Крамер внимательно прочел бумагу и опустил ее. При упоминании имени Анри Дюваля он насупился. И теперь немного настороженно спросил:
— Могу ли я узнать, мистер Мейтленд, давно вы знаете своего клиента?
Вопрос был необычный, но Алан решил не обижаться. В любом случае Крамер, казалось, был дружелюбно настроен.
— Я знаю моего клиента три дня, — с готовностью ответил Алан. — Собственно, сначала я прочел о нем в газетах.
— Понятно.
Эдгар Крамер свел вместе кончики пальцев над столом. Это был его любимый жест при размышлении или когда он тянул время. Он, конечно, получил немедленно по приезде полный отчет о ситуации с Дювалем. Заместитель министра Клод Хесс сказал ему, что министр хочет, чтобы в этом деле была соблюдена абсолютная точность, и Крамер с удовлетворением отметил, что так оно и было. Собственно, накануне он уже отвечал по этому поводу на вопросы ванкуверских газет.
— Возможно, вы не видели статей в газетах. — Алан снова открыл портфель и сунул туда руку.
— Не беспокойтесь, пожалуйста. — Крамер решил держаться дружелюбно, но твердо. — Я видел одну из них. Но мы здесь не полагаемся на газеты. Видите ли, — он слабо улыбнулся, — мы имеем доступ к официальным досье и считаем это более важным.
— Никакого особого досье на Анри Дюваля быть не может, — сказал Алан. — Насколько мне известно, никаких официальных запросов о нем не было.
— Вы совершенно правы, мистер Мейтленд. Было мало что предпринято, поскольку ситуация предельно ясна. У этой особы на корабле нет ни статуса, ни документов и, судя по всему, нет гражданства. Поэтому департамент не имеет возможности даже рассматривать его в качестве иммигранта.
— У этой особы, как вы его назвали, — сказал Алан, — есть весьма необычные основания для отсутствия гражданства. Если вы прочтете сообщение в прессе, то вы это поймете.
— Мне известно, что в прессе были определенные высказывания. — Снова слабая улыбка. — Но когда у вас будет такой опыт, как у меня, вы будете знать, что истории в газетах и настоящие факты иногда не сходятся.
— Я тоже не всему верю, что читаю. — Алана стала раздражать эта мелькающая улыбка и позиция, занятая этим человеком. — Я прошу вас только — и за этим я сюда и пришел — еще немного порасследовать это дело.
— А я вам говорю, что всякое дальнейшее расследование ничего не даст. — На этот раз в тоне Эдгара Крамера появилась явная холодность. Он чувствовал раздражение — возможно, от усталости: ночью ему пришлось не раз вставать, и проснулся он утром далеко не отдохнувшим. — Индивидуум, о котором идет речь, не имеет никаких законных прав в этой стране и едва ли какие-либо получит.
— Но он же человек, — не отступался Алан. — Неужели это ничего не значит?
— В мире много людей, и одним везет больше, другим — меньше. Моя обязанность иметь дело с теми, кто подпадает под условия Акта об иммиграции, а Дюваль под них не подпадает. — Этот молодой адвокат, подумал Крамер, явно не хочет сотрудничать.
— Я прошу, — сказал Алан, — об официальном слушании дела о статусе иммигранта для моего клиента.
— А я, — решительно заявил Крамер, — в этом отказываю.
Они посмотрели друг на друга с зарождающейся неприязнью. У Алана Мейтленда было такое впечатление, будто перед ним стена непреодолимого самодовольства. А Эдгар Крамер видел перед собой порывистую молодость и неуважение к власти. А кроме того, его мучило желание помочиться. Это было, конечно, нелепо — так скоро. Но он уже заметил, что умственное напряжение иногда приводило к такому результату. Он заставил себя это игнорировать. Надо выдержать… не сдаваться…
— А не могли бы мы здраво подойти к вопросу? — Алан подумал, не был ли он слишком бесцеремонен — порой он этим грешил и пытался себя от этого оградить. И он попросил, как ему показалось, достаточно убедительно: — Не окажете ли мне услугу, мистер Крамер, и не встретитесь ли с этим молодым человеком? Мне думается, он может произвести на вас впечатление.
Тот отрицательно покачал головой:
— Произведет он на меня впечатление или нет, это не имеет никакого значения. Моя обязанность проводить в жизнь закон, как он есть. Я не творю законы и не одобряю исключения из них.
— Но вы можете дать рекомендации.
«Да, — подумал Крамер, — могу». Но он не намеревался так поступать, особенно в этом деле, где возможна игра на чувствах.
Было, конечно, время, когда он проводил немало таких интервью — за рубежом, после войны, в разгромленных странах Европы, отбирая иммигрантов для Канады и отбрасывая неподходящих претендентов (однажды он слышал, как кто-то сказал), точно выбирая лучших собак из псарни. То были дни, когда мужчины и женщины готовы были душу продать — да иногда и продавали — за иммигрантскую визу и у сотрудников Иммиграционной службы было много соблазнов, на которые кое-кто и поддавался. Но он ни разу не оступился, и хотя не очень любил свою работу — он предпочитал администрировать, а не иметь дело с людьми, — выполнял ее хорошо.
