— Как только я приехал на место, я потребовал у Потапова и Койвунена, чтобы они не рассказывали, а показали, как у них обстоит дело. Пошли мы, значит, пешком по берегу. А воды там!.. У меня к тому же сапоги протекают…
— Нет там никакой воды, все высохло, — прервал его Воронов и, не дослушав, что Мякелев видел на реке, спросил: — Ну, кто там сейчас верховодит?
Мякелев тяжело вздохнул.
— Распустились люди, Михаил Матвеевич, пока ты лежал больной. Приказ им нипочем. Ты представь — Койвунен отказался. Конечно, лучше сидеть в сторонке, меньше ответственности.
— Знаю, что Койвунен отказался. Дальше?
— Ах, ты уже знаешь? — Мякелев облегченно перевел дыхание. — Я назначил бригадиром Пекшуева…
— Пекшуева?!
— Ты ведь знаешь его. — Мякелев начал характеризовать нового бригадира: — Давно работает на сплаве, проявил себя с положительной стороны. Если не ошибаюсь, мы не раз премировали его…
— А он что?
— Пробовал шутками отделаться, но это от скромности, а скромность украшает человека, не мне тебе говорить. Но за дело он, я думаю, возьмется по-настоящему.
Искоса взглянув на очки Мякелева, Воронов опросил:
— Ты, значит, сам осмотрел весь участок?
Мякелев усердно кивал головой, но на словах был более скромным:
— Не то чтобы весь участок, но в основном… Узловые пункты, те, от которых зависит успех.
— Как ты считаешь: справятся они на Пуорустаёки?
— М-да, тут трудно сказать. Если взять, к примеру, участки, где сильнее течение и русло глубже, то, конечно… Но где мели, тут может быть всякое. Хотя, с другой стороны, у них коссы и прочее в таких местах. Могут справиться…
Воронов не стал больше расспрашивать Мякелева и велел ему идти отдыхать. Когда дверь за ним закрылась, он взялся за телефонную трубку, чтобы позвонить в Пуорустаёки, но передумал и повесил ее обратно. «Пекшуев так Пекшуев, — подумал он устало. — Сплавщик он хороший, пусть научится руководить». Главное, что хотел Воронов, сделано — он проучил упрямого Потапова и показал всем, что с ним и с его приказами надо считаться. А с Койвуненом он еще поговорит!
И тут же приказал делопроизводителю отправить телефонограмму в Пуорустаёки, чтобы Койвунен явился в контору.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Очередное партийное собрание состоялось через неделю и уже с новой повесткой дня.
В ожидании начала курильщики так завесили комнату густыми синими облаками, что Кирьянен открыл окно. Из клуба слышалось пение.
Слово для доклада о ходе сплава дали Воронову.
Обычно, когда Воронов выступал на собраниях, он умел захватить слушателей, находил убедительные примеры, заставляя своим пристальным взглядом, обращенным то на одного, то на другого слушателя, следить за ходом своей мысли. О достижениях он говорил так, что было приятно сознавать свое участие в них, а если переходил к недостаткам, то те, кто были виноваты, сидели с опущенными в пол глазами.
Сегодня он начал доклад сухо и каким-то подавленным голосом. Он говорил, словно читал по неразборчивому тексту:
— Подготовку к сплаву мы провели более организованно, чем в предыдущие годы. Задолго до начала сплава на многие участки впервые в истории этого рейда были направлены лебедки для скатки бревен…
Он перечислил новые гидросооружения.
— Были и ошибки. На реке Пуорустаёки сорвало плотину по моему недосмотру. Но когда я захотел исправить положение, выделил рабочую силу для восстановления плотины, то нашлись товарищи, — Воронов почему-то укоризненно взглянул на Кирьянена, — которые захотели обязательно сделать по-своему. Я имею в виду бывшего бригадира Потапова. Он не восстановил плотину, игнорировал все мои приказы… Пришлось применить административные меры — снять его с должности бригадира. Сплав на реке Пуорустаёки под угрозой.
Кюллиев, вздохнув, посмотрел на докладчика. Кирьянен сосредоточенно рисовал какие-то квадратики.
Воронов стал говорить о других участках.
Вяло и скучно тикали стенные часы. Из открытых окон доносились крики и смех игравших на улице детей. Воронов покосился на окно, взглядом прося кого-нибудь закрыть его, но никто не поднялся. Пусть будет больше свежего воздуха. Кюллиев держал перед собой лист бумаги для записей и ничего не записывал.
— На запани предполагались большие работы по дальнейшей механизации трудоемких работ, — продолжал Воронов, — но по независящим от нас обстоятельствам многие из них приостановлены. Все вы знаете, что наш главный механик болен. Как только он вернется, мы возобновим эти работы…
Кирьянен, откинувшись назад, часто взглядывал на докладчика, словно тот говорил новые, ему еще неизвестные, удивительные вещи.
