Пробираясь из глубокого немецкого тыла на не занятую немцами территорию, мне пришлось пройти около пятисот километров по оккупированным районам нашей Родины. Много видел ужасов, смерть шла за мной по пятам. Только благодаря нашим крестьянам я остался жив. Они, пренебрегая жизнью, помогали мне на каждом шагу. Разоренные, ограбленные фашистами, люди делились со мной последним куском хлеба и предоставляли ночлег. И это в то время, когда немецкое командование в целях борьбы с партизанским движением категорически, под угрозой смертной казни запрещало населению сел и деревень оказывать таким, как я, какое-либо содействие. Я видел, с каким нетерпением ждало население оккупированных районов прихода нашей Красной армии. Народ ненавидел оккупантов. Я ни одного дня не голодал и везде у населения встречал искреннее дружелюбие. Объясняю я это еще и тем, что был для них и агитатором за советскую власть. Помню, в одной деревне, где я остался на ночлег, хозяева настроены были очень мрачно. Им уже известно, что немцы дошли до Урала, обошли Москву, она на минах, а с востока к Уралу подошли японцы, так что страна наша полностью оккупирована врагами. «Погибла, – с грустью говорили они, – наша Родина».
«Не верьте этому, это неправда». Я спросил их, бывали ли они на Дальнем Востоке? Нет, многие из них даже в Москве не были еще ни разу. «Так вот, слушайте: для того чтобы из Владивостока доехать на скором поезде до Урала, нужно затратить не менее шести суток. Поезд идет со средней скоростью 40 километров в час и должен пройти около шести тысяч километров. У меня нет сведений о том, вступила ли Япония с нами в войну, но если бы и вступила, то пройти такое расстояние за такой короткий срок она не могла. Не было в истории войн ни одного случая, подтверждающего возможность осуществления такого военного успеха. Это нереально, просто невероятно. Такого быть не может. Я допускаю, что если все же Япония и начала с нами войну и если бы при этом ей на первом этапе удалось с боями продвинуться вперед, то не более чем на триста километров. Так что не верьте этой немецкой пропаганде, это совершенная чушь, рассчитанная на вашу неосведомленность. По тем же соображениям утверждение, что немцам удалось дойти до Урала, обойдя Москву, является сплошным вымыслом. Все это совершенно нереально. В свое время увидите, что я говорю сейчас правду и мы все же победим».
Помню, с какой радостью была встречена эта информация всеми, кто находился в избе. Так я поступал почти всюду, где пришлось ночевать. Крестьяне задавали много вопросов, слушали мои ответы, и всегда с большим интересом. Здесь же я получал советы о том, как мне безопаснее идти дальше. Пользовался я картой из небольшого атласа, подаренной мне учеником сельской школы. Были случаи, когда хозяева моего ночлега, прощаясь со мной утром, целовали меня, желали благополучно вернуться к своим и даже, по русскому обычаю, осеняли меня крестным знамением. В кармане рубашки я пронес фотографию моей жены с сыном.
Отношение фашистов к военнопленным и всем людям, жившим на оккупированной земле, нельзя назвать даже скотским. Это будет слишком мягко сказано. Пожалуй, лишь слово «гитлеризм» окажется более пригодным в этом случае. Оно должно употребляться для характеристики человека, лишенного всякого представления о доброте, морали, нравственности, чести, совести, справедливости, милосердии, способного лишь насаждать на земле насилие, жестокость, бесправие, сеять злобу между людьми.
Расскажу о редком случае, когда меня не накормили в крестьянской хате. Я продолжал свой путь на восток. На опушке леса мне встретилась маленькая деревня, в которой было несколько дворов. Вошел в избу. Попросил меня накормить. Старый человек сказал: «Хотя мы со старухой живем и небогато, все же накормим, картошка еще есть. Машенька, поди сюда, к нам зашел солдат-окруженец, накормить его надо». – «Не буду его кормить, он этого не заслужил», – резко сказала вошедшая со двора пожилая женщина с сильно морщинистым лицом и жилистыми руками. Говорила она громко, возбужденно, почти кричала, слезы текли из глаз. «За что его кормить? Как он мог не преградить путь на нашу землю немцу-супостату? Он должен был биться с врагом до последней капли крови. Почему он этого не сделал? Почему он остался жив?» – истерически рыдая, голосила она. «Ну и что, что он остался живой, что в этом плохого? Не всем же погибать. Он еще и повоюет, – спокойно сказал хозяин дома, – а сейчас его надо накормить». – «Не буду кормить. Вот мы с тобой остались вдвоем, а дети-то наши воюют», – плача, кричала старуха.
Ее поведение не вызывало у меня обиды, мне было ясно, что она не хочет меня накормить не потому, что ей жалко поделиться со мной своей скудной пищей, а потому, что в ее сердце живет любовь к Родине, она огорчена тяжелыми событиями, происходившими на фронтах, особенно в первые страшные месяцы Отечественной войны.
Я подошел к ней со словами: «Я никогда не забуду того, чему я был свидетелем. Ваши искренние переживания в это трудное, тяжелое время для нашей страны я полностью разделяю. Но все это временно, мы все же победим. А сейчас я уйду, пойду дальше, но не унесу в своей душе обиду на вас. Спасибо вам за вашу любовь к родной земле, за ваш истинный патриотизм».
Попрощавшись, я вышел из избы. Облик этих двух пожилых людей остался у меня в памяти до сих пор, а прошло с тех пор почти полвека. Я их все помню – помню и их бедную лачугу с соломенной крышей, окруженную сосновым строевым лесом удивительной красоты. Война пощадила этот район Смоленщины – сюда немцы не заходили.
