— Что вы предлагаете?
— У меня будет длинный список послезавтра. Главным образом это будет означать, что надо вылезать отсюда, — Ричардсон обвел рукой кабинет, — и ездить по стране: выступления, статьи в прессе, телевидение, где удастся получить время. И начинать надо, как только вы вернетесь из Вашингтона.
— Вы не забываете, что парламент вновь соберется меньше чем через две недели?
— Нет, не забываю. В иные дни вам придется быть в двух местах сразу. — Ричардсон позволил себе улыбнуться. — Надеюсь, вы не утратили эту старую привычку спать в самолетах.
— Вы, значит, думаете, что часть этого турне должна состояться до объявления в палате общин.
— Да. Мы можем это устроить, если быстро сработаем. И мне хотелось бы по возможности дать понять стране, чего ей следует ждать, и вот тут-то и важны будут ваши выступления. Я считаю, для составления их нам надо нанять новых людей — настоящих звезд, которые могут написать такое, чтобы вы звучали как Черчилль, Рузвельт и Билли Грэм, вместе взятые.
— Хорошо. Это все?
— На данный момент — все, — сказал Ричардсон. — О, еще одно, — боюсь, ко всему остальному одна досадная история. Закавыка с иммигрантом в Ванкувере.
Хоуден раздраженно произнес:
— Опять!
— На корабле есть безбилетник — у него нет родины, и он хочет у нас остаться. Похоже, что пресса взялась за это дело, и его надо быстро утрясти. — Он изложил подробности, почерпнутые из дневных газет.
Хоуден какое-то время был склонен проигнорировать это. В конце-то концов есть предел тому, чем премьер-министр может заниматься лично, а когда еще столько всего… Тут он вспомнил о своем намерении разобраться с Харви Уоррендером… о своем осознании, что небольшие проблемы могут иногда играть важную роль. И тем не менее он медлил.
— Я говорил вчера вечером с Харви Уоррендером.
— Да, — сухо произнес Ричардсон, — я слышал об этом.
— Я хочу быть справедливым. — Хоуден все еще не был уверен, какое надо принять решение. — Кое-что из того, что говорил вчера Харви, не лишено смысла — например о том, чтобы перестать пускать людей в нашу страну. В частности, он говорил о деле, о котором упоминали и вы, — про женщину, которую мы депортировали. Насколько я понимаю, она держала публичный дом в Гонконге и была инфицирована.
— Но газеты не напечатают такого, даже если мы дадим им материал, — раздраженно произнес Ричардсон. — Люди видят лишь то, что мать и ребенок выброшены из страны ужасным правительством. Оппозиция сыграла на этом в палате общин, верно? Нужны были галоши, чтобы пройти по пролитым слезам.
Премьер-министр улыбнулся.
— Поэтому нам следует быстро утрясти эту историю в Ванкувере.
— Но конечно, не станете же вы принимать в качестве иммигрантов нежелательных людей вроде, например, этой женщины.
— А почему нет? — возразил Ричардсон. — Если это даст возможность избежать плохой прессы? Все может быть сделано — тихо и спокойно, в приказном порядке. В конце концов, в прошлом году мы дали разрешение на въезд тысяче двумстам человек, главным образом чтобы ублажить наших членов парламента. Можете не сомневаться, среди них были придурки, так какая разница, если мы впустим еще нескольких?
Цифра поразила Хоудена. Для него, конечно, не было новостью, что иммиграционные законы в Канаде часто нарушались, и эти нарушения носили форму патронажа, что устраивало все политические партии. Но его поразило число. И он спросил:
— Неужели действительно их было столько?
— Даже на несколько человек больше, — сказал Ричардсон. И сухо добавил: — К счастью, департамент добавляет от двадцати до пятидесяти иммигрантов к каждому приказу, и никто не трудится посчитать общее число.
Наступило молчание, затем премьер-министр мягко произнес:
— Харви и его заместитель, судя по всему, считают, что мы должны держаться Акта об иммиграции.
— Если б вы не были первым министром королевы, — в ответ произнес Ричардсон, — я был бы склонен ответить вам одним маленьким коротким словцом.
Джеймс Хоуден насупился. «Ричардсон, — подумал он, — иногда слишком далеко заходит».
А лидер партии, не обращая внимания на неодобрение премьер-министра, продолжал:
— Каждое правительство на протяжении последних пятидесяти лет использовало Акт об иммиграции, чтобы помочь членам своей партии, так почему мы должны вдруг все это прекратить? В этом нет политического смысла.
«Верно, — подумал Хоуден, — в этом нет смысла». И протянул руку к телефону.
— Хорошо, — сказал он Ричардсону, — мы поступим, как вы предлагаете. Я вызову сюда сейчас Харви Уоррендера. — И он дал указание правительственной телефонистке: — Найдите мистера Уоррендера. Он, по всей вероятности, дома. — И, прикрыв рукой трубку, спросил: — Помимо того, о чем мы тут говорили, следует ли мне сказать ему еще что-то?
Ричардсон осклабился:
— Можете посоветовать ему держать обе ноги на земле. Тогда ему не придется так часто попадать одной из них в рот.
— Если я скажу такое Харви, — сказал Хоуден, — он, по всей вероятности, процитирует мне Платона.
— В таком случае вы можете ответить ему словами Менандера: «Его подняли так высоко, чтоб ему было тяжелее падать».
