сколько секунд. Наступило замешательство. Я тихо отодвинул дверь и пошел вправо по узкому дощатому настилу в конец пакгауза, спустившись вниз по ступенькам его лестницы. Все это время я находился в ожидании выстрела в спину, вызывавшего в моем теле ощущение, чем-то похожее на судорожное дрожание. Затем пересек железнодорожные пути, прошел между вокзалом и казармой и открыл дверь в ее сени, где несколько минут постоял. Затем постучал в дверь. Дверь открылась, и я увидел молодую женщину и головку высунувшейся с русской печки маленькой девочки. В глазах женщины я заметил испуг, но все же она меня впустила.
Поняв, что я страшно голоден, она накормила, но сказала, что много есть мне сейчас нельзя. «Вы очень худой, я вижу, что вы давно не ели». Действительно, мои ребра были похожи на струны балалайки, но отличались только тем, что не издавали музыкальных звуков. Затем она стала просить меня уйти: «Ведь, наверное, вас хватятся, начнут искать, найдут у меня, тогда меня и моего ребенка убьют. Я очень прошу вас как можно скорее уйти. Вы же поймите, что вы для меня все же чужой человек, а я мать, и я не могу ради вас погубить себя и свое дитя. Идите в деревню Красногорье, примерно в двух километрах отсюда, там живет дедушка Серенков Антон Антонович, о котором ходят слухи, что он помогает военнопленным и прячет их от немцев. Вот и идите к нему, он такой черный, по виду очень похож на цыгана. Вам придется пройти мимо бывшего барского дома, в котором расположился немецкий штаб, правда, он будет от вас на расстоянии примерно полкилометра».
Я еще раз попытался просить ее оставить меня до темноты, сказав ей, что никто меня не хватится, так как я нигде не зарегистрирован, но, увидев, что она находится в ужасно нервном состоянии и буквально чуть не плачет, я решил уйти. Будь что будет! Помню, закрыв двери сеней дома, постоял, осмотрелся и затем пошел. Вокзал остался позади. Шел по снежной целине. Вдали, на горе, виднелись избы деревни Красногорье. Справа, но не очень близко, стоял высокий дом, в котором, как мне было известно, находился немецкий штаб. По мере того как я шел, он становился все ближе и ближе, и вот, когда это расстояние стало казаться совсем небольшим, я увидел идущего мне навстречу мужчину в поддевке, очень похожего на цыгана. Подойдя ко мне, он довольно резко произнес: «Вы что, сумасшедший, идете в красноармейской одежде днем мимо вот этого дома. Вы знаете, что в нем немецкий штаб?» – «Да, знаю». – «Но куда же вы идете?» – «К вам, вас зовут Антон Антонович».
Испуганно посмотрев на меня, он проговорил: «Видите на горе хату с белыми наличниками – этой мой дом. Идите и скажите моей хозяйке, что я разрешил вам дождаться меня. К вечеру я вернусь домой».
И вот я уже лежу на русской теплой печке. Лучшего блаженства в своей жизни мне не пришлось испытать. Меня переодели, дав мне сухую одежду. Мои мокрые вещи – шинель, рубашку, брюки – повесили за печкой сушить. Во время обеда мне предложили спуститься вниз и немного поесть. Я помню, мне дали стакан молока и ломоть черного, удивительного вкусного крестьянского хлеба.
В семье, кроме хозяйки и уже знакомого мне Антона Антоновича, были лишь маленькие дети и молодые девушки. С одной из них, уже пожилой женщиной, я виделся в 1987 году, побывав у нее дома во время своей командировки в город Смоленск.
После обеда я вернулся на печку и крепко заснул. В течение дня в избу заходили соседи, побывавшие на станции Пересна, где они рыли братскую могилу и хоронили убитых ночью 26 октября. Они рассказывали, что шахта колодца доверху была заполнена мертвыми телами военнопленных и только одного удалось вытащить полуживым. Когда совсем стемнело, пришел и Антон Антонович, он тоже участвовал в этом захоронении. Принес он много писем, вынутых из карманов погибших. Вся семья окружила дедушку Антона, который, сев за стол, стал их читать. Лежа на печке, я внимательно его слушал. Запомнился мне текст одного письма, написанного мальчиком своему отцу:
«Дорогой папочка, скорей кончай войну и приезжай домой. Мы очень по тебе скучаем. Маленький братик Петенька здоров. Мама его укладывает спать, она часто плачет. Все мы с нетерпением ждем твоего возвращения. Твой сыночек Валюта».
«Бедный, бедный Валюта, никогда ты больше не увидишь своего папочку и не будешь даже знать, где он похоронен». После последних слов, произнесенных девичьим голосом, послышалось всхлипывание – заплакали дети и бабушка. Я понял, что нахожусь в доброй семье, способной к сопереживанию.
Затем ко мне подошел Антон Антонович и сказал: «Ну, что вы от меня хотите, как и чем я могу вам помочь? Не верьте слухам о том, что я могу сделать что-то доброе для таких, как вы». – «Я решил обратиться к вам с просьбой, – сказал я, – выдать мне справку о том, что я в вашем колхозе работаю ежегодно в летние месяцы счетоводом. У меня сохранился московский паспорт. Если я попадусь еще раз в плен, то буду выдавать себя за учителя арифметики первого и второго классов средней школы. В летнее время я приезжаю к вам, и уж не первый год, чтобы заработать трудодни, выполняя обязанности колхозного счетовода. Вот с этой просьбой я и обращаюсь к вам». – «Ну, это сделать легко, завтра же мы выдадим вам справку с печатью и подписью председателя колхоза. А сейчас спус кайтесь с печки – хозяйка накрывает стол, давайте поужинаем». 28 октября, утром, я получил такую справку.
