Вдруг все вокруг загудело, загремело, раздался страшный грохот от падающих со свистом бомб. Выбегаем из избы и видим над нами десятки пикирующих итальянских самолетов. Ложимся на землю. Я лежу на спине, и вся картина бомбежки у меня на глазах. Слева от меня густой сосновый лес. Самолеты то с каким-то душу раздирающим завыванием поднимаются почти вертикально вверх, то летят вниз, выбрасывая бомбы, падение которых сопровождается нарастающим по мере приближения к земле неприятным свистом, и все это сливается в один общий гул от непрерывно разрывающихся бомб. Падают они главным образом в гущу скопившихся машин, людей в болотистой низине противоположного берега реки.
Слева в лесу начался фейерверк: бомба попала в склад снарядов и осветительных ракет. Из горящего леса стали вылетать с треском огненные звезды. Раздался оглушительный гром взорвавшихся снарядов. Зрелище красивое, но в то же время жуткое. Отбомбив, самолеты улетели, но не прошло и нескольких минут, как все повторилось вновь.
В болотистой низине на том берегу все горит, пламя охватило редкий низкорослый лес, кустарники, горят машины, взрываются бензобаки. На всю жизнь мне запомнились лицо и глаза обезумевшего молодого красноармейца, которому удалось вырваться из этого ада. Он что-то невнятно бормочет, жестикулирует, наконец, несколько успокоившись, говорит: «Скажите, кому все это надо, разве нельзя без всего этого ужаса спокойно жить на земле?»
Затем с запада в зону болотистой низины стали подходить со страшным грохотом, лязганьем металла громада немецких танков. Завязался бой. Расстрел немецких танков успешно выполнил наш артбатальон. Бой продолжался около двух часов. Последний снаряд был израсходован на уничтожение ствола нашей пушки. Поступил приказ отойти на новый рубеж, место которого указать в то время было уже невозможно.
На фронте сложилась тяжелая обстановка. Кругом все горело, вечером трудно было найти на горизонте участок, где не было зарева от пожаров.
Фашистские войска рвались к Москве. Наши части с боями отступали, нанося тяжелые потери врагу. Земля Смоленщины приобрела теперь страшный облик: многие ее места покрылись частоколом могильных крестов погибших солдат немецкой армии.
Могучие смоленские леса потеряли прежнюю красоту – они сильно повреждены, а иногда и полностью уничтожены огнем возникших пожаров. Тяжелую картину представляли обезлюдевшие сгоревшие крестьянские хаты с торчавшими из них трубами русских печей.
Гул от разрывов артиллерийских снарядов, шрапнелей, цоканье винтовочных и пулеметных выстрелов и оглушительный воющий звук от падающих бомб, поднимавших в воздух земляные столбы, не прекращались на Смоленской земле в течение многих дней октября. Расскажу об одном из эпизодов, в котором мне пришлось вступить в бой с солдатами немецкой армии…
Уже несколько дней мы ведем, можно сказать, партизанскую войну. Группа солдат объединяется в отдельный отряд, из своей среды выделяет командира и участвует в боях с немецкими захватчиками. День клонится к вечеру. Лес. Слышатся выстрелы из немецких автоматов. У многих из нас русские винтовки, у меня – карабин. Я был очень рад, когда мне выдали карабин, а не винтовку. Мне не придется, в случае штыкового боя, прокалывать человеческое тело: у карабина нет штыка.
Наш командир отдает распоряжение залечь вот здесь, за бугром, и наблюдать за лесом, откуда слышатся выстрелы. И вот мы видим, как целый взвод солдат в длинных шинелях, с автоматами, направленными в нашу сторону, прячась за стволами деревьев, прыгая от дерева к дереву, приближаются к нам. Вот уже они совсем близко, мои нервы не выдерживают, я нажимаю на курок карабина, раздается выстрел. Затем мощный винтовочный залп, мы стреляем почти в упор по немцам. Они мгновенно отступают, захватывая с собой раненых и убитых. Мы по-пластунски переходим на новую позицию. Стемнело. В лесу обнаруживаем несколько неглубоких, кем-то до нас вырытых окопчиков, расположенных в виде звездочек. Принимаем решение занять эти окопчики и пробыть в них до рассвета. Если лечь на спину и держать ноги в согнутом состоянии, то колени будут на уровне поверхности земли. Я саперной лопаткой делаю для головы дополнительное углубление в виде ниши. Колени теперь могут опуститься ниже поверхности земли.
Стало совсем темно. Дремлем. В лесу тишина и очень темно. Раздался выстрел из ракетницы, и лес осветился фонарем, повисшим над вершинами деревьев, и тут же началась мощная артиллерийская канонада… Видимо, наша встреча с немцами стала известна немецкому командованию, и оно решило выбить нас из леса. Всю ночь земля содрогалась от непрерывных взрывов снарядов, по стенкам окопчика после каждого такого удара бежали струйки обсыпающейся земли. Грохот, наполнивший лес, напоминал раскаты грома при сильнейшей грозе. Фонари гасли, но тут же появлялись новые…
Не скрою, я целовал землю, минутами прощался с ней. Вспоминал свою прежнюю жизнь, хотелось повторить ее вновь. Буду ли я когда-нибудь лежать в чистой теплой постели рядом со своей, тогда еще совсем молодой, женой?..
