился документ за его подписью, где он просит военкома города Козьмодемьянска, куда была эвакуирована моя жена с сыном, «обеспечить дровами семью ополченца Даркова А.В., ушедшего на фронт добровольцем».
Мой папа ежедневно приходил в казарму, чтобы повидаться и поговорить со мной. У меня было два брата. Оба в это время уже были солдатами Красной армии. Старший брат, Юрий Дарков, так же, как и я, записался в народное ополчение, но пока еще находился в Москве. Ушел он на фронт 7 ноября 1941 года прямо с Красной площади после исторического парада. На фронте он вступил в партию.
Папа, конечно, понимал, приходя ко мне и брату в казармы, что видит он нас, своих сыновей, возможно, в последний раз. Но ни одного намека, ни одной фразы он не произнес, в которой прозвучало бы его желание сделать что-то, чтобы хотя бы один из нас остался дома. И даже после того, как я рассказал ему о встрече с моим учеником с двумя ромбами, он не высказал своего сожаления, что я отказался остаться в Москве.
Наш папа был представителем старой русской передовой интеллигенции, воспитанный на идеях Белинского, Чернышевского, беспредельно любящий свою Родину. Видимо, в душе он гордился нами, что мы приняли решение уйти на фронт.
Младший брат Константин – отец пятерых детей – не вернулся, погиб на полях войны.
Вечером 11 июля нам выдали обмундирование, белье, рубашку, галифе синего цвета, обмотки, пилотку, кожаный красноармейский пояс и ватник и сообщили, что сегодня в ночь на 12 июля мы выезжаем на фронт. На ногах у меня остались летние туфли.
Я позвонил жене и сказал, что машины для нас будут поданы к воротам МИИТа на Бахметьевскую, ныне улицу Академика Образцова. Я не буду подробно описывать момент расставания. Мы крепко расцеловались, и каждый из нас, очевидно, подумал, что, может быть, это уже в последний раз. С папой я простился еще днем. В эту ночь уезжали на фронт ополченцы Москвы. Уезжали в городских автобусах…
Второй час ночи, заметны признаки рассвета. Небо безоблачное. Теплая летняя ночь. Машины сплошной лентой в несколько рядов бегут по Садовому кольцу. Со мной рядом сидит молодой профессор Иван Владимирович Урбан. Здесь же, в автобусе, и Владимир Павлович Гудков. Его в институте считают одним из самых талантливых среди молодых ученых. Он должен был в конце года защитить докторскую диссертацию. Жил он рядом с казармой на Сущевском Валу, в профессорском корпусе.
Получив обмундирование, мы вместе с Владимиром Павловичем отнесли в его квартиру наши гражданские костюмы. На столе лежала отпечатанная на машинке его докторская диссертация. Он спрятал ее в письменный стол.
Из автобуса не видно ни начала, ни конца ленты бегущих машин. «Смотрите на это зрелище. Москва ополчилась, – говорю я, – мы бесспорно победим».
У Смоленской площади движущаяся лента делает поворот на Бородинский мост и затем уходит в сторону Минского шоссе. В это время в Москве объявляется воздушная тревога. Загудели гудки, вдали слышатся разрывы артиллерийских снарядов. В небе на длинных тросах колышутся аэростаты противовоздушной обороны.
Вот уже и Можайск позади. Стало совсем светло. Машина съезжает на обочину и останавливается. Шофер предлагает желающим выйти и подышать свежим воздухом. Через десять минут машина вновь включается в движущуюся ленту, у которой опять не видно ни начала, ни конца. Стали встречаться военные машины с ранеными солдатами. Красноармейцы кричат: надо маскироваться. За Вязьмой немецкая авиация бомбит. Пришлось автобусам остановиться, в лесу наломать веток, которыми накрыть крыши и капоты машин. В Вязьме остановка у бензозаправочной станции. Очередь на несколько часов. Но все обошлось благополучно. Немцам не удалось нас обнаружить.
Стало темнеть. Въезжаем в Дорогобуж. Дорога песчаная, машины буксуют. Движемся черепашьим шагом. Наконец приехали. Место болотистое. Разгрузив нас, автобусы тут же ушли назад. Светает. Нам предлагают устраиваться на отдых.
До полного рассвета есть еще несколько часов. «Не теряйте времени, ложитесь отдыхайте». Ложиться на землю, да еще в сыром болотистом месте, непривычно. Кто-то крикнул: «Ломайте ветки молодого ельника, устраивайте из него матрацы и ложитесь». Заснули мгновенно. Утром получили сухой паек, позавтракали и в боевом порядке направились в места нашей дислокации.
Нашим непосредственным начальником был назначен бывший наш студент, только что окончивший институт, Борис Владимирович Зылев. Нужно отдать Зылеву должное в том, что он сумел побороть в себе чувство некоторой неловкости перед нами. Ведь только, можно сказать, вчера он был нашим учеником, слушал наши лекции, и мы для него были непревзойденными авторитетами, а сегодня ему приходится нами командовать. Причем удавалось ему это делать в такой форме, которая не вызывала у нас обиды, но и не позволяла нам быть с ним в панибратских отношениях. Все его распоряжения выполнялись неукоснительно.
Выше я уже называл имя Владимира Павловича Гудкова. Володя был человеком, у которого всегда было много друзей. И это потому, что сам он для многих был большим другом. На фронте его искренне любили. В первые месяцы, когда мы еще не полностью освободились от гражданских привычек, в нашей инженерной группе стихийно установилось правило – выполнять особо опасные для жизни поручения в порядке очереди. Я был неоднократно свидетелем того, что от таких заданий Гудкова старались освободить. Всегда находился среди нас человек, который предлагал себя вместо Владимира Павловича. Удавалось осуществить эту замену лишь в том случае, если об этом не узнавал Володя. В противном случае он страшно сердился, возмущался и требовал, чтобы это было в последний раз.
Выполнение таких поручений обычно было связано с необходимостью пройти несколько километров в дневное время по открытому полю при сильном артобстреле и бомбежке с воздуха. Однажды в поле меня обнаружил немецкий летчик. Он летел надо мной достаточно низко. Я видел даже его лицо. Я лег на землю и наблюдал за ним. Стрелял он в меня, видимо, из пулемета в течение около пяти минут, но ни одна пуля не задела меня.
Владимир Павлович был яркой, талантливой личностью, с высоким нравственным потенциалом, он горячо любил Родину. Если бы не погиб на фронте, то украсил бы нашу советскую науку. Я уверен, что в его лице наш народ потерял крупного ученого с мировым именем. Его диссертация была посвящена тому разделу строительной механики, без которого в настоящее время немыслимо осуществление расчета крупных инженерных сооружений.
Диссертация при странных обстоятельствах исчезла. Особенно обидно, что его имя как первооткрывателя в этой области знания осталось никому не известно. Звучат другие имена, а точнее, одно имя… Расскажу то, что знаю об этой истории. В 1943 году из эвакуации вернулся в Москву знакомый мне человек с ученой степенью кандидата наук. Поселился он в трехкомнатной квартире ведомственного дома, заняв в ней две комнаты; в третьей комнате до войны жил Володя Гудков, ушедший на фронт. В январе 1942 года связь с ним оборвалась, он пропал без вести.