В декабре 1941 года под натиском нашей армии немецкие полчища, неся большие потери, отходили на запад. При отступлении они становились еще более жестокими.
Вот даты некоторых событий последней декады декабря 1941 года, свидетелем которых я был.
21 декабря 1941 года немцы сожгли деревню Орловка Липицы-Зыбинского района Тульской области, забрали в этой деревне весь скот и взяли в плен мужское население.
В ночь на 22 декабря сожгли село Троицкое того же района.
20 декабря сгорело в этом же селе двухэтажное здание средней школы.
В село Троицкое я пришел 7 декабря и прожил здесь две недели. Председатель колхоза «Доброволец» Павел Васильевич Евстюнин, член партии, депутат областного Совета трудящихся, выдал мне пуд муки, несколько кило пшена, мешок картошки и поселил в семью колхозного пчеловода Михаила Дмитриевича Елкина. Михаил Дмитриевич и его супруга Александра Афанасьевна приняли меня как родного сына. Хотя Михаил Дмитриевич и не молодой человек, ему давно уже было за 60 лет (его сын служил в рядах Красной армии), тем не менее он был по-юношески любознателен. По вечерам мы занимались изучением алгебры и разбором некоторых законов электротехники. Будучи радиолюбителем, он сконструировал у себя подпольный радиоприемник и каждый день слушал родную Москву.
17 декабря в село Троицкое прибыли отступающие части немецкой армии. До этого ни один фашистский сапог не побывал на этой земле. Я в этот день с Михаилом Дмитриевичем ремонтировали старые валенки – дратвой подшивали к ним подошвы. Вдруг вбегает в избу Александра Афанасьевна и взволнованным голосом говорит: «Что вы так спокойно сидите, разве не видите, что у крыльца стоит легковая немецкая машина, из нее уже все вышли». Заскрипела входная дверь. Появился немецкий офицер. Приложил к наклоненной набок голове руку, произнес слова «солома, солома» и, растопыренными пальцами указывая на пол, дал понять, что здесь будут в избе ночевать десять немецких солдат. У меня все задрожало. Чтобы не было заметно дрожания рук, я бросил иглу, взял шило, с усилием уперся в его ручку и стал делать в подошве дырки.
Немец уходит. Михаил Дмитриевич говорит мне: «Вот с этой женщиной, которая сейчас у нас, это наша родственница, вы уйдете к ней, она живет на отшибе села, там вам будет безопаснее». Одеваюсь, целуюсь с хозяевами и вместе с этой женщиной ухожу. Хата моей новой хозяйки расположена на краю села, на высоком холмистом, пересеченном лощинами берегу небольшой речки. Вместе с ней живет ее беременная дочь, у которой роды могут начаться буквально ежеминутно. Срок их уже прошел.
С приходом немцев начался грабеж населения. Немцы ходили по избам, взламывали замки и забирали все, что попадало под руку. Заливали водой пчельники, выламывали из них мед, оставленный для пчел как питание на зиму. Рылись в сундуках, забирали из них белье, женские шерстяные платки, полотенца и другие вещи. Не брезговали и спичками. На улице снимали с проходящих валенки, теплые шапки и варежки. Убивали скот. Особенно тревожная обстановка возникла после поджога немцами соседней деревни Орловки. Я был уверен, что и селу Троицкое не миновать судьбы Орловки. Поэтому я прошел по избам нашей улицы и порекомендовал их жителям в связи с нависшей над всеми нами опасностью спрятать в погреба, расположенные перед домами, все необходимое для жизни и, в первую очередь, продукты питания и теплые вещи. Я с хозяйкой довольно быстро выполнил эту работу. Нашему примеру последовали и жители соседних изб.
Наступил вечер 21 декабря. В избе, где я жил, собралось много женщин с детьми. Я посоветовал им сейчас же, не теряя времени, заснуть – нам необходимо сохранить силы, неизвестно, что еще нас ожидает в эту тревожную ночь. Один остался бодрствовать, чтобы следить за тем, что происходит в Троицком. Следующим дежурным я назначил себя. Все заснули, заснул и дежурный. Разбудил нас сильный стук в окно. Стучала женщина. Она сообщила, что отступающие немцы уже подожгли соседние избы и сейчас с факелами подходят к нашей избе.
В страшном испуге, с криком, плачем дети и взрослые выбегали из хаты и становились свидетелями ужасной картины, забыть которую я не могу, несмотря на то что с тех пор прошло почти полвека. Я мечтаю запечатлеть ее на холсте. С такой просьбой я обращался к знакомым мне художникам. Вот какой я ее вижу. Ночь. Горит изба. Около нее стоит немецкий солдат с факелом, поджигая соломенную крышу. Идет снег. Небо с красным отсветом от пожара. За горящими избами на зимнем фоне движутся танки, машины, видны бредущие немецкие солдаты с раздуваемыми ветром полами длинных шинелей. На переднем плане картины много женщин с лицами, выражающими ужас. Вокруг них стоят озябшие, дрожащие ребята, с руками, безжизненно опущенными вниз, с глазами, полными слез. Они тянутся к родителям. Здесь много и седых стариков. У некоторых женщин грудные дети, они завернуты в платки и теплые тряпки. Из загоревшихся крестьянских дворов выбегают коровы, лошади, свиньи, овцы, с насестов вылетают куры – все они в испуге мечутся в разные стороны. Бегают собаки. Справа от избы бушует пожар. Полыхает стог необмолоченного хлеба. Пламя высоко поднялось вверх, и из него летит рой искр, разгоняемый ветром по небосклону.