Снаряды продолжали рваться, и, казалось, все ближе и ближе к нам. Наконец раздался оглушительный удар совсем рядом с нашими окопчиками. Нас засыпало землей, оглушило. Мы вскочили и отошли подальше от этого места. Я частично потерял слух и зрение. Как потом я узнал, барабанная перепонка левого уха была разорвана. Болела вся левая половина лица. Из уха с некоторыми интервалами выходил со свистом сжатый воздух, проникший в меня в момент контузии. Я его ощущал, но не слышал, об этом мне говорили те, кто был в это время рядом со мной.
Наутро мы оказались на опушке леса, покрытого мелким кустарником, нашли кем-то брошенные сухари. С жадностью стали их есть. Залегли в кустарник отдохнуть. Трава на земле покрыта инеем. Небо безоблачное. Горизонт на востоке красный, как на картине Рериха.
Начало появляться солнце, вот уже виден его краешек. Небо на горизонте с восходом солнца резко меняет окраску. А вот уже виден полностью круглый огненный диск. Стало совсем светло… Близко от нас раздаются выстрелы из автоматов. Ветки кустарника срезаются как ножом летящими пулями. Помню, я сказал, что если останусь жив, то расскажу, что пули надо мной, когда я лежал в кустарнике, летели на расстоянии, равном длине человеческой кисти.
Но вот все затихло. Хотелось все же отсюда уйти, но наш командир, человек военный, лет сорока пяти, в категорической форме приказал лежать и не двигаться до наступления темноты. Предложил всем, у кого есть гранаты (лимонки), держать их наготове и в случае пленения использовать их для уничтожения немцев. К сожалению, у него оказалась только одна граната. У всех остальных гранат не было.
«Жаль, – сказал он, – но свою гранату я использую по назначению».
Поднялось солнце, пригрело нас, и мы заснули. Видимо, крепко. Проснулись, когда мы были окружены немцами, которые вырывали из наших рук оружие и кричали нам: «Рус, сдавайся!» Командир наш быстро встал и бросился на немецкого офицера, замахнувшись на него гранатой, которую держал в руке. На моих глазах немецкий офицер, стараясь уйти от удара, делал прыжки назад. Брошенная граната ударила его по ноге и, как камень, откатилась в сторону. Тут же офицер разрядил целую обойму, стреляя в живот нашему командиру. Смерть наступила мгновенно. Тот упал лицом на землю, повернувшись к немцу ногами.
Надо сказать, что немцы не интересовались, кого они взяли в плен, фамилий не спрашивали и были настроены к нам достаточно безразлично. Сняли с нас только теплые вещи. У меня забрали перчатки и шерстяной шарф, не побрезговали и ручными часами. После этого нас направили под конвоем в ближайший лагерь для военнопленных.
Было это в конце второй декады октября 1941 года. Доставили нас в лагерь на русской грузовой машине. А теперь расскажу некоторые эпизоды, связанные с исключительной жестокостью немецких офицеров и солдат. Лагерь был расположен в небольшой пустой, без населения, деревне. Был здесь пруд, находившийся в крайне антисанитарном состоянии. В нем и на его берегах лежали убитые лошади, собаки, дохлые кошки, даже петух с большим красным гребешком. Поили военнопленных из этого пруда. Для этого надо было еще постоять в очереди. Немцы разрешали подходить к пруду по одному человеку, выдерживая значительный интервал по времени. Со мной в плен попал ополченец-еврей из Москвы. На его горе, черты его лица носили все признаки его национальности и к тому же были слишком утрированы: до уродливости был у него большой и горбатый нос, размеры головы не соответствовали его маленькому росту. Ко мне он почувствовал какую-то особую симпатию, боялся потерять меня из виду, старался быть со мной все время рядом. Он страдал желудочной болезнью, его мучила жажда. Сам за водой он не ходил, не хотелось показываться немцам на глаза. Воду приносил ему я. К вечеру второго дня нашего пребывания в лагере военнопленных по его просьбе я пошел для него за водой. Пришлось стать в очередь. Подошли три немецких офицера и из очереди взяли несколько человек, в том числе и меня, и повели к избам деревни. Там вручили нам лопаты и заставили рыть длинную, узкую яму, наподобие окопа.
Я был в эти минуты в необычном для меня состоянии. Мне было все безразлично, я не испытывал страха, лопатой работал лениво, делал интервалы, за что неоднократно получал пинки в грудь, но это не заставило меня быть более активным. Меня охватило чувство протеста, желание сопротивляться. Я отчетливо понял, что в сравнении с немцами я стою значительно выше как по своему развитию, так и моральному облику. Затем два немца с горящими факелами подошли к избе, около которой мы рыли этот ров, и подожгли соломенную крышу этого дома. Слышался смех, появилась большая группа немцев, которая внимательно наблюдала за происходившим.
Нам же кричали: «Арбайтер, арбайтер!» И вдруг где-то вдали послышалась артиллерийская канонада. В этот момент в деревне сразу началась суматоха, напоминающая панику во время пожара. Все, кто минуту тому назад спокойно наблюдали за происходившим и громко хохотали, сейчас, после какой-то немецкой команды, которую я не понял, бросились в разные стороны. Воспользовавшись этой суматохой, мы, побросав лопаты, вернулись к своим товарищам. Через очень короткий отрезок времени – не более часа – лагерь в этой деревне перестал существовать.