Теперь необходимо было срочно переодеться в гражданскую одежду и уходить к своим. В избу вошла молодая женщина и стала с возмущением рассказывать о том, что ей вчера пришлось увидеть при захоронении убитых. На земле лежало много мертвых с развороченными животами и изуродованными лицами. «Стыд и позор, никогда не могла подумать, что люди могут дойти до такого варварства». Я обратился к ней с просьбой посоветовать мне, у кого в деревне я смог бы обменять мою простреленную шинель на гражданскую одежду.
«У меня таких вещей нет, но вот что я все же могу вам посоветовать: в соседней с нами деревне, в самой крайней избе, живет шорник, он валяет валенки, у него есть чан, наполненный красильной жидкостью, в которой окрашивается в нужный цвет его продукция. Пройти к нему нетрудно. Вот из этого окна видно, что если спуститься вниз с нашего бугра и пройти низиной, а затем вновь подняться вверх вон на тот бугор, то в крайней слева избе и живет шорник. Он человек хороший, вы попросите его окрасить в темный цвет вашу шинель, он это сделает. Затем принесете ее мне, а я из нее сошью вам тужурку, пришью к ней имеющийся у меня меховой воротничок и заменю пуговицы».
Спускаюсь вниз, иду низиной, поднимаюсь вверх и вижу: навстречу мне бежит пожилая женщина, машет руками, и я слышу: «Ложись, ложись». Я падаю на землю, а она останавливается передо мной и стоит как свеча. В это время я вижу – в просвете между избами по улице деревни проходят красноармейцы, сопровождаемые немецкими солдатами, идущими с автоматами наперевес. Но вот они прошли, просвет опустел. Я благодарю женщину: «Спасибо, спасибо, вы спасли мне жизнь» – и кубарем спускаюсь в низину. Я понимаю, что, если бы не эта женщина, я вновь оказался военнопленным. Она, рискуя своей жизнью, спасла мне жизнь. Забыть это невозможно. Вот таковы люди моей страны.
Принимаю решение немедленно отсюда уходить. Возможно, что и здесь начнется облава. Захожу в первую попавшую на дороге избу, прошу меня переодеть. «Да нет у нас для вас ничего подходящего. Вот в первом доме на соседней улице живет портниха-горбунья, зайдите к ней, может быть, у нее что-нибудь найдется для вас».
Захожу к ней, но она очень возбуждена и вести со мной разговор не хочет. Затем я попадаю в избу с земляными полами колхозника Якова Андреевича Зайцева. В его семье восемь человек, среди них новорожденный, старшему сыну на вид лет четырнадцать.
Когда я зашел, его жена стирала белье и качала подвешенную к потолку люльку. Самого Зайцева в избе не было. Я обратился к ней со своей просьбой. «Все, что у нас есть, висит на стене, – ответила она, – сам видишь, ничего подходящего нет. Единственно, что подошло бы для тебя, это вон та тужурка на меху, но это единственная вещь, имеющаяся у мужа, и если он ее отдаст, то сам останется без теплой одежды на зиму. Время сейчас тяжелое, – добавила она и с выражением тревоги на лице взглянула на новорожденного. – Впрочем, я позову мужа». С этими словами она быстро, вытирая на ходу о подол мокрые от стирки руки, вышла во двор. Через минуту вместе с ней вошел в избу ее муж Яков Андреевич, человек лет сорока пяти.
Он сел на скамейку под образами у обеденного стола и, немного помолчав, сказал: «Вижу, нужно вам помочь, берите эту тужурку, может быть, она спасет вам жизнь».
С глазами, полными слез, я подошел к нему и его жене, по-братски с ними расцеловался и сказал, что если я останусь жив, то не забуду их добрый поступок и постараюсь не остаться в долгу.
Через двадцать минут я ушел из этой деревни и пошел на восток. Перед этим забежал в хату, где я провел часть вчерашнего дня и прошедшую ночь. Поблагодарил Антона Антоновича и всю его семью за оказанный мне приют и проявленное ко мне милосердие. Рассказал о пожилой женщине из соседней деревни, которая спасла меня от повторного плена.
В эти дни 27 и 28 октября я, пожалуй, впервые в жизни так отчетливо ощутил, как же удивительно щедры и нравственно богаты человеческие души жителей деревень моей Родины. С Яковом Андреевичем до конца его жизни я находился в большой дружбе. Тужурку я ему вернул, а моя жена подарила его детям целый большой саквояж различной одежды. Он неоднократно бывал у нас дома как дорогой гость. В 1943 году он был мобилизован в Красную армию. О героическом подвиге его роты во время штурма Смоленска 24 марта 1944 года опубликована статья в областной смоленской газете «Рабочий путь». В этой статье под названием «Тридцать» говорится о том, как рота храбрецов гвардейцев, в числе которых был и Яков Андреевич Зайцев, в рукопашной схватке захватила выгодную высоту и продержалась до прихода соседних частей. Они стояли насмерть, уничтожили 183 немца, отбили девять ожесточенных контратак немцев, сожгли один танк. Они победили, несмотря на то что перевес в силе был на стороне немцев. На каждого из этих тридцати гвардейцев приходилось по десять немцев, и на каждых четырех – один танк системы «Тигр» или самоходное орудие «Фердинанд». Четырнадцать гвардейцев пали смертью храбрых. Правительство высоко оценило заслугу гвардейцев перед Родиной. Все они были награждены орденами Отечественной войны 1-й степени.