Заматерился, выругал себя за такую непростительную оплошность. Надо же, язви тебя, снял подсумок, когда шараборился с Катериной в землянке. И диск там в подсумке вместе с патронами. И вещмешок там же — все оставил! Вещмешка жаль было — как бы пригодился!
Он еще раз посмотрел в сторону немцев, укрывшихся за деревьями и стрелявших беспорядочно — неизвестно куда. Потом поднялся и побежал к землянке. Всего несколько шагов и пробежал. Откуда-то сбоку застрочил ручной пулемет, и Смирнов упал, ощутив всем телом, как его ударили по ногам железной палкой. Сгоряча вскочил и снова упал.
«Ну вот и все, амба-каюк! — подумал он, зарываясь лицом в снег. — Теперь-то уж точно все. Во всяком случае — для меня. Вот же язви их!»
Ноги не слушались его, отнимались, страшной болью скрючило их. Все же ему хватило сил подползти обратно к сосне. Он опять укрылся за ее толстым комлем. По нему продолжали беспрерывно стрелять, и сверху на Смирнова сыпались отстрелянные ветки и хвоя, обрушивались снежные хлопья.
«Эх, так ни черта и не вышло! — с сожалением подумал он. — И до Десны не дошел, и отряд Васина не увидел, и в день победы с мужиками не погуляю. И дома меня не дождутся. Тьфу, как нескладно.
Нужно дело делать, хотя бы на пять минут немчуру задержать, дать нашим уйти. Позор-то какой: задание не выполним!»
И он снова стал стрелять.
Кириллов вскочил, едва прозвучали первые очереди. Последние часы, даже во сне, он жил в ожидании выстрелов, и теперь громкая трескотня снаружи не удивила его — он был готов к этому, только подумал запоздало: «Вот… настигли все-таки». В следующую секунду он был уже на ногах, держал в руке автомат.
Рядом, в зыбком полумраке, возникали переполошенные лица людей. Кто-то в два прыжка одолел приступки порога, распахнул дверь — сверху хлынул яркий свет.
— Стой! — осатанело крикнул Кириллов.
— Надеть маскхалаты, взять вещмешки! Без суеты. Перестреляют же. Ну, живо, живо! — кричал он, кружась на четвереньках по землянке, подбирая одежду.
По одному, друг за другом, вырвались наружу. Стрельба, показалось Кириллову, гремела со всех сторон, но сперва впопыхах, на свету, разглядеть что-нибудь было просто невозможно. А потом вдруг он увидел солдат, перебегавших от дерева к дереву; их темные фигуры хорошо выделялись на подсвеченном солнцем снегу. Немцы, скрытые в перелеске, делали короткие перебежки, падали, снова вскакивали. Навстречу им редкими очередями бил Смирнов.
Подрывник лежал под сосной на взгорке, неподалеку от землянки. Подбегая, Кириллов заметил, что снег около ног Смирнова подтаял, кровенел пятнами.
Смирнов поднял голову.
— Тикайте, мужики, в лес, на всю железку жмите! Я их тут малость придержу.
— Сам-то сумеешь уйти? — задыхаясь, спросил Кириллов, упав на снег рядом с подрывником.
— Мне уже хана, товарищ командир, моя песенка спета. — Голос Смирнова прозвучал буднично, спокойно. — Ноги у меня перебиты.
— А как же… потом? — Кириллов не решался договорить. Но тот и сам все понял, рот его как-то болезненно искривился.
— За меня не беспокойся, не подведу, ты меня знаешь… Только мешок мой притартайте — тол там, граната. Эх, диск бы еще!
Кириллов собирался что-то сказать, но в горле у него клокотнуло, и он молчком сунул подрывнику свой запасной диск. Потом, обернувшись на стук автомата, увидел подбегавшего к ним Чижова. Рядом, за соседней сосной, прилег Володька, около землянки надевал на себя маскхалат почему-то подзадержавшийся Никифоров.
— Давайте назад, к лесу, живо! — хрипло позвал их Кириллов, показывая автоматом в сторону встававшего за поляной сосняка.
Отстреливаясь, разведчики начали отходить снова к землянке.
Кириллов торопливо застегивал крепление на лыжах, оглядываясь на землянку, куда только что нырнул Никифоров. Мимо пробежали Сметанин и Чижов. А спустя полминуты, надев лыжи, он уже сам бежал через поляну. Он запыхался, не в силах был поднажать, и ему казалось, что его вот-вот заденет пулями, которые уже взрывали поблизости снег. «Не добежать», — решил он. Но все-таки добежал.
За деревьями стояли ребята.
— Пашку подождем, огнем прикрыть надо! — ответил ему Володька.
Кириллов не понял, куда тот стреляет, но тоже встал за сосну. Немцы залегли по отдельности в кустах на той стороне поляны, попасть в них на таком расстоянии было трудно, все-таки он сделал несколько выстрелов, стараясь целиться поточнее. А потом он увидел Никифорова, который, низко пригибаясь, бежал по его следу.
До леса оставалось совсем немного, когда Никифоров упал. Со стороны показалось — у него подвернулась нога. Лежа ничком на снегу, он все подтягивал ее к себе вместе с лыжей, загребая при этом снег, потом попытался привстать, упираясь руками в снег. Но руки подломились, и он повалился, уронив голову.
Кириллов опустил автомат.
— Да стреляй, стреляй же, чего ты! — тут же услышал он истошный злой крик и догадался, что это относится к нему.
Он опять приложился к автомату и выстрелил несколько раз наугад туда, где должны быть немцы. Краем глаза видел, как к Никифорову подскочил Володька, следом бежал Чижов. Они подхватили раненого под руки и поволокли в лес; Никифоров бессильно повисал на их руках; лыжи на его ногах, цепляясь, широко бороздили по снегу.