Он был известен как крутой чиновник, тщательно охраняющий интересы своей страны, дающий одобрение иммигрантам лишь самого высокого класса. Он часто с гордостью вспоминал хороших людей — смекалистых, трудолюбивых, здоровых, — которым он разрешил въехать в страну.
Его никогда не волновало то, что он отказал кому-то по той или иной причине, как иногда волновало других.
Его размышления прервал Алан.
— Я не прошу разрешить моему клиенту иммигрировать — во всяком случае, пока еще нет, — сказал Мейтленд. — Я стремлюсь лишь пройти первую стадию — чтобы выслушали его просьбу об иммиграции не на корабле.
Несмотря на принятое ранее решение игнорировать зов мочевого пузыря, Эдгар Крамер чувствовал, как его распирает. Разозлило его и то, что его считают способным попасться на элементарный старый адвокатский трюк. И он резко ответил:
— Я прекрасно понимаю, о чем вы просите, мистер Мейтленд. Вы просите, чтобы департамент официально признал этого человека и затем официально отклонил его просьбу, чтобы вы затем могли предпринять некоторые законные шаги. А когда вы пройдете через все процедуры, связанные с апелляцией — и несомненно, будете проходить их возможно медленнее, — корабль уплывет и ваш так называемый клиент останется тут. Вы нечто подобное задумали?
— Говоря по правде, — сказал Алан, — да.
И усмехнулся. Такую стратегию придумали они с Томом Льюисом. Но теперь, когда все раскрылось, не было смысла ее отрицать.
— Вот именно! — резко произнес Крамер. — Вы готовы были заняться дешевым трюкачеством с законом!
Он не обратил внимания на дружелюбную улыбку, как и на предупреждение внутреннего голоса, что он плохо ведет дело.
— Только для протокола, — спокойно произнес Алан Мейтленд. — Я не согласен с тем, что это дешевка или трюкачество. Однако у меня есть один вопрос. Почему вы сказали «так называемый клиент»?
Это было уж слишком. Нарастающие физические неполадки, проведенные в тревоге недели и усталость от недосыпания привели к столь резкому ответу, какого Эдгар Крамер, человек тактичный и натасканный в дипломатии, никогда не позволил бы себе. Действовало на него и то, что он видел перед собой молодого, пышущего здоровьем мужчину. И он язвительно заявил:
— Ответ должен быть абсолютно очевидный, как ясно мне и то, что вы согласились вести это абсурдное и безнадежное дело с единственной целью — надеясь выиграть гласность и внимание.
Несколько секунд в маленькой квадратной комнатке царила тишина.
Алан Мейтленд почувствовал, как от злости к щекам прилила кровь. Одно безумное мгновение он хотел даже протянуть через стол руку и ударить пожилого человека.
Обвинение было абсолютно ложным. Он не только не жаждал гласности, а наоборот: уже обсуждал с Томом Льюисом, как ее избежать, поскольку оба были убеждены, что излишнее внимание прессы может повредить правовым действиям в пользу Анри Дюваля. Потому-то он и пришел без шума в департамент по иммиграции. Он готов был предложить не давать на данный момент никаких сообщений в прессу…
Он встретился взглядом с Эдгаром Крамером. В глазах у чиновника была ярость и почему-то мольба.
— Благодарю вас, мистер Крамер, — медленно произнес Алан. Он поднялся, взял пальто, сунул под мышку портфель. — Весьма вам благодарен за подсказку: я теперь знаю, что сделать.
2
Три дня после Рождества на страницах «Ванкувер пост» продолжал появляться рассказ об Анри Дювале — человеке без родины. В меньшей степени об этом писали и две другие городские газеты — дневная «Колонист», соперничавшая с «Пост», и более умеренная утренняя «Глоб», — хотя и не без скептицизма, поскольку «Пост» первой обнаружила эту историю.
Но теперь сенсация потихоньку умирала.
— Мы продержались до конца, Дэн, и лишь вызвали интерес, но никаких действий. Так что давай забудем об этом, пока через несколько дней корабль не уплывет; тогда ты сможешь написать ностальгическую заметку о бедном парнишке, плывущем к закату.
Было 7.45 утра, и разговор происходил в отделе новостей «Пост». Говорил Чарлз Уолфендт, редактор дневного выпуска, а слушал его Дэн Орлифф. Распределяя дневные задания, Уолфендт, человек ученый и спокойный, обладавший умом, который, по мнению некоторых, работал как «Ай-би-эм», подозвал Дэна к своему столу.
— Как скажешь, Чак. — Орлифф передернул плечами. — Все равно я считаю, что мы могли бы продержать эту историю еще один день.
Уолфендт проницательно посмотрел на Орлиффа. Он уважал его мнение опытного человека, но следовало взвесить и другие проблемы. Сегодня появилась новая тема, которая станет основной в дневном выпуске и для освещения которой ему требовалось несколько репортеров. Женщина, занимавшаяся бегом, исчезла на горе Сеймур, что рядом с городом, и усиленные поиски не обнаружили ее. Все три газеты сообщали о ходе поисков, и постепенно возникло подозрение, что это подлое преступление, совершенное мужем пропавшей. Уолфендт уже получил утром от главного редактора запис