Премьер-министр поднял брови. Брайан Ричардсон постоянно удивлял его.
Оператор появился на линии, и Хоуден послушал, затем положил трубку.
— Уоррендеры уехали на праздники — они находятся в своем коттедже на Канадском щите, и там нет телефона.
Ричардсон не без удивления заметил:
— Вы даете Харви Уоррендеру немало возможностей уклониться от своих обязанностей, верно?.. Больше, чем остальным.
— Не на этот раз, — сказал Джеймс Хоуден. После их беседы он уже пришел к выводу. — Я вызову его сюда послезавтра, и эта история в Ванкувере не устроит вспышки. Гарантирую.
6
Было половина восьмого, когда Брайан Ричардсон прибыл на квартиру Милли Фридман с двумя пакетами — в одном была унция духов фирмы «Герлен», которые, как он знал, любит Милли, а в другом — двадцать шесть унций джина.
Духи понравились Милли. Она была не так уверена в том, что ей понравится джин, но понесла его на кухоньку, чтобы приготовить напитки.
Ричардсон ждал в мягко освещенной гостиной, наблюдая за Милли из глубокого кресла. Он с наслаждением вытянул ноги на бежевом ковре — единственном дорогом предмете обстановки, который позволила себе Милли, чтобы украсить квартиру, — затем одобрительно произнес:
— Знаешь, многое из того, что у тебя тут есть, Милли, другие давно бы выбросили. Но ты так все расставила, что более уютного места я не знаю.
— Я полагаю, это комплимент. — Стоя на кухоньке, Милли с улыбкой повернулась к нему. — Так или иначе, я рада, что тебе это нравится.
— Конечно, нравится. А кому бы не понравилось?
Мысленно Брайан Ричардсон сравнивал ее квартиру со своей, которую Элоиза переоборудовала всего немногим больше года назад. Стены у них были светлой слоновой кости, белый ковер, шведская ореховая мебель и бледно-голубые занавески. Он давно перестал обращать на обстановку внимание, и поэтому она не оскорбляла его вкуса. Но он помнил, какая у него была ссора с Элоизой, когда она представила ему счет, про который он возмущенно сказал: «Да обстановка-то как в президентском номере в борделе».
«А вот Милли, — подумал он, — всегда знала бы, как все устроить, чтобы было тепло и по-домашнему… небольшой беспорядок, книжки на столах, и в то же время место, где человек может отдохнуть».
Милли снова отвернулась от него. А он в задумчивости на нее смотрел.
До его появления она сняла костюм, в котором была, и переоделась в оранжевые брючки и гладкий черный свитер, который оживляла лишь тройная нитка жемчуга. Это выглядело просто, подумал Ричардсон, но возбуждающе.
Она вернулась в гостиную, и он поймал себя на том, что восхищается ее грациозностью. В каждом движении Милли был ритм, и она редко делала лишний жест.
— Милли, — сказал он, — ты удивительная девчонка.
Позвякивая льдом, она несла их напитки. Он залюбовался ее стройными ногами и обтянутыми брючками крепкими бедрами. И снова — бессознательной ритмикой движения… «Совсем как молодая длинноногая скаковая лошадка», — пришла в голову нелепая мысль.
— В каком смысле удивительная? — спросила Милли. Она протянула ему стакан, и их пальцы соприкоснулись.
— Ну, видишь ли, — сказал он, — без прозрачного неглиже, трусиков и всего прочего ты самое сексуальное существо на двух ногах.
Он поставил стакан, который она ему дала, поднялся и поцеловал ее. Через минуту она осторожно высвободилась и отвернулась.
— Брайан, — сказала Милли, — разве так — хорошо?
Девять лет назад она познала любовь, а потом невыносимую боль утраты. Она считала, что не влюблена в Брайана Ричардсона, как была влюблена в Джеймса Хоудена, но Брайан был источником тепла и нежности, и она знала, что на этом дело не кончится, если время и обстоятельства позволят, но подозревала, что не позволят. Ричардсон женат… и практичен, а значит, в конце еще один разрыв… расставание…
Ричардсон спросил:
— О чем ты, Милли?
Она спокойно произнесла:
— Я думаю, ты знаешь.
— Да, знаю. — И снова взялся за стакан с джином. Поднял его к свету, проверяя содержимое, затем поставил на стол.
А ей так хотелось любви, думала Милли, ее тело жаждало любви. Но внезапно потребность в чем-то не просто физическом нахлынула на нее… Должно же быть что-то постоянное. Или не должно? Вот когда она любила Джеймса Хоудена, то готова была примириться и с меньшим.
А Брайан Ричардсон медленно произнес:
— Я, наверное, мог бы задурить тебе, Милли, голову кучей слов. Но мы оба взрослые люди — я не думаю, чтобы ты этого хотела.
— Нет, — сказала она, — я не хочу, чтобы меня дурили. Но не хочу быть животным. Должно же быть что-то другое.
— Для некоторых людей ничего другого и не нужно, — отрезал он. — Не нужно, если они честны с собой.
А через минуту он уже удивлялся, зачем это сказал. Возможно, от избытка правдивости или просто от жалости к себе — чувство, которое он презирал в других. Но он не ожидал того, какое действие это произведет на Милли. Глаза ее заблестели от слез.