Поравнявшись с Кирилловым, Володька повернул к нему свое красное, взмокшее от натуги лицо, прохрипел:
— Толя, будь другом, задержи их на минутку, а?
— Ладно, дуйте, только живо! — крикнул в ответ Кириллов и отвернулся, продолжая стрелять.
Разведчики унесли товарища, а он остался один на опушке, прикрытый деревьями. Теперь его положение чем-то отдаленно напоминало положение Смирнова, и он попытался отыскать взглядом подрывника. Тот, едва различимый, лежал на взгорке под сосной, чуть выше землянки, стрелял редко, видимо, берег патроны, но выстрелы его отвлекали внимание немцев, не давали им подняться. Во всяком случае, они не могли сейчас сразу всем скопом ринуться вслед за ушедшими в лес.
Но солдаты уже обходили землянку, намереваясь зайти Смирнову с тыла. Шли они цепочкой, крадучись, далеко друг от друга, чтобы не попасть под пули. Кириллов взял одного на мушку, целясь в грудь и выжидая, когда остальные подтянутся. Подходящего момента все не наступало, но он ждал, весь замерев, ощущая плечом приклад автомата.
Вот уже двое сошлись перед входом в землянку. Теперь можно. Палец привычно лег на спусковой крючок. Он дал короткую очередь, ведя автоматом слева направо, с удовлетворением отмечая, как запрыгали фашисты, повалились в снег, стали расползаться. Ага! Вот вам! А теперь опять можно одиночными.
Когда начали стрелять в его сторону, он отполз в лес, перебежал на другое место. Потом, лежа в кустах, укрывшись за комлем дерева, оглянулся назад, прикидывая в уме, далеко ли смогли убраться ребята. Он уже сознавал, что, пожалуй, это совсем пустая, никчемная затея, которая может обернуться против них же самих. Все равно, если Никифоров ранен тяжело, далеко не уйти, лишняя трата времени, только себя подставлять под удар. Однако подумал об этом мельком, как-то не всерьез, и тут же переключился на то, что открывалось перед ним.
Из-под сосны, где засел подрывник, продолжали раздаваться выстрелы.
А Смирнову уже не уйти, вдруг по-настоящему, со всей силой осознал он. Молодец — столько времени держится. Минут пять, больше? Вон вроде оглядывается. Видно, чувствует, что подмога. Может, надеется. А надеяться не на что. Не на что надеяться, если по правде. В диске, пожалуй, всего лишь на одну очередь осталось. Сейчас дам последнюю очередь и буду отходить.
В сосновых ветках над ним опять разорвалась пуля. Еще и еще, и все ниже. Разрывные. Свистят. Пистолетными щелчками. Нащупали, эасекли гады… На голову ему густо сеялись сверху сосновые хвоинки, подсеченные пулями, словно хвою на ветках ножницами стригли, и снег вокруг сделался зеленым.
Он вжался всем телом в снег. Глубже — головой. «Еще выстрел — и отхожу», — решил он, видя, как от деревьев отделились темно-зеленые фигуры и поспешно пошли через поляну. Он вскочил и побежал к сосне. Потом оглянулся.
Два солдата как раз достигли середины полянки. Запаленно дыша, Кириллов лихорадочно соображал, что делать. Он хорошо понимал, что их нельзя сейчас пропускать вслед за собой в лес. Автомат его стоял на взводе, Кириллов тут же выстрелил, раз-другой; один из немцев упал, но второй продолжал бежать, стреляя на ходу, почему-то не падая и все приближаясь к опушке; Кириллов отчетливо различал его перекошенное в злобном крике лицо, дико вытаращенные глаза.
Это было как во сне: стреляешь и никак не можешь убить врага, хотя и видишь, что пули точно ложатся в цель. И тут он понял, что автомат заело. А может, патроны кончились? Он поспешно сунул руку в подсумок и вдруг, содрогнувшись, внутренне холодея, вспомнил, что еще в начале боя отдал свой запасной диск Смирнову.
На мгновение он растерялся. Но уже в следующее мгновение обронил себе под ноги отказавший автомат и, распахнув маскхалат, стал обрывать пуговицы на комбинезоне, чтобы снять с пояса гранату или пистолет. Почему-то он выбрал пистолет.
Все это время, занятый собой, он не забывал об опасности, ни на секунду не упуская из вида бегущего солдата, и хотя, пока доставал оружие, чуточку отвлекся, по-прежнему каким-то внутренним чутьем отмечал его приближение, почти безошибочно определяя, какое еще остается расстояние между ним и немцем. А когда поднял голову, медлить уже было нельзя.
Немец был на самой опушке — подбегал к дереву. Теперь он бежал только один. Второй солдат, минутой раньше задетый пулями Кириллова и оставшийся на поляне, торопливо отползал на четвереньках в сторону. Подбегавший почему-то не стрелял — автомат болтался у него на шее.
Передернув затвор, Кириллов дважды выстрелил из пистолета и промахнулся. Тогда он положил пистолет на полусогнутую, выставленную перед лицом для упора руку. Все внимание его сосредоточилось на этом, словно завороженном от пуль, немце. Он видел, как тот на бегу вскинул руку назад, за плечо. А следом увидел летящую прямо на него гранату. В то же мгновение в руке у него дернулся пистолет, и ему удалось выстрелить, прежде чем граната взорвалась. И еще он успел увидеть, как солдат рухнул навзничь, запрокидывая руки, и он тоже упал, и тут грохнуло так, что у него лопнуло в ушах; больше он ничего не слышал.