Но вот немцы ушли. Село продолжало гореть всю ночь. Утром догорали фундаменты. Среди изб нашей улицы, расположенных на холмистом, перерезанном оврагами берегу протекающей внизу небольшой речушки, сохранился один дом, на самом левом ее конце, за лощиной. В этой хате и провели оставшуюся часть ночи все погорельцы. Тесно было, но никто на это не жаловался – в тесноте, но не в обиде.
Утром 22 декабря вернулась моя хозяйка из соседней деревни Красный Октябрь, где она провела у своих родственников последние два дня. Немцев там не было. Я сказал ей, что сейчас ухожу и могу проводить ее дочь к родственникам. Здесь оставаться в ее положении было нельзя. Хозяйка с благодарностью приняла мое предложение, и буквально через полчаса мы ушли. Пришлось идти по холмистой, пересеченной местности, при сильном гололеде, возникшем после длительной оттепели. Было очень скользко. Где-то совсем близко шли бои, слышались разрывы артиллерийских снарядов, цоканье ружейных и пулеметных выстрелов. Мы пересекали линию фронта. Свою спутницу мне пришлось вести под руку. Она была почти в шоковом состоянии, охвачена страхом, жалела, что согласилась идти со мной, просила вернуться. В это время ее лицо перекашивалось от сильной боли – предвестника появления новой жизни на земле. Так повторялось несколько раз. А совсем рядом люди убивали друг друга. Таков был парадокс жизни.
И вот я открываю дверь хаты ее родственников. Ее подхватывают на руки, у нее начинаются роды. А за столом сидят бойцы и командиры из разведбата Красной армии. В окно я вижу их пулеметную тачанку. Я сообщил им о том, что произошло в селе Троицкое сегодня ночью. Они записывают мою фамилию. От них я узнаю, что село Корсаково, куда я должен идти дальше, освобождено от немецкой оккупации. Попрощавшись с хозяевами, красноармейцы выходят из избы, садятся на тачанку и быстро исчезают. Тут же я ухожу в Корсаково. Ко мне присоединяются многие из его жителей, временно находившиеся в деревне Красный Октябрь.
Стало темнеть. Небо покрылось розовым отсветом пожаров. Мы идем низиной лощины. Слышится гул артиллерийских выстрелов и бомбовых ударов, сопровождаемых огневыми вспышками, напоминающими громовые разряды и сверкание молний. Обстановка тревожная. И вдруг все мы видим, что навстречу нам несутся всадники. Идущие со мной люди в испуге разбегаются по откосу лощины в обе стороны, некоторые убегают назад. Меня удивляет, что стоит мне остановиться, как замирают и всадники.
Я прихожу к выводу, что это мираж. Кусты, растущие на откосах и в низине лощины при этом необычном освещении и нервной обстановке, стали казаться нам движущимися предметами, похожими на лошадей и сидящих на них всадников. Я кричу: «Успокойтесь, возвращайтесь, спускайтесь вниз – это мираж. Остановитесь, и вы увидите, что и они останавливаются». В первый же момент трудно было усомниться в нереальности видимого – картина мчавшихся всадников казалась бесспорной.
Мы подошли к Корсаково и оказались во фруктовом саду усадьбы бывшего помещика. Впереди стоял сохранившийся дом. Как потом я узнал, в нем при оккупации размещался немецкий штаб. Я принимаю решение залечь в саду, а кому-нибудь одному пойти на разведку и узнать, что же сейчас происходит в поселке. Пусть пойдет тот, кто хорошо знает входы и выходы в бывшем барском доме. Через двадцать минут наш разведчик вернулся и сказал, что немцев отсюда вчера выбили. Мы сможем переночевать в этом доме.
Утром выхожу из корсаковского дома и иду по освобожденной земле. Ощущение незабываемое. Вдруг вижу – справа по параллельной дороге навстречу мне мчится немецкая грузовая машина, окрашенная в белый цвет. Неужели все, что пришлось пережить, напрасно? Затем она останавливается, из ее кузова высовывается красноармеец и кричит: «Скажи, Корсаково – наше?» – «Наше, наше», – с радостью отвечаю я. Иду в город Ефремов. На ночь останавливаюсь в небольшой деревушке. Со мной вместе здесь же ночует еще один ополченец, вышедший из окружения.
Утром, обращаясь ко мне, он говорит: «Ну вот, наконец, вышли на свою землю. Помучились, а теперь достанется нам и от своих». Помню, я довольно резко ответил: «Не рекомендую вам высказывать такие мысли, можете слабого человека и напугать, и он, пожалуй, решит вернуться назад. Если у вас совесть чиста, то все будет хорошо». Хотя, как теперь известно, во многом он был прав.
На следующий день я пришел в город Ефремов. По дороге видел много разбитых, брошенных немецких орудий, сгоревших танков, валяющихся на земле мертвых солдат фашистской армии, засыпанных снегом. Явился в Ефремовский военкомат, где мне сказали, что если я не местный житель, то мне надо зарегистрироваться на пересыльном пункте, расположенном в полуразрушенной школе, которая совсем недалеко.
