Я спрашиваю: не бывает ли при столь кипучей общественной жизни переплетения функций? Ведь, помимо перечисленных, есть выборные органы Союза коммунистов Югославии, Социалистического союза трудового народа Югославии, профсоюзов, молодежных организаций. Но друг Пасарич утверждает, что функции разграничены достаточно четко.
Доктор Матьянко Доленц, с которым я познакомился в Любляне, был несколько иного мнения, но сказал, что точное разграничение — дело самого ближайшего будущего.
Доктор Доленц занимает высокий пост «тайника», или секретаря, административного комитета района
Любляны. Я имел бестактность задать ему вопрос, не выявились ли за год существования коммунальной системы какие либо отрицательные ее стороны. Доктор Доленц с протестующим жестом возразил мягко, но решительно:
— Сначала о положительном, позитивном.
Я снова услышал о десятках тысяч людей, вовлеченных в самоуправление; доктор Доленц особенно подчеркнул, что их деятельность не оплачивается. Он отметил также, что к коммунам перешли многие важные обязанности — например, распределение стипендий. Известно, что стипендий дается маловато, поэтому крайне важно, чтобы они распределялись правильно; а кому, как не комитету коммуны, можно лучше и объективнее установить степень нуждаемости студента? У коммуны вообще много прав: она может даже построить небольшое предприятие, если, конечно, имеет для этого достаточно денег и если такое строительство одобрено вышестоящими организациями.
Доктор Доленц не отрицал возможности «эгоистических тенденций» в коммунах, но утверждал, что они не могут развиваться:
— Тут всегда вмешаемся мы!
— Но община ведь самостоятельна?
— Да, конечно, — подтвердил доктор Доленц, — но до известных пределов. Район обязан вмешаться, если решения общины противоречат законам или социалистическим интересам.
И он привел пример. Община городка Домжале после дискуссий в различных советах и комиссиях решила закрыть одну мясную лавку, считая, что она лишняя и не оправдывает себя. Но районный комитет отменил это решение как противоречащее социалистическим интересам и потребовал, чтобы община добилась прибыльности лавки.
Я заикнулся было о мелочной опеке, но доктор Доленц возразил, что прибыльность лавки — далеко не мелочь.
Позже мне удалось прочесть статью, рассказывающую о коммунах района Смедерево в Сербии. Там говорилось о довольно сложной процедуре обсуждения
проекта решения народного комитета. После очередного заседания комитет коммуны «взял обратно одно из своих предложений — о создании в городе новых коммерческих предприятий для улучшения продовольственного снабжения, — потому что четыре собрания высказывались против него после того, как присутствовавшие на них граждане доказали, что открытие таких предприятий приведет лишь к увеличению разницы между заготовительными и продажными ценами на продукты».
Каюсь, мне хотелось услышать или прочесть о менее сложной процедуре действительно самостоятельного решения более важных вопросов жизни коммун. Но, видимо, тут еще далеко не все носит позитивный характер… Не так давно тов. Кардель говорил, что «на узкой материальной базе самоуправления рабочих советов и коммун механизм самоуправляемых организаций трудящихся не может практически проявиться в достаточной мере и не может, со своей стороны, влиять на решение крупных материальных вопросов». Он отмечал, что именно эта узкая материальная база прежде всего влияет на застой деятельности этих органов.
…Доктор Доленц ознакомил меня со структурой управления районом. Я много наслышался от югославских друзей о борьбе с бюрократизмом и, по правде говоря, думал, что эта структура будет весьма простой.
Вот какой она в общих чертах оказалась. Во главе стоит народный комитет, возглавляемый председателем и тремя заместителями. У комитета две палаты: уездное вече и вече производителей. Затем идут девять постоянных комиссий и ряд временных. Это выборная часть.
Дальше идет аппарат. Во главе его секретарь, или тайник. Ему подведомственны семнадцать советов по разным вопросам, одиннадцать секретариатов, два управления (дорог и лесов, статистики и планирования) и еще четыре канцелярии, занятые исчислением и сбором налогов. Вся схема едва умещается на большом листе бумаги. От квадратиков, кружков, линий рябит в глазах.
— Система общинного управления, — говорит доктор Доленц, — позволила нам вовлечь в управление самые широкие массы. Только в нашем народном комитете двести два человека путем выборов пришли к руководящей государственной деятельности.
— И это позволило вам значительно сократить число платных чиновников?
— Гм! — произносит доктор Доленц несколько смущенно. — Нет, к сожалению, число чиновников не уменьшилось.
— Сколько же их в вашем аппарате, если это не секрет?
— Двести девяносто два на постоянной оплате и двадцать четыре на временной.
Триста шестнадцать чиновников на двести два избранника! Тут мне вспомнилось, что и в аппарате городского управления Загреба было около шестисот платных работников. Пожалуй, многовато…
— Известное увеличение числа чиновников — это
исторически закономерный мировой процесс, — в голосе доктора Доленца появляются нотки привычного лектора. — Не только у нас в Югославии, но и во всех других странах наблюдается тенденция к росту чиновников. Это нормально: государственные задачи все
усложняются.
