Это был правильный ход, как и все, что он делал с момента своего приезда в Ванкувер.
В Оттаве перед отъездом ему дали ясные инструкции. Заместитель министра ему лично сказал: если безбилетник Дюваль по закону не может стать иммигрантом, тогда он ни при каких обстоятельствах не будет принят. Более того: Эдгару Крамеру было дано право предпринять все необходимые правовые меры — какие бы они ни были, — чтобы воспрепятствовать приему его.
Было и другое твердое решение: ни политическое давление, ни возмущение общественности не должны помешать применению закона. Это, как ему было сказано, исходит непосредственно от министра — мистера Уоррендера.
Эдгар Крамер добросовестно выполнял инструкции, как делал всегда в ходе своей карьеры. Несмотря на то что происходило здесь и сейчас, он следовал закону — принятому парламентом Акту об иммиграции. Он был законопослушен и лоялен и никогда не был небрежен. И не его вина, что выскочка-юрист и введенный в заблуждение судья свели на нет все его усилия.
Начальство, он полагал, поймет. Однако же… неудовольствие премьер-министра опять-таки ни к чему.
Порицание от премьер-министра может подкосить чиновника, наложить на него клеймо, послужить препятствием для его продвижения. И даже при смене правительств подобная оценка остается висеть над ним.
В его случае, конечно, порицание не было таким уж серьезным, и, возможно, премьер-министр уже выбросил его из головы. Все равно Эдгар Крамер инстинктивно чувствовал, что его блестящее будущее — по сравнению с неделей назад — слегка потускнело.
Главное сейчас — воздержаться от еще одного спорного шага. Если до премьер-министра еще раз дойдет его имя…
А в зале суда звучала речь. Судья задал по нескольким пунктам вопросы, и теперь Э.Р. Батлер и Алан Мейтленд вежливо дискутировали по одному мелкому положению закона. «…Мой ученый друг говорит, что приказ составлен точно по тексту раздела тридцать шесть. Я заявляю, что добавление этих запятых может иметь важное значение. Это не вполне соответствует тексту раздела тридцать шесть…»
Эдгар Крамер терпеть не мог Алана Мейтленда. Его также потянуло отлить: любое волнение, в том числе и гнев, вызывало такую реакцию. И нельзя отрицать, что в последнее время эта его беда ухудшилась, боль стала сильнее. Он постарался отключиться… забыть… думать о чем-нибудь другом…
Он обратил взгляд на Анри Дюваля — безбилетник с ухмылкой, ничего не понимая, обозревал зал. Все инстинкты Крамера… годы опыта… говорили ему, что из этого человека никогда не получится оседлого иммигранта. Ему помешает происхождение. Какую бы помощь ему ни оказали, такой человек никогда не адаптируется и не приспособится к жизни в стране, которую он не понимает. Существует схема поведения для людей такого типа: недолгое занятие чем-то, затем ничегонеделание; усиленные поиски легкой наживы; слабость; разложение; беда… постоянное скольжение вниз. Таких дел в папках департамента было много — жестокая реальность, игнорируемая идеалистами с несбыточными мечтами.
— Конечно, милорд, единственной проблемой, возникающей при возвращении к Habeas corpus, является обоснованность содержания…
Тяга отлить, почти физическая боль… невозможность сдерживаться.
Эдгар Крамер ерзал на стуле. Но он не уйдет.
Все, что угодно, только не привлекать к себе внимания.
И, закрыв глаза, он стал молиться о передышке.
Это не будет легковыигрываемое дело, понял Алан Мейтленд. Королевский адвокат Э.Р. Батлер сражался вовсю, опротестовывая каждый аргумент, ссылался на прецеденты, когда опровергалось решение по делу «Королева против Ахмеда Синга». Судья тоже, казалось, был настроен крайне вздорно, поминутно задавая вопросы по одному ему известным причинам, — он хотел вывернуть наизнанку представление, сделанное Аланом.
В данный момент Э.Р. Батлер защищал действия департамента по иммиграции.
— Ничья индивидуальная свобода не была ликвидирована, — заявил он. — Дювалю, когда дело разбирали адвокаты, были предоставлены все права, а теперь они исчерпаны.
Бывалый адвокат, подумал Алан, выступает, как всегда, впечатляюще.
А низкий голос вежливо продолжал:
— Я заявляю, милорд, что если мы примем такого индивидуума при описанных обстоятельствах, то мы неизбежно откроем ворота Канады для потока иммигрантов. Это не будут иммигранты, каких мы знаем. Это будут те, кто просит принять их потому лишь, что они не могут припомнить, где родились, не имеют дорожных документов или говорят односложно.
Алан тотчас вскочил.
— Милорд, я возражаю против замечаний защитника. Вопрос о том, как человек разговаривает…
Судья Уиллис жестом приказал ему сесть.
— Мистер Батлер, — мягко произнес судья, — не думаю, чтобы вы или я помнили, когда мы родились.
— Я хотел сказать, милорд…
— Далее, — решительно заявил судья, — я полагаю, что некоторые наши наиболее уважаемые местные семьи произошли от тех, кто сошел с корабля без дорожных документов. Я знаю несколько таких.
— Если ваша милость позволит…
— Что же до манеры говорить односложно, то и я так говорю в моей собственной стране — например когда посещаю провинцию Квебек. — Судья согласно кивнул. — Прошу, продолжайте, мистер Батлер.