Прихожу в школу, вижу человека, обращаюсь к нему с вопросом: как здесь зарегистрироваться? «Да вот, бери карандаш, лист бумаги и всех, кто будет подходить, записывай, а потом этот список надо передать вон в ту комнату, там за столом сидит начальник нашего пересыльного пункта».
Мне не хочется этим заниматься. «Могу я записаться у вас?» – «Пожалуйста, я не возражаю». Записав меня, он говорит: «А теперь вы свободы до трех часов. В три часа нас поведут обедать». Произошло это в десять часов утра. До трех часов дня времени было еще достаточно много. Я решил пойти на станцию Ефремов и найти там начальника службы пути, занимающегося восстановлением движения на дороге. Им оказался инженер, по национальности грузин, окончивший Тбилисский институт железнодорожного транспорта, по возрасту мой ровесник. У меня с ним нашлось много общих знакомых, в частности, я хорошо знал двух его учителей профессоров Кириака Самсоновича Завриева и Николая Ивановича Мусхелишвили. Эти ученые были широко известны не только в СССР, но и за его пределами.
Он выдал мне талон на обед и, кроме того, пригласил прийти к нему вечером в контору на ужин – ему обещали принести большую миску вареной картошки и три килограмма соленых огурцов. «Здесь же, в конторе, вы можете и переночевать», – сказал он. Пообедав по талону в станционной столовой, к трем часам я вернулся на пересыльный пункт, где уже выстроились шеренги солдат-окруженцев, готовившихся идти на обед. Человек, который утром меня зарегистрировал, посоветовал мне доложить о себе находившемуся здесь комиссару пересыльного пункта и получить от него соответствующие указания.
Узнав, что я научный работник и что у меня сохранился московский паспорт, комиссар включил меня в группу командного состава и предложил подняться на второй этаж школы и пройти проверочную беседу вместе с офицерами сегодня же. У двери комнаты в коридоре второго этажа образовалась очередь, состоящая из командиров Красной армии, вышедших из окружения. К ним я и присоединился. Очередь двигалась достаточно медленно. Беседу с нами проводили два представителя Красной армии. В течение часа очередь сократилась не более чем на два-три человека. Произошел инцидент. К двери комнаты подошел молодой человек, одетый в белый полушубок, чистота его поверхности резко контрастировала с внешним видом одежды, которая была на нас. Подойдя к двери и увидев, что около нее столпилось много людей, он в резкой форме и достаточно грубо сказал: «Что вы, как бараны, здесь скопились, не даете пройти?» Все молча расступились, я же, не отдавая себе отчета в том, что делаю, поддавшись эмоции, мгновенно среагировал. С возмущением и достаточно громко я выкрикнул: «Кто вам дал право оскорблять воинов Красной армии?! Это не бараны, а люди, защищавшие свою Родину, не раз смотревшие в глаза смерти. Стыдно должно быть вам. Вы своей бестактной репликой нанесли незаслуженную всем нам обиду».
Он посмотрел на меня, ничего не сказав, вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Подошла моя очередь. Я попал к человеку, одетому в белый полушубок. Беседа продолжалась свыше часа. Рассказав все, что пришлось пережить, я почувствовал гордость за свое поведение в эту сложную полосу моей жизни. Пережитое сделало меня лучше, явилось проверкой на прочность моего нравственного облика. Слово «Родина» стало звучать богаче, оно наполнилось новым для меня и каким-то особенно светлым содержанием. Мне пришлось встречаться с людьми, переживающими тяжелое народное горе, и они открылись мне во всем своем духовном величии.
Беседа закончилась в то время, когда хождение по улицам было уже запрещено. В городе действовал комендантский час. Поэтому воспользоваться приглашением прийти на ужин и переночевать в конторе моего теперь уже знакомого начальника службы пути мне не пришлось. Над Ефремовом в темное время суток возникал облачный купол, на котором отражались огненные языки догорающих зданий города.
Провел ночь, сидя на скамейке в помещении школы с окнами почти без стекол. Утром встретился с комиссаром и узнал от него, что начальник пересыльного пункта решил меня направить в Москву по месту жительства. «А сейчас, – сказал он, – вы должны пройти к военкому Ефремовского военкомата и узнать его мнение по поводу нашего решения. Если он сочтет его правильным, то спросить, оформит ли он необходимый документ». Все это было для меня настолько неожиданным, как гром в ясный день, но удивительно радостным. Такого события я никак не ожидал. Оказаться в Москве хотя бы на один час после всего того, что пришлось пережить, было великим для меня счастьем.
Я тут же пошел, вернее, побежал в военкомат. Подойдя к кабинету военкома, я стал свидетелем следующего эпизода. Я услышал громкий, возбужденный голос: «За такой поступок следует вас считать дезертиром и отдать под суд военного трибунала. Почему вы не явились на призывной пункт еще в июле, а пришли только сегодня, после освобождения нашего района от немецкой оккупации?» Затем, без всякого интервала, сменив гнев на милость, голос довольно спокойно обратился к своему заместителю: «Возьмите его на учет и направьте в ту часть, которая сейчас формируется». Увидев меня, он спросил: «А вы ко мне с каким вопросом?» Я сообщил ему все, что мне было поручено сказать. И тут же услышал: «Ваше начальство приняло совершенно правильное решение, так и передайте ему, бумагу подпишу».