— А какого вы мнения об Анри Дювале? — спросил Дэн.
Прежде чем ответить, Стабби Гейтс сделал большой глоток из своей кружки.
— Он неплохой малый. Большинство парней любит его. Работает, когда мы его просим, хотя безбилетники не обязаны этим заниматься. Таков уж морской закон, — добавил он со знанием дела.
— Вы были в команде, когда он сел на судно? — спросил Дэн.
— Еще бы! Мы подобрали его через два дня после того, как вышли из Бейрута. Тощий был, как швабра. По-моему, бедняга голодал, прежде чем попасть к нам на корабль.
Де Вере глотнул чаю и поставил кружку на стол.
— Ни к черту не годится, верно? — весело заметил Гейтс. — Отдает концентратом цинка. Мы забили им трюм в Чили. Этот чертов запах проникает повсюду — в глаза, в воздух, даже в чай.
— Спасибо, — сказал фотограф. — Теперь я знаю, что сказать, если попаду в больницу.
Минут через десять Анри Дюваль пришел на камбуз. За это время он успел вымыться, причесаться и побриться. Поверх рубашки на нем была теперь надета синяя морская фуфайка. Все его вещи ношеные, но чистые. Дэн заметил, что рваные брюки были аккуратно заштопаны.
— Входи и присаживайся, Анри, — сказал Стабби Гейтс. Он налил четвертую кружку и поставил перед безбилетником — тот поблагодарил улыбкой. Он впервые улыбнулся в присутствии двух газетчиков, и улыбка осветила его лицо, отчего он показался и вовсе мальчишкой.
Дэн приступил к расспросу с самого простого:
— Сколько вам лет?
После короткой паузы Дюваль произнес:
— Мой — двадцать три.
— Где вы родились?
— Я родился на корабль.
— Как назывался корабль?
— Я не знает.
— А почему же вы говорите, что родились на корабле? Снова пауза.
— Я не понимает.
Дэн терпеливо повторил вопрос. На этот раз Дюваль кивком дал понять, что понял, и произнес:
— Моя мать сказать мне.
— Какой национальности была ваша мама?
— Она — Франция.
— А где теперь ваша мама?
— Она умер.
— Когда она умерла?
— Давно назад — Аддис-Абеба.
— А кто был ваш отец? — спросил Дэн.
— Я не знать его.
— А мама рассказывала вам про него?
— Он — Англия. Моряк. Я никогда не видел.
— И никогда не слышали, как его зовут?
Дюваль отрицательно мотнул головой.
— Были у вас братья или сестры?
— Нет брат, сестра.
— Когда ваша мама умерла?
— Извини… не знает.
Перестроив вопрос, Дэн спросил:
— Вы знаете, сколько вам было лет, когда умерла ваша мама?
— Я — шесть лет.
— А кто потом присматривал за вами?
— Я сам смотреть.
— Вы ходили в школу?
— Нет школа.
— А умеете вы читать или писать?
— Я писать мой имя — Анри Дюваль.
— А больше ничего?
— Я писать имя, — настаивал Дюваль. — Я показать.
Дэн подтолкнул к нему по столу лист бумаги и карандаш. Безбилетник медленно, неуверенным детским почерком вывел свое имя. Понять его было можно, но с трудом.
— Почему вы пришли именно на этот корабль? — спросил Дэн, обведя каюту рукой.
Дюваль пожал плечами.
— Хочу найти страна. — И, поискав слова, добавил: — Ливан нехорошо.
— Почему нехорошо? — Дэн машинально повторил то, как произнес это безбилетник.
— Я не гражданин. Если полиция найдет, я иду в тюрьма.
— А как вы попали в Ливан?
— На корабле.
— Что это был за корабль?
— Италия корабль. Извините — не помнит название.
— Вы были пассажиром на итальянском корабле?
— Я безбилетник. Я на корабле один год. Пытается сойти. Никто меня не хочет.
Тут Стабби Гейтс вставил:
— Как я понимаю, он был на итальянском судне «дикого плавания», ясно? Они ходили туда-сюда по Ближнему Востоку. Он соскочил с него в Бейруте и сел на это. Поняли?
— Понял, — сказал Дэн. И, повернувшись к Дювалю, спросил: — А что вы делали, прежде чем попасть на итальянское судно?
— Ходить с мужики, с верблюды. Они кормить меня. Я работать. Мы ходить в Сомали, Эфиопия, Египет. — Он с трудом произнес названия стран, раскачивая в такт рукой. — Когда я был мальчишка, пересекать граница без труда — никому дела не было. А стал больше, — останавливают, никто не хочет.
— Потому-то вы и сели на итальянский корабль? — спросил Дэн. — Верно?
Парень кивнул.
Дэн спросил:
— А есть у вас паспорт, какие-нибудь бумаги, которые подтверждали бы, откуда ваша мать?
— Нет бумаги.
— Вы принадлежите к какой-нибудь стране?
— Нет страна.
— А вы хотите иметь свою страну?
Дюваль удивленно воззрился на него.
— Я имею в виду, — медленно произнес Дэн, — вы ведь хотите сойти с этого корабля? Вы мне сами это сказали.
Дюваль усиленно закивал, подтверждая.
— Значит, вы хотите иметь свою страну… место, где жить?
