— Я понимаю, что это важно — передвинуть на север базы ракет, — сказала Милли, — и я знаю, что вы говорили о регионах, производящих продукты питания, — их надо спасать от выпадения радиоактивных осадков. Но мы действительно движемся прямо к войне — разве не так?
Следует ли ему доверить ей свои соображения о том, что война неизбежна и необходимо готовиться к ней, чтобы выжить? По этому вопросу ему придется выступать публично, и почему бы сейчас не попрактиковаться?
— Мы выбираем, на какой быть стороне, Милли, — осторожно начал он, — и делаем это, пока выбор еще чего-то стоит. В известном смысле, поскольку мы верим в то, во что верим, это единственный выбор, какой мы можем сделать. Но есть соблазн отложить решение, не принимать его, сидеть тихо в надежде, что невысказанные соображения сами собой рассосутся. — Он покачал головой. — Но дольше тянуть невозможно.
Она нерешительно спросила:
— А не трудно будет… убедить народ?
Премьер-министр мимолетно улыбнулся:
— Я этого ожидаю. Могут даже начаться беспорядки.
— В таком случае я попытаюсь навести порядок, — сказала Милли.
Произнеся эти слова, она почувствовала прилив теплых чувств и восхищения этим человеком, который достиг на ее глазах столь многого и теперь намеревался взвалить на себя еще больше. Это не было прежнее пылкое чувство, а что-то более глубокое — ей хотелось защитить и оберечь его. С чувством удовлетворения она поняла, что нужна ему.
Джеймс Хоуден тихо произнес:
— Вы всегда наводили порядок, Милли. Это много значило для меня.
И он поставил на стол чашку — это было сигналом, что передышка позади.
По прошествии сорока пяти минут и трех встреч Милли впустила в кабинет достопочтенного Харви Уоррендера.
— Садитесь, пожалуйста. — Голос Хоудена звучал холодно.
Министр по делам гражданства и иммиграции опустил свое высокое крупное тело на стул напротив письменного стола и смущенно поерзал.
— Послушайте, Джим, — сказал он, пытаясь установить задушевную атмосферу, — если вы вызвали меня, чтобы сказать, что я вел себя вечером как идиот, я лучше сам это скажу. Я действительно вел себя как идиот и чертовски об этом сожалею.
— Увы, — колко произнес Хоуден, — немного поздно об этом сожалеть. А кроме того, если вы вздумали вести себя как городской забулдыга, прием у генерал-губернатора едва ли подходящее для этого место. Я полагаю, вам известно, что новость на другой день облетела всю Оттаву. — Он с неодобрением отметил, что костюм на его собеседнике не отутюжен.
Уоррендер избегал смотреть в сверкающие глаза премьер-министра. Он обреченно махнул рукой:
— Да знаю я, знаю.
— Я был бы абсолютно прав, потребовав вашей отставки.
— Надеюсь, господин премьер-министр, вы этого не сделаете. Я очень надеюсь, что этого не будет. — Харви Уоррендер наклонился вперед, обнажив при этом капли пота на лысине. Хоуден подумал, не прозвучала ли угроза в этой фразе и в тоне, каким она была произнесена. Трудно быть в этом уверенным. — Если я могу к этому добавить, — мягко, с улыбкой произнес Уоррендер: к нему явно вернулась обычная уверенность в себе, — что graviora quaedam sunt remedia periculis, или, в вольном переводе из Вергилия, «иные лекарства хуже опасностей».
— Есть где-то также цитата насчет ослиного крика, — со злостью парировал Хоуден: цитаты из классиков, которыми сыпал его собеседник, неизменно вызывали у него раздражение. Затем премьер-министр продолжил сквозь зубы: — Я намеревался сказать, что решил лишь предупредить вас. Предлагаю не провоцировать меня, чтобы я не изменил своего решения.
Уоррендер покраснел и передернул плечами.
— Молчу, молчу, — тихо произнес он.
— Я вызвал вас главным образом, чтобы поговорить о случае с иммигрантом в Ванкувере. Именно таких ситуаций я всегда требовал избегать.
— Ага! — Глаза Харви Уоррендера заблестели от пробудившегося интереса. — У меня об этом, господин премьер-министр, есть полный отчет, и я могу вас полностью информировать.
— Я вовсе не хочу, чтобы мне об этом рассказывали, — нетерпеливо произнес Джеймс Хоуден. — Ваша обязанность — управлять своим департаментом, а у меня в любом случае достаточно более важных дел. — Взгляд его упал на раскрытые папки по межконтинентальной обороне: ему не терпелось вернуться к ним. — Я хочу, чтобы это дело было урегулировано и исчезло со страниц газет.
Брови Уоррендера поползли вверх.
— Не противоречите ли вы сами себе? То вы говорите мне, чтобы я сам управлял своим департаментом, а в следующую минуту — чтобы я утряс это дело…
— Я говорю вам, что вы должны держаться политики правительства, — гневно перебил его Хоуден, — моей политики, которая заключается в том, чтобы избегать вздорных дел по иммиграции — особенно сейчас, когда в будущем году у нас выборы… — Он помедлил. — Да и всякое другое. Мы прошлым вечером об этом говорили. — И язвительно добавил: — Или вы, возможно, не помните.
