Тогда — да и потом — пересекать границы государств было просто. Столь много семей с детьми переезжали с места на место, что чиновники на границе редко обращали внимание на детей. В такие минуты он просто присоединялся к какой-нибудь семье и проходил сквозь кордон. Со временем он научился ловко это проделывать. Даже когда он уже стал юношей, маленький рост позволял ему это. Только в двадцать лет его впервые остановили, когда он переходил границу, отработав с арабами-кочевниками, и не дали вернуться во Французское Сомали.
Тогда Анри Дюваль понял две истины. Во-первых, дни, когда он проходил через границы с группами детей, кончились. Во-вторых, вход во Французское Сомали, которое он считал родиной, был для него закрыт. Он подозревал, что первое может случиться; но второе явилось для него шоком.
Судьбе было угодно, чтобы он познакомился с одним из основных правил современного общества: без документов — важных бумаг, самым малым из которых является свидетельство о рождении, человек — ничто, он официально не существует и не принадлежит ни к одной территории, на какие разделена наша Земля.
Если ученым мужчинам и женщинам порой бывает трудно с этим согласиться, то Анри Дюваля, который ничему не учился и жил в детстве как нелюбимый зверек, — это просто сразило. Арабы-кочевники пошли дальше, оставив Дюваля в Эфиопии, где, как он теперь знал, он тоже не имел права находиться, и он провел день и ночь в укрытии возле пункта пересечения границы Хадсле-Губо…
…В том месте нависала обесцвеченная, исхлестанная непогодой скала. Под ее навесом сидел неподвижно двадцатилетний юноша — во многих отношениях еще ребенок. Перед ним расстилались иссохшие, испещренные каменными глыбами равнины Сомали, такие холодные в лунном свете и такие голые в солнечный день. И по этим равнинам, извиваясь желтой змеей, пролегала пыльная дорога в Джибути, последняя тоненькая нить, связывавшая Анри Дюваля с его прошлым между детством и возмужанием, между его телом, документированным лишь его физическим присутствием, и залитым солнцем прибрежным городом, чьи пропитанные рыбным запахом проулки и покрытые солью верфи он считал местом своего рождения и своим единственным домом.
Внезапно расстилавшаяся перед ним пустыня показалась хорошо знакомой и привлекательной. И подобно существу, которого первородный инстинкт влечет к месту рождения и материнской любви, Дюваля потянуло вернуться в Джибути, но теперь это было для него недостижимо, как и многое другое, остававшееся недостижимым навсегда.
Почувствовав наконец жажду и голод, он поднялся. Повернулся спиной к запретной стране и пошел, поскольку надо же было куда-то двигаться, на север, в направлении Эритреи и Красного моря…
Поездку в Эритрею он отчетливо помнил. Помнил он и то, что тогда начал систематически воровать. Раньше он воровал еду, но лишь когда был доведен до отчаяния, когда не удавалось ни выпросить, ни заработать. Теперь он перестал искать работу и жил только воровством. Он крал пищу, как только представлялась возможность, а также вещи и мелочи, какие можно было продать за небольшую сумму. Те крохи, что ему удавалось набрать, тут же и исчезали, но в мозгу его всегда присутствовала одна мысль: хорошо бы набрать столько денег, чтобы можно было купить билет на пароход и поехать в такое место, где его примут и он сможет начать жизнь сначала.
Со временем он попал в Массауа, коралловый порт и ворота из Эфиопии в Красное море.
В Массауа его чуть не забрали за воровство. Стоя в толпе у рыбного лотка, он схватил рыбину, но востроглазый торговец заметил и погнался за ним. Несколько человек из толпы, включая полисмена, присоединились к нему, и через несколько секунд за Андре Дювалем гналась, судя по гулу в ушах, целая разгневанная толпа. Он отчаянно, лихорадочно бежал вокруг зданий, где торговали кораллами Массауа, а потом по паутине улочек туземного квартала. Наконец ему удалось добраться до доков, где он и спрятался среди кучи тюков, ждавших погрузки на суда, и в щелочку наблюдал, как искали его взбешенные преследователи, а потом плюнули и ушли.
Но случившееся так повлияло на него, что он решил уехать из Эфиопии любым путем, каким сможет. Перед тем местом, где он прятался, стоял грузовой корабль, и когда наступила ночь, он залез на борт и спрятался в темном шкафу, который попался на его пути на нижней палубе. Наутро корабль вышел в морс. Двумя часами позже Андре Дюваль был обнаружен и приведен к капитану.
Корабль оказался старым итальянским судном на угольном горючем, который неофициально курсировал между Аденским заливом и восточной частью Средиземного моря.
Томный итальянец-капитан, скучая, выскребал грязь из-под ногтей, а Анри Дюваль, трясясь от страха, стоял перед ним.
Так прошло несколько минут, затем капитан резко задал какой-то вопрос по-итальянски. Ответа не последовало. Он попытался спросить по-английски, затем по-французски, но результат был тот же. А Дюваль давно забыл то немногое, что знал по-французски от матери, и его речь представляла сейчас смесь арабского, сомалийского и амарикского языков, с отдельными словами и буквами из семидесяти языков и вдвое большего числа диалектов, существующих в Эфиопии.