— Я работает, — с упорством произнес Дюваль. — Я работает хорошо.
Дэн Орлифф снова в задумчивости оглядел молодого безбилетника. Правда ли, что он бездомный? Действительно ли он пария, незаконнорожденный, на которого никто нс претендует и которого никто не ищет? Действительно ли он человек без родины? Или же все это сфабриковано, все это искусная смесь лжи и полуправды, созданная, чтобы вызвать сочувствие?
Молодой безбилетник выглядел бесхитростным. Но так ли это на самом деле?
Он смотрел умоляюще, но была в глубине его глаз словно завеса непроницаемости. Говорила ли эта завеса о хитрости или же это игра его воображения?
Дэн Орлифф никак не мог принять решение. Что бы он ни написал, он знал, что это будет перемолото и проверено соперником «Пост», дневной газетой «Ванкувер колонист».
Поскольку над ним не висел срок, он мог написать об этом когда угодно. И он решил хорошенько проработать свои сомнения.
— Анри, — спросил он безбилетника, — вы мне доверяете?
На секунду в глазах парня вновь появилась подозрительность. Затем он кивнул.
— Я верит, — просто сказал он.
— Хорошо, — сказал Дэн. — Я думаю, что, пожалуй, смогу помочь. Но я хочу знать все о вас, начиная с самого начала. — Он взглянул на де Вере, привинчивавшего к камере вспышку. — Мы сначала сделаем несколько снимков, а потом поговорим. И ничего не пропускайте и не спешите, потому что на это уйдет много времени.
5
Анри Дюваль, сидя в камбузе «Вастервика», все еще чувствовал себя усталым и не вполне проснувшимся.
У этого человека из газеты было много вопросов.
Иной раз, думал безбилетник, для него самого загадка, чего он хочет. Тот человек немало спрашивал, ожидая получить ясные ответы. И каждый ответ тотчас записывал на листах бумаги, которые лежали на столе. Такое было впечатление, словно острый кончик карандаша рисовал самого Дюваля, тщательно упорядочивая всю его прошлую жизнь. А ведь столь многое в его жизни было беспорядочным — только разрозненные куски. И столь многое трудно было выразить словами — словами этого человека — или хотя бы вспомнить, как это произошло.
Вот если бы он научился читать и писать и излагать на бумаге то, что было у него в голове, как этот человек и другие ему подобные. Тогда и он — Анри Дюваль — мог бы сохранить мысли и память о прошедшем. И тогда не все пришлось бы держать в мозгу, как на полке, в надежде, что оно не забудется, как многое из того, что он вроде бы делал и сейчас пытался найти.
Однажды мать его заговорила про школу. Сама она еще в детстве научилась читать и писать. Но это было давно, и мать умерла, прежде чем можно было приступить к его обучению. После этого никого уже не интересовало, что и когда он будет изучать.
Он наморщил лоб, сдвинул брови, пытаясь вспомнить, найти ответы на вопросы, — вспомнить, вспомнить, вспомнить…
Сначала был корабль. Мать рассказывала про него, и родился он на корабле. Они поплыли на нем из Джибути, из Французского Сомали, накануне его рождения, и мать, кажется, как-то сказала ему, куда плыл корабль, но он забыл. И если она и говорила, под каким флагом плыл корабль, он об этом тоже забыл.
Роды были тяжелые и без доктора. Мать его ослабла и температурила, и капитан повернул корабль назад, в Джибути. В порту мать и ребенка отправили в больницу для бедняков. У них было немного денег — тогда или потом.
Анри помнил, что мать была хорошая и нежная. Ему казалось, что она была красивая, но, возможно, так было лишь в его воображении, потому что образ ее стерся в его памяти, и теперь, вспоминая о ней, он видел лишь тень, черты ее расплывались. Но она любила его — в этом он был уверен и помнил об этом, так как другой любви он не знал.
Годы детства сохранились в его памяти отдельными эпизодами. Он знал, что мать работала, когда могла, чтобы им было что есть, хотя иногда и не было ничего. Он не помнил, какая у матери была работа, хотя какое-то время она, кажется, была танцовщицей. Они много переезжали с места на место: из Французского Сомали — в Эфиопию, сначала в Аддис-Абебу, потом в Массауа. Дважды или трижды они ездили из Джибути в Аддис-Абебу.
Сначала они жили среди французов, но достаточно скромно. Потом, совсем обеднев, они уже не знали другого дома, кроме туземных кварталов. А затем, когда Анри Дювалю было шесть лет, мать его умерла.
О времени после смерти матери у него снова остались лишь смутные воспоминания. Какое-то время — трудно сказать, как долго, — он жил на улицах, просил подаяние и спал в какой-нибудь дыре или закоулке, где удавалось найти место. Он никогда не ходил к властям — ему не приходило это в голову, так как те люди, с которыми он общался, полицию считали недругом, а врагом.
Затем пожилой сомалиец, живший один в хибаре туземного квартала, взял его к себе и дал ему приют. Длилось это пять лет, а потом старик по какой-то причине уехал и Анри Дюваль снова остался один.
На этот раз он перебрался из Эфиопии в Британское Сомали, работал, где только мог, и в течение четырех лет был и помощником пастуха, и пас коз, и был мальчиком на побегушках на корабле, зарабатывая на скудное существование — редко больше, чем на хлеб и на кров.