Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка!
Волк не может нарушить традиций.
Видно, в детстве, слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали: нельзя за флажки!
Наши ноги и челюсти быстры.
Почему же, вожак, дай ответ,
Мы затравленно рвемся на выстрел
И не пробуем через запрет?
Волк не должен, не может иначе!
Вот кончается время мое:
Тот, которому я предназначен,
Улыбнулся и поднял ружье.
Рвусь из сил, и из всех сухожилий,
Но сегодня не так, как вчера.
Обложили меня, обложили,
Но остались ни с чем егеря!
Идет охота на волков,
Идет охота.
На серых хищников
Матерых и щенков,
Кричат загонщики,
И лают псы до рвоты,
Кровь на снегу и пятна красные флажков.
Песня «Кто-то высмотрел плод…». Скульптор лежит на сцене, Высоцкий и манекены начинают песню о его жизни. Скульптор медленно поднимается и сам продолжает историю («Он начал робко с ноты до»): историю творчества, робкого и неоконченного; историю любви, такой же нерешительной и неоконченной, которую он рассказывает вместе с появившейся из толпы манекенов прекрасной возлюбленной.
Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел,
Потрусили за ствол — он упал, упал,
Вот вам песня о том, кто не спел, не спел,
И что голос имел — не узнал, не узнал.
Может, были с судьбой нелады, нелады
И со случаем плохи дела, дела.
А тугая струна на лады, на лады
С незаметным изъяном легла.
Он начал робко с ноты «до»,
Но не допел ее, не до
Не дозвучал его аккорд,
И никого не вдохновил:
Собака лаяла, а кот
Мышей ловил…
Смешно, не правда ли, смешно…
А он шутил, не дошутил,
Недораспробовал вино
И даже недопригубил.
Он пока лишь затеивал спор, спор,
И уверенно, и не спеша, не спеша,
Словно капельки пота из пор, из пор,
Из-под кожи сочилась душа, душа.
Только начал дуэль на ковре, на ковре,
Еле — еле едва приступил,
Лишь чуть — чуть осмотрелся в игре,
И судья еще счет не открыл
Он знать хотел все от и до,
Но не добрался он ни до
Ни до догадки, ни до дна, до дна,
Не докопался до глубин,
И ту, которая одна,
Не долюбил, не долюбил, не долюбил! Не долюбил…
Смешно, не правда ли, смешно, смешно…
А он шутил, не дошутил,
Осталось недорешено,
Все то, что он не дорешил.
Ни единою буквой не лгу, не лгу,
Он был чистого слога слуга, слуга,
Он писал ей стихи на снегу, на снегу.
К сожалению, тают снега, снега.
Но тогда еще был снегопад, снегопад
И свобода писать на снегу,
И большие снежинки и град
Он губами хватал на бегу.
Но к ней в серебряном ландо
Он не добрался и не до
Не добежал, бегун, беглец, беглец,
Не долетел, не доскакал,
А звездный знак его, телец,
Холодный млечный путь лакал.
Смешно, не правда ли, смешно, смешно,
Когда секунд недостает,
Недостающее звено
И недолет, и недолет, и недолет!..
Смешно, не правда ли? Ну вот,
И вам смешно, и даже мне.
Конь на скаку и птица влет
По чьей вине? По чьей вине? По чьей вине?
В конце песни Скульптор возвращается к станку, на котором он вылепливал скульптуру Высоцкого, поднимает полотно, пытается набросить его на станок, но полотно безвольно падает.
Песня «Кони привередливые». В диалог вступает Высоцкий. Во время песни он подходит к Скульптору, поднимает упавшее полотно. Тяжелое, непослушное полотно — привередливые кони. Но вот поднимается и Скульптор, берется за другой конец полотна, песню они заканчивают вместе, и теперь полотно становится похоже на флаг: он тяжелый, пытается вырваться из рук, но Высоцкий и Скульптор его упрямо поднимают и возвращаются к станку.
Кони привередливые
Вдоль обрыва по — над пропастью, по самому краю
Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю.
Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю,
Чую, с гибельным восторгом, пропадаю.
