— Как показала практика, мы не нуждаемся в этом оборудовании и решили отослать его обратно. Акт на передачу готов. Есть ли вопросы?
Кирьянен тревожно всматривался в лица присутствующих. Неужели все смолчат? Кюллиев перелистывал какие-то бумаги, как будто и не слушал Мякелева. Николай вопросительно посмотрел на Кирьянена, потом на соседей и язвительно спросил:
— Ну, мы все выслушали. Значит, можно расходиться?
Мякелев только усмехнулся. Он не считал нужным отвечать на этот дерзкий вопрос.
— Для чего же нас на совещание созывали, если уже все решено? — продолжал Николай.
— Что ты-то размахался? Пусть Кирьянен скажет! — шепнула ему сидящая рядом Анни и покраснела: подумает, что она защищает отца.
Кирьянен не торопился высказать свою точку зрения. Он настойчиво спрашивал:
— Что вы думаете, товарищи, об этом?
Кюллиев поднялся, кашлянул и, перебирая бумаги, начал:
— Мне кажется, что надо было сначала обсудить сообща, что отдать и в чем мы нуждаемся сами. Тут у меня кое-какие проекты Александрова и рационализаторские предложения рабочих. Давайте разберем их, — может, кое-что удастся осуществить?
— Вот это уже дело! — поддержал его машинист шпалорезки, молодой, широкоплечий мужчина в синем комбинезоне. Он открыл окно и закурил. — Об этом можно и посовещаться.
Длинный Василий, которого назначили бригадиром на строительстве, поднялся, выпрямился во весь рост и начал говорить:
— Я тоже думаю: неужели нам ничего не нужно, неужели ни один механизм мы не способны сами смонтировать и пустить? Мне сказали: руководи строительством электростанции. А кем я буду руководить? Своей женой?
— Тут бы тебе хватило нагрузки, — усмехнулся кто-то. — Только вожжи-то у нее в руках.
— Это тебя не касается! — рассердился Длинный Василий. — Почему плотников задерживают на Пуорустаёки? При такой неразберихе у нас не будет ни плотины, ни электростанции.
— И новую дисковую пилу надо установить.
— И новые вагонетки сделать!
Мякелев совсем не ожидал, что совещание получит такое направление. Он любил строгий порядок. Начальство сообщает свою точку зрения, рабочие соглашаются — и точка. А тут предложения сыпались одно за другим. И все это натворил Кирьянен. Надо будет сказать Воронову. А пока он слушал и, часто не понимая о чем идет речь, старался лишь об одном — чтобы чем-нибудь не выдать своего незнания.
О каждом предложении спорили долго. Но были и такие предложения, которые не вызывали разногласий: сразу же постановили просить руководство продолжать строительство электростанции и с завтрашнего дня приступить к установке тех машин, которые уже сейчас можно использовать на производстве. А две лебедки и один мотор внутреннего сгорания решили передать на другие участки.
Мякелев попрежнему молчал, он все силился понять, каково отношение представителя сплавной конторы к этим предложениям. Но на лице Ипатова он не мог ничего прочитать. Наконец Мякелев не выдержал:
— А каково ваше мнение, товарищ Ипатов?
— Я хочу послушать, что скажет народ, — ответил тот, и Мякелев окончательно растерялся.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Когда началось совещание, Пааво еще работал. Придя после обеда, он застал Николая, который возился с каким-то железным баком, устанавливая его возле паровой машины. Пааво поздоровался с ним, но даже не поинтересовался этой его новой выдумкой. Николай, ожидавший, что Пааво начнет расспрашивать его, а потом будет восхищаться и предложит свою помощь, поначалу даже разозлился. Несколько минут он работал молча, лишь искоса поглядывая на приятеля, который в ожидании гудка стоял, опершись на перила, и смотрел куда-то вдоль берега. Николай усмехнулся: наверное, стихи сочиняет, поэт… Николай, парень отходчивый, уже простил Пааво его молчание и, чтобы начать разговор, сказал как бы между прочим:
— Вот оставлю тебе на память этот бак. В конце концов я его, черта, прилажу. И может, когда буду в армии, помянешь меня добрым словом… Мама у меня чудна́я, каждое утро стряпает для меня, будто я уже завтра отправляюсь в армию. Никого к моим книгам не подпускает… Чудачка…
Пааво продолжал молчать. Упоминание об армии, о заботливости Оути Ивановны еще больше растравили душу. Снова нахлынули воспоминания, которые долго печалили его после смерти матери и лишь в последние два-три года немного утихли.
Мать Пааво тоже была заботливая, вечно хлопотала по хозяйству. Пааво ребенком любил говорить, что его мать лучшая мать на всем свете. Он хорошо помнит, как пошел он в первый раз в школу. Мать одела его в новенький синий костюмчик, пригладила его вихры и за ручку отвела к учительнице, — наверное, волновалась не меньше его. А когда уроки кончились, Пааво увидел ее в школьном коридоре. И так продолжалось несколько месяцев, пока Пааво не привык к школе, к ребятам. Он хранил в сердце и более ранние воспоминания. Весенние прогулки на лодке, на Пуорустаярви. Отец гребет, мать тихо напевает, а он, закутанный в большой платок, дремлет, лежа на корме, убаюканный и песней и тихим покачиванием лодки. В поезде, когда они эвакуировались, мать, уже при смерти, не в силах говорить, погладила слабой рукой его голову.