— Я был не настолько пьян! — Теперь злость разобрала Харви Уоррендера. — Я сказал вам тогда, что думаю по поводу нашей иммиграционной политики, и такого мнения держусь. Либо мы разработаем новые честные иммиграционные законы, которые утвердят то, как мы поступаем и как поступали все правительства до нас…
— Утвердят — что?
Джеймс Хоуден поднялся и встал за своим столом. А Харви Уоррендер, глядя на него, тихо, с напряжением произнес:
— Утвердят нашу политику дискриминации. А почему бы и нет — ведь это наша страна, верно? Утвердят то, что мы устанавливаем предел для цветных и расовые квоты и не принимаем негров и азиатов, — так всегда было, и почему мы должны это менять? Утвердят, что мы предпочитаем англосаксов и нам нужны безработные. Давайте признаем, что у нас есть строгая квота для итальянцев и всех остальных и что мы следим за процентом римских католиков. Давайте перестанем быть лжецами. Давайте создадим честный Акт об иммиграции, в котором все будет записано так, как оно есть. Давайте перестанем иметь одно лицо в Объединенных Нациях, разыгрывая дружбу с цветными, и другое у себя дома…
— Вы что, с ума сошли? — не веря своим ушам, полушепотом произнес Джеймс Хоуден. Взгляд его был устремлен на Уоррендера. Конечно, думал Хоуден, намек он уже получил — на приеме в Доме Правительства… но он считал, что это под влиянием спиртного… Потом ему вспомнились слова Маргарет: «Я иногда думаю, что Харви немного сумасшедший».
Харви Уоррендер тяжело дышал, его ноздри раздувались.
— Нет, — сказал он, — я не сошел с ума; я просто устал от этого чертова лицемерия.
— Честность — прекрасное качество, — сказал Хоуден. Гнев его уже поулегся. — Но подобная честность — это политическое самоубийство.
— Откуда нам знать — ведь никто не пробовал так поступить! Откуда мы знаем, что людям не понравится, если им скажут то, что они уже знают?
Джеймс Хоуден спокойно спросил:
— Какую вы предлагаете альтернативу?
— Вы хотите сказать, если мы не напишем нового Акта об иммиграции?
— Да.
— Тогда я буду проводить в жизнь то, что у нас записано, — решительно заявил Харви Уоррендер. — Я буду проводить его в жизнь без исключений или сокрытий или закулисных действий, не думая о том, что нечто неприятное может попасть в газеты. Может быть, тогда люди поймут, что это такое.
— В таком случае, — ровным тоном произнес Джеймс Хоуден, — я хочу, чтобы вы вышли в отставку.
Мужчины стояли лицом к лицу.
— О нет, — тихо произнес Харви Уоррендер, — о нет!
Наступила тишина.
— Я предложил бы вам объясниться, — сказал Джеймс Хоуден. — У вас что-то на уме?
— По-моему, вы знаете, что именно.
Лицо премьер-министра было сурово, взгляд неуступчив.
— Я повторяю: объяснитесь.
— Хорошо, если вы того хотите. — Харви Уоррендер снова сел. И, теперь говоря так, словно речь шла о повседневных делах, он сказал: — Мы ведь заключили соглашение.
— Оно тем не менее было выполнено.
Харви отрицательно покачал головой:
— В соглашении нет срока. — И, порывшись во внутреннем кармане, он вытащил оттуда сложенную бумагу и бросил ее на стол премьер-министра. — Прочтите, и сами увидите.
Хоуден почувствовал, как у него дрожит рука, когда он ее протянул. Если это оригинал, единственный экземпляр… Это была фотокопия.
На минуту он потерял над собой власть.
— Ах ты, идиот!
— Почему?
— Ты фотокопировал…
— Да никто же не знал, что я копировал. К тому же я все время стоял возле машины.
— У копировальных машин есть негативы.
— Негатив у меня, — спокойно произнес Уоррендер. — Я сохранил его на случай, если понадобятся копии. Оригинал тоже в безопасном месте. — Он повел рукой. — Почему вы не прочитаете? Ведь мы сейчас об этом говорили.
Хоуден опустил голову, и слова проникли в него. Текст был составлен просто, по-деловому и написан его рукой.
«1. X. Уоррендер отходит от руководства и поддерживает Хоудена.
2. Племяннику X. Уоррендера (X. О’Б.) предоставляется лицензия на ТВ.
3. X. Уоррендер входит в состав кабинета министров Хоудена с правом выбора своего портфеля (за исключением внешних сношений или здравоохранения). Дж. X. не может отправить в отставку X. У. за исключением случаев, связанных с неблагоразумием и скандалом. Если такое произойдет, вся ответственность ложится на У. X. и не затрагивает X. У.»
Под этим стояла дата — девятилетней давности — и инициалы, начертанные обоими.
Харви Уоррендер спокойно произнес:
— Видите, как я и говорил, в соглашении не указан срок.
— Харви, — медленно произнес премьер-министр, — стоит ли взывать к вам? Мы же были друзьями…
Голова у него шла кругом. Достаточно копии попасть в руки какого-нибудь репортера, и это — крах. Не может быть никаких объяснений, никакого маневра, никаких надежд, — только разоблачение, позор…
Руки у него вспотели.
А тот, другой, покачал головой. Хоуден понимал, что натолкнулся на стену… непреодолимую, тут никакие уговоры не помогут. Он все же попытался еще: