Милли взяла стакан, села на диванчик, глотнула и поставила его на стол. Она откинулась, удобно положив голову на подушки, наслаждаясь роскошью отдыха посреди дня. У нее было чувство, что она крадет минуты у времени.
А Ричардсон мерил шагами маленькую уютную гостиную, крепко держа в руке стакан, — лицо у него было озабоченное, насупленное.
— Я не могу это понять, Милли. Просто не могу. Почему шеф ведет себя так, как никогда прежде? Почему он поддерживает именно Харви Уоррендера? Он же не верит в то, что делает, — сегодня это было видно. Так по какой причине? Почему, почему, почему?
— Ох, Брайан! — сказала Милли. — Неужели мы не можем на какое-то время об этом забыть?
— Черта с два — забыть! — Слова вырвались с гневом и бессилием. — Говорю тебе, мы ведем себя как полные идиоты, не уступая и не позволяя этому паршивому безбилетнику сойти с корабля. Эта история может разрастись и будет разрастаться, пока мы не проиграем на выборах.
Вопреки логике Милли так и подмывало спросить: а важно, если это произойдет? Она понимала, что неправильно так думать, и ранее волновалась не меньше Ричардсона. Но вдруг она почувствовала, что устала волноваться по поводу политики: тактика, маневрирование, мелкие успехи в набирании очков по сравнению с противником, утверждение самоизобретенных норм правоты. В конечном счете к чему все это? Сегодняшний кажущийся кризис будет на следующей неделе или в следующем году уже забытым пустяком. Через десять или через сотню лет все мелкие дела, как и люди, отстаивавшие их, будут преданы забвению. Важны индивидуумы, а не политика. И не другие люди… а мы сами.
— Брайан, — сказала Милли, — пожалуйста, займемся любовью.
Хождение прекратилось. Наступила тишина.
— Ничего не говори, — прошептала Милли.
Она закрыла глаза. Ей казалось, что кто-то другой говорит вместо нее, чей-то голос, поселившийся в ее теле. Должно быть, все было именно так, потому что она никогда не могла бы произнести тех слов, что прозвучали минуту или две назад. Она подумала, что надо отменить сказанное, заставить этот чужой голос замолчать. Но разлившаяся по телу дивная истома удерживала ее.
Она услышала, как на стол поставили стакан, потом мягкие шаги, занавески задернуты, и вот уже Брайан рядом с ней. Их руки сплелись, губы страстно встретились, тела требовали.
— О Боже! — на вздохе произнес он. Голос его дрожал. — Милли, я хочу тебя, и я люблю тебя.
5
В тишине квартиры мягко зазвонил телефон. Брайан Ричардсон приподнялся на локте.
— Я рад, — сказал он, — что телефон не зазвонил десять минут назад.
Он сказал это так, чтобы просто что-то сказать, словно банальности скрывали его неуверенность.
— Я бы не ответила на звонок, — сказала Милли.
Истома прошла. Милли словно ожила и чего-то ждала. На этот раз все было иначе — настолько иначе, чем в другие разы на ее памяти…
Брайан Ричардсон поцеловал ее в лоб. Какая разница, подумал он, между той Милли, которую знает внешний мир, и Милли, какую он узнал тут. Сейчас она была полусонной, растрепанной, теплой…
— Лучше мне все же ответить. — Милли, поднявшись, пошлепала к телефону.
Звонили из приемной премьер-министра, одна из помощниц стенографисток.
— Я подумала, что надо вам позвонить, мисс Фридман. Очень много пришло телеграмм. Они начали поступать утром, и теперь их семьдесят две — все адресованы мистеру Хоудену.
Милли провела рукой по волосам и спросила:
— О чем они?
— Все об этом человеке на корабле — о том, которому Иммиграционная служба не разрешает сойти на берег. В сегодняшней утренней газете тоже о нем написано. Вы не видели?
— Да, — сказала Милли, — видела. А что говорится в телеграммах?
— В основном одно и то же, только по-разному выраженное, мисс Фридман: что его надо впустить и дать ему шанс. Я подумала, что вы захотите об этом знать.
— Вы правильно сделали, что позвонили, — сказала Милли. — Записывайте, откуда поступают телеграммы и вкратце, о чем они. Я скоро приеду.
Милли положила трубку. Надо сообщить об этом помощнику — Эллиоту Проузи, — он теперь наверняка в Вашингтоне. Тогда уже ему надо будет решать — сообщать об этом или не сообщать премьер-министру. Скорее всего он сообщит: Джеймс Хоуден очень серьезно относился к почте и к телеграммам, требуя повседневной и помесячной записи их содержания и источника, что он сам и лидер партии старательно изучали.
— В чем дело? — спросил Брайан Ричардсон, и Милли сказала ему.
Словно включился механизм и мозг его занялся практическими делами. Милли знала, что он сразу озаботится.
— Это кем-то организовано — не пришло бы столько телеграмм одновременно. Во всяком случае, мне это не нравится, как и все остальное. — И мрачно добавил: — Хотел бы я знать, кой черт надо делать.
— Быть может, тут ничего и не поделаешь, — сказала Милли.
Он проницательно посмотрел на нее, затем повернулся и взял ее за плечи.
— Дорогая моя Милли, — сказал он, — что-то происходит, о чем я не знаю, а ты, по-моему, знаешь.
Она отрицательно покачала головой.
— Послушай, Милли, — не отступал он. — Мы ведь оба на одной стороне, верно? И если мне надо что-то предпринимать, я должен знать, что именно.
Их взгляды встретились.
— Ты же можешь мне верить или нет? — тихо произнес он. — Особенно теперь.
А в ней шла борьба чувств и преданности. Ей хотелось оберечь Джеймса Хоудена — она ведь всегда это делала…
Однако ее отношения с Брайаном внезапно изменились. Он сказал, что любит ее. Значит, между ними теперь нет места для тайн. В известной мере так даже легче будет…
Он крепче сжал ее плечи.
— Милли, я должен знать.
— Хорошо.
Сбросив с себя его руки, она достала из сумочки ключи и отперла нижний ящик маленького бюро, стоявшего рядом с дверью в спальню. Копия документа лежала в запечатанном конверте, который она вскрыла и дала ему. Он стал читать, и она почувствовала, что настроение, владевшее им несколько минут назад, растаяло и исчезло, как туман, разогнанный утренним ветерком. Снова дело, как всегда, было прежде всего — политика.
Читая, Брайан Ричардсон тихонько присвистнул. Когда он поднял от документа глаза, по лицу видно было, что он потрясен, в глазах читалось недоверие.
— Господи! — выдохнул он. — Господи Иисусе!
Глава десятаяПостановление суда
1
Верховный суд провинции Британская Колумбия закрывал внушительные дубовые двери своего реестра в Ванкувере каждый день ровно в четыре часа дня.
Без десяти четыре на следующий день после второй беседы на корабле с капитаном Яаабеком и Анри Дювалем (и примерно в то же время — без десяти семь в Вашингтоне, — когда премьер-министр и Маргарет Хоуден одевались, чтобы ехать на ужин в Белый дом) Алан Мейтленд вошел в реестр суда с портфелем в руке.
Очутившись внутри, Алан помедлил, оглядывая длинный зал с высоким потолком и одной из стен, целиком занятой картотекой, почти во всю длину которой шел полированный деревянный прилавок. Затем он подошел к прилавку, открыл портфель и достал бумаги. Он почувствовал, как у него вспотели ладони.
К нему подошел пожилой клерк, единственный сотрудник реестра. Это был худой, похожий на гнома человек, до того согбенный, будто закон лежал тяжелым бременем на его плечах. Он любезно спросил:
— Да, мистер?..
— Мейтленд, — представился Алан и передал клерку подготовленные им бумаги. — Я приготовил эти документы для регистрации, и я попросил бы вас проводить меня в кабинет судьи.
Клерк терпеливо пояснил:
— Прием в кабинете судьи начинается в десять тридцать утра, и список посетителей на сегодняшний день уже закрыт, мистер Мейтленд.
— Извините, но тут, — он указал на только что врученные документы, — речь идет о свободе человека. Я полагаю, что имею право немедленно отнести их судье.
По крайней мере в этом он был уверен. При рассмотрении дел, связанных со свободой человека и противозаконным задержанием, закон не терпит никаких отлагательств, и при необходимости судью могут поднять среди ночи с постели.
Клерк вынул из футляра очки со стеклами без оправы, надел их и, склонившись, стал читать. Держался он так, будто ничто ему не интересно и ничто его не удивляет. Через минуту он поднял голову.
— Прошу прощения, мистер Мейтленд. Вы, конечно, совершенно правы. — И он придвинул к себе папку в матерчатой обложке. — Не каждый день мы получаем заявления о нарушении Habeas corpus.
Сделав соответствующую запись в журнале, клерк снял с крючка черную мантию и набросил на плечи.
— Следуйте, пожалуйста, за мной.
Он вывел Алана из реестра, провел по выложенному кафелем коридору и через двойные качающиеся двери провел в вестибюль, откуда широкая каменная лестница вела на верхний этаж. В здании было тихо — лишь слышалось эхо их шагов. В этот час дня большинство судов уже было распущено и огни в здании были частично потушены.
Пока они поднимались по лестнице, чинно переступая со ступеньки на ступеньку, Аланом овладело непривычное волнение. Он подавил в себе детское желание повернуться и сбежать. Ранее, перебирая аргументы, которые он собирался представить, он счел их достаточно убедительными, хотя законные обоснования в некоторых случаях и были сомнительными. А сейчас все построение дела вдруг показалось ему неразумным и наивным. Неужели он собирается предстать дураком в высочайшем присутствии судьи Верховного суда? И если это произойдет, то каковы будут последствия? С судьями не шутят и не просят у них без достаточных оснований специального слушания.
В известной мере он жалел, что не выбрал другое время, когда в суде идет работа, что обычно происходит утром или в первой половине дня. Вид людей вокруг мог придать ему уверенности. Но он намеренно выбрал такое время, чтобы не привлекать внимания и избежать большой гласности, которая в данный момент могла бы принести вред. Он надеялся, что большинство газетных репортеров, прикомандированных к судам, уже разошлись по домам, и постарался не дать другим газетчикам, звонившим ему в течение дня, ни намека на то, что он затеял.