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее,
Вы тугую не слушайте плеть!
Но что-то кони мне попались привередливые,
И дожить не успел, мне допеть не успеть!
Я коней напою, я куплет допою,
Хоть немного еще постою на краю.
Сгину я, меня пушинкой ураган сметет с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром.
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее,
Не указчики вам кнут и плеть.
Но что-то кони мне попались привередливые,
И дожить не успел, мне допеть не успеть.
Я коней напою, я куплет допою,
Хоть немного еще постою на краю.
Мы успели. В гости к богу не бывает опозданий,
Так, что ж там ангелы поют такими злыми голосами?
Или это колокольчик весь зашелся от рыданий,
Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани!
Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее,
Умоляю вас, вскачь не лететь!
Но что-то кони мне достались привередливые.
Коль дожить не успел, так хотя бы допеть!
Я коней напою, я куплет допою,
Хоть немного еще постою на краю.
Свет гаснет. Фигуры на сцене исчезают в темноте. На фоне видеоряда (опять изображения разных памятников, пресных и абсурдных, вроде кентавра с гитарой, которые перемежаются фотографиями Высоцкого, где он кричащий, смеющийся, задумчивый, трагичный, смешной, но обязательно очень живой) звучит стихотворение «Я при жизни был рослым и стройным» или песня «Единственная дорога».
Единственная дорога
В дорогу живо или в гроб ложись.
Да, выбор небогатый перед нами.
Нас обрекли на медленную жизнь мы
К ней для верности прикованы цепями.
А кое-кто поверил второпях,
Поверил без оглядки, бестолково,
Но разве это жизнь, когда в цепях,
Но разве это выбор, если скован.
Коварна нам оказанная милость,
Как зелье полоумных ворожих,
Смерть от своих за камнем притаилась,
И сзади тоже смерть, но от чужих.
Душа застыла, тело затекло,
И мы молчим, как подставные пешки,
А в лобовое грязное стекло
Глядит и скалится позор кривой усмешки.
И если бы оковы разломать,
Тогда бы мы и горло перегрызли
Тому, кто догадался приковать
Нас узами цепей к хваленой жизни.
Неужто мы надеемся на что-то,
А, может быть, нам цель не по зубам?
Зачем стучимся в райские ворота
Костяшками по кованным скобам?
Нам предложили выход из войны,
Но вот какую заложили цену:
Мы к долгой жизни приговорены
Через вину, через позор, через измену.
Но стоит ли и жизнь такой цены?
Дорога не окончена, спокойно.
И в стороне от той большой войны
Еще возможно умереть достойно.
И рано нас равнять с болотной слизью,
Мы гнезд себе на гнили не совьем,
Мы не умрем мучительною жизнью,
Мы лучше верной смертью оживем.
Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез.
Но с тех пор, как считаюсь покойным, —
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив ахиллес.
Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента —
Только судороги по хребту.
Я хвалился косою саженью:
Нате, смерьте!
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти.
Но в привычные рамки я всажен —
На спор вбили,
А косую неровную сажень
Распрямили.
И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи.
И не знаю, кто их надоумил,
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.
Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей, —
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец.
Подойти ко мне с меркой обычной —
Опасались.
Но по снятии маски посмертной —
Тут же, в ванной, —
Гробовщик подошел ко мне с меркой
Деревянной.
А потом, по прошествии года,
Как венец моего исправленья.
Крепко сбитый, литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье,
Под мое — с намагниченных лент.
Тишина надо мной раскололась —
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет, —
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.
Я немел, в покрывало упрятан, —
Все там будем!
Я орал в то же время кастратом
В уши людям!
Саван сдернули — как я обужен! —
Нате, смерьте!
Неужели такой я вам нужен
После смерти?
Командора шаги злы и гулки
Я решил: как во времени оном
Не пройтись ли, по плитам звеня? —
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.
Накренился я — гол, безобразен, —
Но и падая, вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой,
И когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я: «Похоже — живой!»
И паденье меня и согнуло,
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из металла!
Не сумел я, как было угодно —
Шито — крыто.