— Такой же был его покойный отец, — улыбаясь влажными глазами, заметила Оути Ивановна. — Упорный.
Они вышли. Степаненко пошел в кузницу, а Николай зашел к Кюллиевым, чтобы взять Пааво с собой.
Самого мастера не было дома. Пааво сидел у подоконника с какой-то тетрадью в руках. Когда вошел Николай, он торопливо закрыл тетрадь и вопросительно посмотрел на Николая.
— Что это у тебя? Конспекты? Почему ты прячешь?
Николай в шутку вырвал тетрадь из рук Пааво, открыл первую попавшуюся страницу и прочитал: «Мои розы угробила буря…»
— Так это же стихи. Твои? А кто это тут написал: «Можно было бы рифмовать «грезы» и «розы»? Чепуха какая-то. Кто это твой советчик?
— Зачем тебе знать? Ну, Матрена Павловна.
— Матрена Павловна? Так она к тому же и поэтесса?
— Оставь, дай тетрадь.
Пааво отобрал тетрадь и спрятал в ящик стола.
— Вот что, поэт. Нам надо самим сделать бортовые упоры. Как ты на это смотришь? Микола Петрович поможет нам.
— Выйдет ли? — усомнился Пааво, но все же пошел с Николаем.
Стояла уже весенняя ночь, когда на сплоточной машине послышались удары металла по металлу.
А под утро в поселке услышали гул работающей машины и грохот лебедки; Николай со своими помощниками открыли сплоточный коридор и опустили тросы в воду. Первый пучок связали крупнее обычного. Николай нажал на рычаг лебедки. Большая связка бревен ударилась о новые, железные бортовые упоры. Судно вздрогнуло, корма его осела, но крепкие упоры выдержали. Первый пучок с шумом плюхнулся в воду.
Из поселка стали доноситься голоса. Рабочий день начался. Из домов выходили люди. Сплавщики шли к направляющим бонам, к сортировочным воротам, к электролебедкам, к транспортерам и циркульным пилам.
Но никто не шел к сплоточной машине, она ведь вышла из строя. Николай лукаво подмигнул своим помощникам и потянул за кольцо. Протяжный гудок прорезал утреннюю тишину. Люди остановились, удивленно прислушиваясь. Гудок повторился — протяжный, зовущий. Народ побежал на сплотку.
Степаненко никогда не запирал двери в свою квартиру. Обычно он подпирал ее палкой в знак того, что дома никого нет. Он откинул палку, дернул дверь и остановился на пороге. Пол был чист, еще чуть влажен после мытья. На столе лежала белая скатерть, на окнах висели тюлевые занавески. Даже постель была застлана покрывалом с синими цветочками, которое он видел когда-то на веревке во дворе у Айно Андреевны. На гвоздике у двери висела забытая вязаная кофточка Оути Ивановны.
Степаненко нерешительно присел к столу и опустил голову на руки.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Кирьянен и Воронов вернулись с трассы ночью. Утром, узнав о новых бортовых упорах, Кирьянен сразу пошел в контору к Воронову. Он так хотел обрадовать начальника, что не обратил внимания на его хмурый вид.
— Слышал, что люди сделали? — Кирьянен сиял. — Степаненко и Никулин. Я тебе скажу: молодцы они!
— Слышал. Об этих упорах мне Александров еще говорил, — сухо ответил Воронов.
— Ну, а ты, видно, решил, что обойдутся со старыми? Опять ведь просчитался. И опять тебя поправили. Что же ты не похвалишь людей? — Лицо Кирьянена снова просияло.
Воронов сердито прервал:
— Ну ладно, хвалю, хвалю. Но все это пустяки. Только что разговаривал с Потаповым, плохи у него дела. Нос вытащишь, хвост увязнет — вот что у нас делается.
— А что у него? — Кирьянен встревожился, и улыбка исчезла с его лица.
— Вода все убывает. Десятки тысяч кубометров под угрозой. На кой черт нужны будут эти новые упоры, если древесина застрянет в верховьях?
— А как плотина?
— Пока заготовляют для нее материал, но и то не там, где нужно. Придется поехать, посмотреть на месте.
— Может быть, поедем вместе? — предложил Кирьянен. — У меня там много дел. Потапов подал заявление о вступлении в партию. Надо анкету ему дать. Заодно поговорю с людьми, подниму дух…
— И когда ты только выучил эти стандартные слова: «поговорить с людьми», «поднять дух»… — с досадой сказал Воронов. — Нам надо оценить обстановку, принять решение и действовать.
— А вот эти слова ты выучил в армии, в Боевом уставе пехоты, — рассмеялся Кирьянен. — Но и в тех и в других словах — замечательная мысль. Дело не в словах…
— Ну ладно, некогда лингвистикой заниматься. — Воронов встал. — Вместе так вместе. Правда, тебе и тут дела много. На Мякелева я мало надеюсь. Вчера, вместо того, чтобы сразу ремонтировать упоры, он опять принялся акты сочинять.
Кирьянен удивленно слушал Воронова. В первый раз тот заговорил о своем заместителе так недоброжелательно.
Моросил мелкий дождь. Верхушки высоких сосен как будто сливались с тяжелыми, массивными, неподвижными облаками. Река казалась черной. Бревна плыли только по середине реки, и то лениво, а стоило им приблизиться к берегу, как они тут же останавливались. Багорщикам приходилось отталкивать их, и тогда они покорно плыли дальше и опять где-нибудь останавливались.
