енность и злость Никифорова. Он хорошо понимал этого парня, Володькиного дружка. На его месте и он бы так, может, вел себя. Нелегко, когда теряешь товарища боевого, с кем вместе ел, спал бок о бок, в разведку не раз ходил. Особенно такого, как Володька, бесшабашного, отчаянного. Спас их Володька сегодня. А мог бы спасти он, командир Кириллов. Если бы не понадеялся слишком на себя. Теперь-то ему явственно казалось, что во всем, что случилось недавно, есть и его вина. Где-то он дал промашку, где-то что-то недоучел, чему-то не придал значения. Возможно, следовало послушать Чижова и пустить его одного в деревню на разведку. Однако так могло и хуже выйти: попади Чижов в лапы фрицам, кто знает, чем бы это еще обернулось. Хорошо, хоть остальные целы, только Смирнова задело шальной пулей — уже за околицей в тальниках. Но тот пока молодцом держится.
Мысленно Кириллов теперь все чаще возвращался к тому старикану, который встретился им поутру на полотне железной дороги, когда они перебирались через насыпь у дальнего разъезда. Вот кого стоило прижучить! По его рассказам они нанесли на карту расположение немецкого гарнизона на станции Красный Рог, часа три наблюдали из укрытия за передвижением воинских грузовиков. Судя по всему, тут расположены у фашистов две-три батареи стопятимиллиметровых пушек, есть танки… Все верно сказал старикан. Но уж очень подозрительные были у него глаза, скользкие, косоватые, тараторил обо всем, а сам оглядывался, будто за его спиной стоял полицай. Вполне возможно — старик и донес. Иначе откуда засада в деревне, там, где ее никак не должно быть, где ее никто не ожидал. Едва-едва не поплатились жизнью. Могли всех положить на месте, в упор расстрелять, если бы не Володькины гранаты. Он по-прежнему старался не думать о Володьке.
Поднял голову, посмотрел на лес, который был уже рядом, пронизанный на опушке голубоватым лунным светом. Там, в заглубках, в чащобе, таились густые сумерки. И не терпелось сейчас Кириллову побыстрее попасть туда, затеряться среди неясных теней и голых осин. Но, превозмогая это постыдное тайное желание, он нарочно старался идти не спеша, только недобрыми глазами поглядывал на Чижова, который намного опередил его и уже входил в лес.
Недоброе отношение к себе со стороны Кириллова, полное нескрываемого недоверия, а может, даже неприязни, ощутил Чижов с первой же встречи в отряде.
Тогда двое суток провел он в землянке сторожевого охранения под присмотром караульных. Чтобы не сидеть сложа руки, вызвался заготовить дровишек; колол чурки, топил железную печку, варил похлебку из картошки и гречки, поддерживал в землянке порядок. Подобревшие партизаны охотно и щедро угощали его из кисета елецкой махоркой. И он, попыхивая самокруткой, занимаясь починкой своих прохудившихся сапог, чувствовал себя почти превосходно, отдыхая душой после долгих мытарств и скитаний по деревенькам и хуторам, где нужно было постоянно быть начеку, чтобы невзначай не проговориться и не дать повода для подозрений. Хозяева, жившие под немцем, наученные горьким опытом, настороженно относились к посторонним, случайным людям. И как ни хоронился в ту пору Чижов, а все-таки однажды нарвался на полицейских, гулявших в доме, куда его направили по недоразумению, а может, и нарочно, чтобы проверить его; насилу ноги унес оттуда. Теперь, наконец-то добравшись до своих, он радовался, что не угодил в лапы гестаповцам, самое трудное уже позади, надо только дождаться приезда кого-нибудь из штабных, кто бы мог распорядиться его дальнейшей судьбой.
Кириллов, адъютант комбрига, заявился в охранение почему-то посреди ночи. Он тут же бесцеремонно растолкал спавшего на нарах из жердей Чижова, нетерпеливым жестом пригласил к столу. Хотя в землянке было тепло, Чижов спал не раздеваясь, правда без сапог, поэтому первым же делом, как его разбудили, взялся за обувку. Но то ли второпях спросонья круто навернул портянку, то ли не в меру ссохлись поставленные возле печурки на просушку сапоги — нога никак не лезла.
Кириллов разозлился:
— Да брось ты свои сапоги, не увиливай. Может, они тебе больше не понадобятся, без них обойдешься.
Чижов промолчал: такое начало не сулило ничего хорошего. Все-таки он решил сперва обуться, потом уж разговаривать, неудобным показалось ему стоять перед начальством босиком.
Однако задушевного, начистоту, разговора, какого он ожидал, не получилось. Кириллов куда-то торопился, он даже не разделся, сидел за столом в меховой летной куртке, перепоясанный ремнями, красный с мороза, насупленный, недоступный, наделенный всей полнотой власти. Это-то пуще всего и удивило Чижова, когда при тусклом свете ночника-каганца он сумел разглядеть лицо начальника — чуточку веснушчатое, безусое, совсем мальчишеское. Но теперь на этом лице застыло какое-то чуждое ему выражение, безмерно озабоченное и ожесточенное.