Отец всегда хорошо относился к Пааво, но с тех пор, как у него появилась новая семья, он стал с ним особенно ласков. А подростку казалось, что это все от жалости. На самом же деле сердце отца отдано новой семье — Марии Андреевне и малышам. Он ни в чем не мог упрекнуть и Марию Андреевну. Она была к нему внимательна, ласкова, но это-то и злило его: несмотря на то, что у нее было уже пятеро детей, она сама казалась ребенком. А когда она и теперь старалась проявить материнскую заботу о Пааво, уже о взрослом человеке, это получалось у нее неестественно.
И вот случилось так, что он сдружился с Матреной Павловной. Пааво знал, что одни удивляются, а другие посмеиваются над ним. И он всегда немного смущался, когда Матрена Павловна на людях говорила с ним ласково и как-то доверительно. Уж очень не любили в поселке этого чванливого библиотекаря, который, поджимая губы, почти каждую фразу предварял словами: «Мы, культурные люди…» Но никто не знал, как возникла эта дружба. А дело было так. Однажды, возвращая в библиотеку книгу, он забыл между страницами листок со стихотворением о первом снеге, когда «ветки деревьев закутываются в белую вуаль». Через несколько дней он пришел вновь в библиотеку менять книгу. Матрена Павловна встретила его умиленным взглядом, попросила подождать. А затем сказала, что она растрогана, найдя здесь, в этой глуши, человека, который увлекается таким благородным делом, как поэзия. Она мягко и ласково покритиковала это первое стихотворение Пааво. Первый снег, говорила она, покроет холодным, мертвым покровом все то, что цвело летом, — и розы и незабудки, и у человека останутся лишь красивые воспоминания о прошедшем лете. И с тех пор Пааво стал читать ей каждое свое новое стихотворение и покорно выполнял все ее советы.
С недавних пор он стал остро завидовать Николаю. Николай вечно чем-то увлечен — то подготовкой доклада, то усовершенствованием своей машины. Пааво же было трудно увлечься чем-нибудь. Он быстро уставал на работе. По утрам болела голова, а если он слегка простужался, то сразу поднималась температура и он вынужден был ложиться в постель. Ел он без аппетита. Единственное блюдо, которое он любил, были рыбники из печени налима. Но в их семье никто не рыбачил, а свежего налима не всегда можно было купить.
Перерыв окончился, и Николай ушел, оставив свой бак на палубе. Пааво, сердито пнув его ногой, потянул за кольцо сигнала. Долгий призывающий гудок разнесся над рекой. На сплоточной машине приступили к работе. Пааво, машинально вслушиваясь в команды, поднимал и опускал рычаг лебедки.
Когда смена кончилась, он так же машинально, не обменявшись ни с кем словом, обтер руки паклей и ушел.
На цыпочках вошел он в комнату, чтобы не разбудить спавших в соседней комнате детей. Мария Андреевна сидела за письменным столом и что-то читала. Увидев Пааво, она поднялась и начала накрывать на стол.
— Отец ушел на совещание, — сказала Мария Андреевна. — Просил тебя прийти туда. Кирьянен тоже просил.
Пааво ничего не ответил. Он вымылся, одел мягкую домашнюю куртку и сел за стол.
Мария Андреевна пододвинула свежий, печеный румяный рыбник из печени налима.
— А вы ужинали? — спросил Пааво.
— Нет еще, — ответила Мария Андреевна. — Но рыбник я испекла для тебя.
Пааво молча начал есть.
— Надень утром чистые носки. Они там на стуле, около твоей кровати, — продолжала Мария Андреевна. — У тебя потеют ноги, и ты можешь простудиться.
Пааво снова ничего не ответил. К его молчанию все в доме привыкли, и Мария Андреевна не обижалась. Она подсела к столу и налила себе чаю. Некоторое время Мария Андреевна внимательно следила за Пааво, а потом заговорила:
— Мне кажется, ты в последнее время заметно окреп. Тебе бы надо побольше есть. И побольше бывать на свежем воздухе. У вас такая жара в машинном отделении. Сходил бы покататься на лодке. Мы тут с отцом говорили, что надо будет тебе купить велосипед.
Пааво с удивлением подумал: какой приятный голос у Марии Андреевны, почему-то до сих пор он не замечал.
— И надо больше бывать с молодежью. Подыскал бы себе девушку, подругу, — добавила она, улыбаясь.
— Как раз их мне и не хватает, — сказал Пааво, развеселясь.
Мария Андреевна продолжала:
— И нечего думать, что ты больной. Чем меньше будешь думать об этом, тем скорее окрепнешь. Это действует, спроси у Айно Андреевны.
— Вот еще нашли советчицу! — усмехнулся Пааво. — Попади к ней в руки, так она из больницы не выпустит…
— И Кирьянен говорил о тебе…
— А ему что нужно? — грубовато спросил Пааво.
— Ну и ворчун же ты, — засмеялась Мария Андреевна. — Я уж не знаю, стоит ли тебе рассказывать, что Кирьянен говорил о тебе…
— Нет, почему же, расскажи. Только зачем я ему?
— Ну как же! Ведь сколько есть всякой работы и в мастерской и на вашей сплоточной машине, а знающих людей мало. Вот он и хочет, чтобы ты помог ему.