Обнаружив, что поговорить не удается, капитан безразлично пожал плечами. Безбилетники не были новостью на его корабле, и капитан, нс обремененный соображениями морали при соблюдении морского закона, велел поставить Дюваля на работу. Он намеревался высадить безбилетника в очередном порту.
Однако капитан не предвидел того, что Анри Дювалю, человеку без родины, будут решительно отказывать в разрешении иммиграционные чиновники в каждом порту, включая Массауа, куда корабль вернулся через несколько месяцев.
По мере того как возрастал срок пребывания Дюваля на борту, возрастало и возмущение капитана, и по прошествии десяти месяцев он вызвал боцмана. Они решили, что боцман через переводчика объяснит Дювалю: жизнь безбилетника неизбежно станет невыносимой и рано или поздно он будет рад удрать с судна. И действительно, приблизительно после двух месяцев тяжелой работы, избиений и полуголодного существования Дюваль именно так и поступил.
Дюваль отчетливо помнил ту ночь, когда он тихо соскользнул по трапу итальянского судна. Это было в Бейруте, в Ливане, крошечном буферном государстве между Сирией и Израилем, где, по преданию, святой Георгий в свое время убил дракона.
Дюваль как пришел на судно, так и ушел с него — в темноте, и уход его был легким, потому что ему нечего было брать с собой и у него не было никакого имущества, кроме рванья, служившего ему одеждой. Сойдя на берег, он сначала побежал по верфи, направляясь в город. Но при виде человека в форме на освещенном пространстве впереди он занервничал и кинулся назад в поисках укрытия в темноте. Проведенное затем расследование показало, что верфь была окружена забором и охранялась. Дюваль почувствовал, что дрожит — ему исполнился двадцать один год, он был слаб от голода, невероятно одинок и отчаянно напуган.
На его пути вдруг появилась новая тень. Это был корабль.
Сначала Дюваль подумал, что вновь оказался у итальянского грузового судна, и первым побуждением его было укрыться на борту. Уж лучше терпеть привычные мучения, чем сидеть в тюрьме, которая, казалось, ждала его в случае ареста. Потом он увидел, что темный силуэт — не итальянский корабль, а более крупное судно, и он прокрался на борт подобно крысе, взбирающейся по канату. Этим судном был «Вастервик», о чем Дюваль узнал двумя днями позже и в двадцати милях от берега, когда голод победил в нем страх и вынудил выбраться из своего укрытия.
Капитан «Вастервика» Сигурд Яаабек был совсем не похож на своего итальянского коллегу. Этот седой норвежец медленно говорил и был человеком твердым, но справедливым, уважавшим как заповеди Библии, так и законы моря. Капитан Яаабек строго, но тщательно разъяснил Анри Дювалю, что безбилетник не обязан работать, но может работать добровольно, хотя и бесплатно. Так или иначе, будет Дюваль работать или нет, он получит тот же рацион, что и команда. Дюваль предпочел работать.
Подобно капитану-итальянцу, капитан Яаабек твердо намеревался высадить своего безбилетника в первом же порту. Но в противоположность итальянцу, узнав, что от Дюваля быстро не избавишься, он и не думал жестоко обращаться с безбилетником.
И вот Анри Дюваль двадцать месяцев пробыл на борту «Вастервика», а тот за это время в поисках груза избороздил не один океан. В «диком плавании» они слонялись по Средиземному морю, Атлантическому и Тихому океанам. Они заходили в Северную Африку, Северную Европу, Южную Европу, Англию, Южную Америку, Соединенные Штаты и Канаду. И всюду просьбу Анри Дюваля сойти на землю и остаться в стране встречали решительным «нет». Причина, когда чиновники порта утруждались ее изложить, была всегда одна и та же: у безбилетника нет бумаг, нет удостоверения личности, нет родины и нет прав.
А затем, когда через какое-то время на «Вастервике» признали Дюваля своим, молодой безбилетник стал даже кем-то вроде всеобщего любимца.
Команда «Вастервика» была интернациональна: в нее входили поляки, скандинавы, индийцы, один китаец, один армянин и несколько англичан, чьим безусловным лидером был Стабби Гейтс. Вот эта группа людей и приняла Дюваля и сделала его жизнь если не приятной, то по крайней мере сносной, насколько позволяли стесненные условия жизни на корабле. Они помогли ему освоить английский, и теперь, хотя у него и был сильный акцент и он нелепо выражался, обе стороны, проявив терпение, могли друг друга понять.
Это были первые проявления искренней доброты, какую когда-либо знал Анри Дюваль, и он откликался на нее подобно ретивому щенку, отвечающему на ласку хозяина. Теперь он даже выполнял личные просьбы членов команды, помогал офицерскому стюарду и не отказывался от мелких поручений. В благодарность матросы приносили ему подарки в виде сигарет и сладостей, а капитан Яаабек время от времени подкидывал немного денег, потом другие моряки покупал и что-то по просьбе Дюваля. Но несмотря на это, безбилетник по-прежнему был пленником, и «Вастервик», который сначала б