Впрочем, в ходе беседы Кириллов несколько раз криво усмехнулся, недоверчиво и самодовольно, нисколько не скрывая своего превосходства. Создавалось впечатление, будто ему ведомо такое, чего и сам Чижов не знает о себе, а если и знает, то это лишь умаляет его значимость в глазах других, словно бы что-то сомнительное и недостойное крылось за его словами, чему мало-мальски смыслящий и опытный человек никогда не поверит. Оскорбленный и подавленный, Чижов ничем не мог в ту минуту доказать свою правоту, которая постепенно и ему самому начала казаться сомнительной, неправдоподобной; все оборачивалось против него. Недолгая эта беседа, походившая скорее на пристрастный допрос, чем на беседу, оставила у него в душе неприятный осадок.
— Почему же они все-таки не расстреляли тебя, а? — допытывался Кириллов, прикусывая зубами верхнюю губу.
Чижов пожал плечами.
— А это у них надо спросить… почему не расстреляли. Может, потому, что не врал, сказал правду, как было. Что стрелял по ним из пушки и не знаю, скольких уничтожил.
— Э, ты куда клонишь! — вскинулся Кириллов с таким видом, будто бесповоротно уличил его в преступном намерении, после чего уже не отвертеться, не оправдаться. — Это об эсэсовцах-то… благородные, чистоплотные?
Голос его сделался почти железным.
— Ничего я не знаю, — понурился Чижов. — Просто не расстреляли, и все тут.
Он сник, чувствуя нежелание Кириллова понять его. Пройдя через фашистские застенки и концлагеря, он научился выдержке, с помощью которой только и можно было выжить в неволе, насмотрелся там всякого и, вырвавшись на свободу, особенно дорожил своей жизнью, не собирался отдавать ее задешево и по-глупому; и было бы великой несправедливостью, если бы теперь, когда он у своих, его вдруг, не поверив ему, расстреляли как провокатора. Не о такой встрече с партизанами думалось. И потому он вынужден был сдерживаться, чтобы ненароком не нагрубить и тем самым еще больше не навредить себе.
— Это все небылицы, на дурака рассказ, — заявил ему на прощание Кириллов. — Это еще надо выяснить, как ты лишился партбилета. Сейчас все можно валить на войну, мол, война все спишет. Не оправдал ты доверия партии… Не должен был сдаваться в плен, вот что!
— Больше никакого плена не будет, — твердо сказал Чижов.
— Что ж, посмотрим, разберемся, что ты за капитан Красной Армии. В деле проверим…
Расстались они, по-видимому, оба недовольные друг другом. Кириллов тут же, глубокой ночью, уехал куда-то дальше, оставив Чижова на сторожевой базе до полного выяснения его личности. Позднее один из партизан признал в Чижове бывшего сельского учителя. Однако еще до этого ему пришлось наряду с остальными бойцами из охранвзвода защищать базу, отражая атаки карателей, чьи передовые подразделения, начав прочесывать леса, наткнулись на партизанский заслон; народу на базе было наперечет, возиться с Чижовым некогда, ему вручили винтовку и поставили в цепь. Получив в руки оружие, он почувствовал себя увереннее, теперь можно было снова воевать, показать, на что он способен. Но главное, что придало ему уверенности, было то, что теперь он не один, рядом с ним товарищи, которые всегда помогут и, если его ранят, вынесут с поля боя, не дадут пропасть. После всего, что он натерпелся, не хотелось бы ему опять очутиться одному, чувствовать свое бессилие и отверженность, скрываясь в одиночку где придется. Покуда он в отряде, разные превратности судьбы не слишком пугали: есть командиры, есть люди, спаянные общим делом, способные к взаимовыручке и самопожертвованию во имя победы, которые не растеряются в случае неудачи.
Заслон, заняв круговую оборону возле базы, держался до подхода подкрепления. Но и потом, вынужденные попятиться, партизаны упорно цеплялись за каждый подходящий рубеж, давая возможность уйти подальше в лес обозу с ранеными. Все это время Чижов находился в прикрытии. Как-то удивительно легко свыкся он с повседневными опасностями. Не раз в ходе боев и на стоянках в лесу доводилось ему видеть грозного прославленного комбрига Батю, широкоплечего, бородатого, в полушубке и папахе. Его всегда сопровождал Кириллов. Больше адъютант не прискребался к Чижову, видимо, не было пока причин для этого. Впрочем, Чижов тоже старался без нужды не мозолить глаза начальству. Теперь, когда решалась судьба бригады — быть ей в сохранности или перестать существовать, все личные переживания отступили на задний план.
Почти месяц крупные силы карателей без передыху преследовали партизан. Все пути-выходы из Клетнянских лесов были перекрыты, кольцо блокады сжималось. Измотанная непрерывными боями, сильно потрепанная, разбившаяся на отдельные отряды, бригада металась от деревни к деревне, кружила-петляла по лесам, стремясь выйти из-под удара. Потаенные базы одна за другой были разгромлены и сожжены. Там, где останавливались, ненадолго оторвавшись от преследователей, устраивали временные биваки. Но вновь наступали каратели, и опять нужно было наспех сниматься с только что обжитого места, убираться дальше — в глубь леса, в снега и болота.
Подступы к последней запасной базе обороняли особенно упорно. За трое суток немцы ни на шаг не смогли продвинуться. Укрывшись в траншеях, отрытых в глубоком снегу и выложенных изнутри мешками с песком, помогая себе огнем станковых пулеметов, установленных на флангах в ельничке, партизаны в тот день отразили несколько атак кряду. Воздух был наполнен пороховой гарью и дымом; стрельба с некоторыми перепадами не затихала ни на минуту.