Лицо адвоката на секунду залилось краской. Затем он продолжил свое выступление:
— Я хотел подчеркнуть, милорд, — по всей вероятности, неудачно, как ваша милость имела щедрость указать, — что народ Канады имеет право на защиту согласно Акту об иммиграции…
Внешне слова были найдены и произнесены с той же легкостью и уверенностью. Но Алан понял, что теперь уже Э.Р. Батлер хватается за соломинки.
После того как слушание началось, некоторое время Алан Мейтленд находился во власти опасений. Он боялся, что, несмотря ни на что, может проиграть; что даже на столь поздней стадии Анри Дюваль будет приговорен находиться на «Вастервике», когда тот будет отплывать сегодня вечером; что сенатор Деверо ошибочно сможет поверить, будто его уговоры сработали… Но сейчас к Алану вернулась уверенность.
В ожидании, когда закончится поток аргументов, Алан размышлял об Анри Дювале. Хотя Алан был убежден, что молодой безбилетник — потенциально хороший иммигрант, то, что произошло сегодня утром в отеле, вывело его из состояния покоя. Не без смущения он вспомнил сомнения Тома Льюиса: «Где-то есть трещина, слабина… возможно, в этом не его вина; возможно, это в нем заложено».
«Это не может быть так, — стал убеждать себя Алан. — Что бы ни было в человеке заложено, требуется время, чтобы он привык к новому окружению. Кроме того, главное — это принцип: свобода личности, свобода индивидуума». В какой-то момент, окидывая взглядом зал, он обнаружил, что Эдгар Крамер смотрит на него. Что ж, он покажет этому самодовольному чиновнику, что следование закону сильнее произвольных постановлений администрации.
Центр аргументации в суде переместился. Э.Р. Батлер временно вернулся на свое место, и теперь Алан попытался вернуться на старую почву — к вопросу об апелляции департамента по иммиграции после специального расследования. Э.Р. Батлер тотчас выступил с возражением, но судья постановил, что эта тема может быть поднята, и как бы между прочим добавил:
— Когда защитнику будет удобно, мы можем устроить краткий перерыв.
Алан уже готов был вежливо согласиться с предложением судьи, как увидел, какое облегчение появилось на лице Эдгара Крамера. Он заметил также, что последние несколько минут чиновник ерзал на своем стуле с высокой спинкой, словно ему было неудобно сидеть. И внезапное воспоминание… инстинкт… заставили Алана не спешить.
И он заявил:
— С позволения вашей милости, я хотел бы закончить эту часть моей аргументации до перерыва.
Судья Уиллис кивнул.
И Алан продолжил свое обращение к суду. Он рассмотрел процедуру апелляции, раскритиковав состав совета по апелляции, в котором было трое, в том числе Эдгар Крамер и сотрудники Джорджа Тэмкинхила, занимающегося специальными расследованиями.
Он задал риторический вопрос:
— Можно ли предположить, чтобы подобная группа ликвидировала решение, к которому пришел их близкий по работе коллега? Более того: могла ли такая группа перекроить решение, уже объявленное в палате общин самим министром по иммиграции?
Э.Р. Батлер возбужденно вставил:
— Мой друг намеренно неверно все истолковывает. Совет был создан для пересмотра…
Судья наклонился вперед. Судей всегда раздражают трибуналы из администрации — это Алан знал. И сейчас, взглянув на Эдгара Крамера, он понял, почему решил затянуть заседание. В нем пробудился порочный импульс — злой умысел, в котором до данного момента он не признавался себе. Да и не было в этом необходимости — он знал, что дело выиграно. И с чувством неловкости стал ждать.
Эдгар Крамер, ничего не соображавший, словно сидел под пыткой, слышал этот обмен репликами. И ждал, умоляя про себя о скором окончании, молясь о перерыве, который обещал судья.
Судья Уиллис язвительно заметил:
— Насколько я понимаю, эта так называемая апелляция о проведении специального расследования всего лишь проштемпелеванная департаментом бумажка. В таком случае — ради всего святого — почему надо называть это апелляцией? — И, устремив взгляд на Крамера, судья сурово продолжил: — Я вот что скажу представителю департамента по делам гражданства и иммиграции: у суда есть серьезные сомнения…
Но Эдгар Крамер уже не слышал его. Физическая боль… возникшая ранее и сейчас усилившаяся потребность отлить поглотили его. Его мозг, его тело ничего больше не воспринимали. Невероятно страдая, он отодвинул стул и выбежал из зала.
— Стойте! — резко скомандовал судья.
Крамер не обратил на это внимания. Уже в коридоре, продолжая бежать, он слышал, как судья Уиллис ядовито обратился к Э.Р. Батлеру:
— …предупредите этого чиновника… за неуважение… любая дальнейшая попытка презреть суд… — И потом вдруг: — Объявляется перерыв на пятнадцать минут.
Крамер мог представить себе, как через минуту-другую пресса нетерпеливо, с блеском будет излагать по телефону или письменно эту историю: «Эдгару С. Крамеру, ответственному чиновнику департамента по иммиграции, сегодня пригрозили обвинением в неуважении к суду на слушании дела Анри Дюваля в Верховном суде Британской Колумбии. Крамер, не слушая критического замечания судьи Уиллиса и игнорируя приказ судьи остаться, спешно покинул зал…»