Ничто не напоминало той бурной реки, которая бушевала в начале весны и несла на своих волнах древесину непрерывным потоком.
Неподалеку от берега торчала из воды аккуратно выстроганная палка с маленькими зарубками. Потапов поднял широкие голенища сапог повыше, подошел к палке и показал Воронову и Кирьянену последнюю зарубку.
— Тут была вода вчера, а сегодня — видите?
Он достал из кривых кожаных ножен большой нож с массивной рукояткой из карельской березы и сделал новую зарубку, отметив убыль воды.
Кирьянен удивился, что Потапов спокоен. Если вода будет убывать с такой быстротой, то скоро останется маленький ручеек.
Воронов, словно угадав мысли Кирьянена, сердито спросил:
— Ну, и что дальше? Как ты справишься без воды?
— В иных местах убыль воды даже к лучшему. Прибрежные мели обсохнут, а в русле воды еще хватит. Но вообще-то дела неважные.
— И ты говоришь: не надо плотины. Зачем я послал к тебе плотников? Для строительства плотины. А что они делают?
— Вы же видели — заготовляют материал.
Потапов наклонился, чтобы спустить высокие голенища. Встретившись глазами с Кирьяненом, он хитро улыбнулся. Воронов заметил это и рассвирепел:
— Что тут, заговор? Где плотники заготовляют материал? Ну, где? И на кой черт так много? Город, что ли, ты решил тут строить?
— Не город, а настоящую плотину с водохранилищем, — устало, но твердо сказал Потапов.
— Для какой это пятилетки?
— Для будущего года.
— А в этом году оставишь лес на берегу?
— Как-нибудь справимся.
— «Как-нибудь, как-нибудь», — повысил голос Воронов. — Мне нужно не как-нибудь, а в срок и до последнего бревнышка. Понятно?
— Это я и сам знаю.
— Ну, так вот, — жестко сказал Воронов, — с утра приступай к строительству плотины на старом месте. Заготовленный материал перетащите сюда трактором. Понятно? — и, не ожидая ответа, пошел по берегу.
Сегодня ему все не нравилось в бригаде. На плесе он увидел Пекшуева. Тот стоял с багром в руке на тихом месте, где древесина могла идти и без дежурного багорщика. Воронов сердито подумал, что Потапов нарочно расставил людей по всему берегу, создал видимость работы, лишь бы не строить плотину. Какой здесь может быть затор? Каждая рабочая минута и так дорога, а тут — на чистом плесе — дежурство. Нет, Потапов стал невозможен. Придется снять его, если он и дальше будет так самовольничать.
— Идите отдыхать, — сказал Воронов Пекшуеву.
— Нельзя, — ответил Пекшуев. — Вдруг затор…
— Какой тут может быть затор? — рассердился Воронов. — Идите.
— Да меня бригадир поставил.
— Скажешь бригадиру, что я приказал. — И сердито подумал: «Вот как он распустил людей. Я для них уже не начальник. Ну, ничего, я наведу тут порядок».
Пекшуев медленно побрел за начальником, время от времени оглядываясь на свой оставленный пост.
Близилась полночь, и стало чуть-чуть темнеть. Но эта темень шла от туч. Белые ночи в карельском лесу отличаются от дня только тем, что исчезают тени от деревьев и деревья, кусты и камни словно отдаляются да слышнее становятся лесные шумы. То донесется приглушенный скрип наклонившихся один к другому стволов, то с глухим шумом из веток выпорхнет птица.
Сегодня сумерки были гуще, чем в другие белые ночи, и тем ярче светил костер на берегу. В вершинах сосен шумел ветер, а беспокойные искры кружились над костром почти на одном месте. Возле костра было мало людей. Но по берегу двигались темные силуэты багорщиков. Часть сплавщиков сооружали коссы.
— В три смены работаете? — спросил Воронов у Пекшуева, подходя вместе с ним к костру.
— Какие тут смены? Отдыхаем немножко по очереди — и все.
Один из сплавщиков, увидев Воронова, поднялся.
— При трехсменной работе время распределяют поровну: восемь часов — на работу, восемь часов — на сон и восемь — на культурный отдых. А у нас театров и кино нет, так что мы работаем по шестнадцать часов, да еще у сна время приворовываем…
— Перестань зубоскалить, — прервал его Пекшуев и объяснил Воронову: — Хороший парень, да язык подводит — болтается, словно без привязи. Мы тут решили бригадой, что когда кончится сплав, женим его. И найдем такую жену, чтобы установила для него норму: три слова в сутки — и больше не пикни.
Воронов растянулся у костра, подложив под голову рюкзак, и сразу почувствовал, как закачалась под ним земля. Он проснулся оттого, что Потапов отодвигал его ноги подальше от костра. Ногам действительно было очень жарко. Воронов быстро сел и удивленно посмотрел на бригадира: неужели тот совсем не спал?
У костра спали уже другие сплавщики. В лесу стало светлее. Здесь же сидел и Кирьянен с незаполненной анкетой в руках. Воронов понял: он собирается оформить заявление Потапова. Но бригадир не торопился. Он принес откуда-то большой лист фанеры, долго и тщательно очищал пень, выбирал место для чернильницы, словно она должна была стоять тут до конца сплава. Перо он попробовал на обрывке бумаги, потом посмотрел на него против света.