— Даже там, где говорят об отмирании ряда функций государства?
Мой вопрос остается без ответа…
РАГИБ УЖИЧАНИН И ДРУГИЕ
Вот несколько заметок о встречах с разными людьми, большей частью о случайных встречах, почему либо запомнившихся.
Рагиб Ужичанин говорит ровно, спокойно, бесстрастно. Его отец был грузчиком. Он пошел по той же дорожке. Мог таскать на хребте ящики по триста кило. Да, по триста, — был тогда помоложе и поздоровее, чем сейчас. Один такой ящичек упал на ногу, раздро
бил кость. Это было еще в старой Югославии, и случилась очень обыкновенная история: когда он вышел из больницы, ему отказали от работы: какой ты, мол, теперь грузчик с разбитой то костью?
…Мы встретились с Рагибом Ужичаниным на складе большой табачной фабрики в Сараево. Ее сигареты курит вся Югославия. Сильный, стойкий запах знаменитых здешних Табаков пропитал полутемное четырехэтажное здание склада; достаточно побыть здесь полчаса, чтобы потом пиджак долго источал аромат, дразнящий курильщиков.
Рагиб Ужичанин — член рабочего совета фабрики; мне посоветовали встретиться с ним, с человеком нелегкой и типичной судьбы.
— Когда фашисты растрепали королевскую армию и король бежал, — рассказывает Рагиб, — всплыл этот гитлеровский пес, Анте Павелич. Его молодцы не посмотрели на мою разбитую ногу — мигом мобилизовали. Да… Записывайте, записывайте, друг книжевник, чего вы испугались? Того, что я был у Павелича? Быть то был, да только и там нашлись хорошие ребята… В общем стал я помогать подпольщикам, выполнял их задания. А потом мне сказали: забирай винтовку, прихвати побольше патронов и уходи. Я только того и ждал. Выбрал ночь потемнее — и к партизанам под Прозор.
В тысяча девятьсот сорок третьем году я подал в партию. Мне дали испытание: послали разведать
мост, по которому нам нужно было переправляться. Подползаю — вижу: гитлеровцы, человек шесть, пулеметное гнездо. У меня были гранаты… Ну, вернулся, доложил: мост свободен.
Потом случилась беда: в одном из боев Рагиб был ранен и попал в плен. В тюрьме его били железными прутьями, по ночам ставили под ледяной душ.
— С тех пор ушла моя сила, — тихо говорит Рагиб.
Из тюрьмы Рагиба перевели на рудник. Колючая
проволока, прожектора, собаки. Но все же они бежали, двадцать пять человек, коммунисты, которых все равно ждала пуля. Рагиб снова пробрался к партизанам.
— Николай! — оживляется он. — Николаем его звали. Ваш лейтенант, такой щуплый, рыженький. Он собрал в отряде парней, тоже бежавших из плена. Там были русские, украинцы и еще какие то нерусские, но тоже советские, из пустыни. Где у вас есть пустыня? В Туркмении, говорите? Может, то были люди из Туркмении, не помню. Или их называли как то по другому. Ох, и народ подобрал себе Николай! По сто гитлеровцев враз брали. А сам такой щупленький! Петь он любил очень, этот Николай, наши песни на привалах разучивал, боснийские…
В боях за Белград пулеметная очередь прошила Рагибу ноги.
— Ваша лекарка меня резала и зашивала. Строгая такая, Мария. Ходить, говорит, будешь, но о ногомете не мечтай. Ногомет — это по вашему футбол. И грузчиком, говорит, тебе больше не быть.
Вылечившись, Рагиб пришел сюда, на эту вот табачную фабрику, и определился сторожем. Потом его послали учиться на курсы профсоюзного актива. Не шутите, он стал секретарем республиканского комитета профсоюза рабочих химической промышленности.
Ну, а затем подошла перестройка профсоюзного аппарата. За секретарство перестали платить…
До перевыборов он оставался секретарем у химиков, однако ради заработка должен был заведовать рестораном. Но тянуло его на фабрику, и он вернулся сюда. Его назначили шефом сторожей. Что такое шеф? Ну, вроде начальника над сторожами. Когда на фабрике открыли курсы повышения квалификации, он пошел туда, подучился, сдал экзамены и теперь работает здесь помощником заведующего табачным складом. Вот и весь рассказ.
— Друг Ужичанин, — добавляет директор фабрики, — активный член рабочего совета, заместитель председателя фабричного дисциплинарного суда. Он один из тех, кто конкретно осуществляет руководство нашим предприятием.
Рагиб Ужичанин мягко улыбается, протестующе поднимает руку: нет, нет, не надо его хвалить. И вообще, поговорили, а теперь за работу!
Земля Далмации горяча даже в конце октября.
Паве Реич стоит возле невзрачного каменного строения — худой, жилистый, черный от загара далматинский крестьянин. Улыбаясь беззубым ртом и щурясь на солнце, он нетерпеливо переминается с ноги на ногу, а руки его, не любящие покоя, проворно связывают какие то обрывки бечевок.