Воронов перешел к перечислению имен лучших стахановцев, опыт которых надо сделать достоянием всех остальных сплавщиков.
Ему не задали ни одного вопроса. Кто-то предложил сделать перерыв, но от этого отказались: окна открыты, можно курить и в комнате.
— Кто хочет взять слово первым? — несколько раз спросил Кирьянен. Желающих что-то не было. — Ну, кто хочет взять слово вторым, в таком случае? — пошутил он.
Поднялся Кюллиев. Обычно он приходил на собрание с кипой бумаг в руках, долго перелистывал их, но говорил, не глядя на бумаги. Вот и сейчас он вздохнул, сунул свои записи в карман и начал с шутки:
— Хорошо секретарю такого собрания! Стоит прочесть протокол одного из предыдущих, кое-что изменить, поставить новую дату — и глядишь, протокол готов. Почему же так получается, товарищ секретарь партийной организации и товарищ докладчик?
Кюллиев выжидающе посмотрел на Кирьянена и Воронова и помолчал, словно действительно ждал, что кто-нибудь объяснит ему, как это получается. Потом ответил сам:
— Не умеем мы ставить на партийных собраниях вопросы производства так остро, как они стоят в жизни. Вот коммунист и начальник сплава товарищ Воронов докладывал, как обстоит дело. Слушаешь — и вроде ничего. Работы начались хорошо, возникли неожиданные трудности, их преодолевают, и так далее и тому подобное. Остается пропеть: «И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет!»
Кое-кто начал улыбаться: вот дает жизни! Воронов усмехнулся: смотри-ка, он, оказывается, и острить умеет! Кирьянен, не мигая, глядел, на мастера, словно умолял: «Ну, ну, продолжай!»
— А ведь песни тоже всякие бывают. С иной и пропадешь. С такой песней, какую запел товарищ Воронов на трассе, не очень-то далеко уйдешь! Вы помните эту песню: старая плотина, старая плотина!.. Жаль, что я не умею рифмовать. О новых людях надо было думать, товарищ Воронов, а не о старой плотине! О людях, которые сегодня думают о том, что будет завтра. О наших коммунистах и беспартийных передовых сплавщиках, которые показали, что такое авангард. Воронов не думал о них, не слушал их, и, смотрите, получилось смешно и грустно: строителей гоняют туда, сюда, продолжаются споры, восстанавливать старую плотину или не восстанавливать, а тем временем древесина идет, идет, несмотря ни на что, идет как в жизни все идет вперед, прямо по той самой диалектике, о которой Воронов так умно и так хорошо говорит на занятиях политкружка. Но не идет только дело, которым поручено руководить Воронову: не строятся ни старая, ни новая плотина, ни электростанция, ни направляющие боны на озере Пуорустаярви, не строится как раз то, что ускоряло бы нашу работу.
Кирьянен удовлетворенно кивал головой. Накануне собрания они разговаривали с Кюллиевым о положении на рейде, но он не ожидал, что этот ворчливый мастер сумеет так остро рассказать о будничных делах производства.
— Я не говорю, что Воронов умышленно не хочет ускорить строительство электростанции, новой плотины и всего, что нам нужно завтра. Но он боится, что мы не справимся с тем, что нам нужно сделать сегодня, он не верит в наши силы, не верит, хотя сама жизнь доказывает правоту людей. На озере во время бури люди, и сам Воронов среди них, справились с бонами, которые раньше не были протянуты по вине того же Воронова. На реке люди быстро разобрали затор, который образовался по вине опять же Воронова. Воронов говорит, что сплав на реке Пуорустаёки под угрозой. А Потапов был здесь и утверждал, что они справятся. Я верю Потапову, и неправильно вы, товарищ Воронов, сделали, что сняли его с должности бригадира. Почему вы считаете необходимым во всем сомневаться и делать все по-своему? А что получилось на запани? Здесь, на запани, простые люди, которым и Воронов, и Александров не очень-то доверяли дело механизации, справились и с бортовыми упорами и с довольно сложными задачами ремонта машин. Я еще раз спрашиваю, какое же вы имеете право не доверять людям, товарищ Воронов? Почему вы думаете, что вы один строите коммунизм?
Воронов заерзал на стуле. Это его обвиняют в недоверии к людям! Ведь не кто иной, как он, Воронов, упрекал Александрова в этом грехе!
Речь Кюллиева произвела такое впечатление, словно открыли клапан, сдерживавший все, что за последнее время накопилось на душе у людей. Заговорили все: один не успевал закончить, как уже два-три новых оратора просились к столу. Один из работающих на сортировке потребовал расставить рабочую силу по-новому, грузчики вспомнили о предложении направлять вагонетки прямо в железнодорожные вагоны…
«Ну, Кирьянену нечего будет и сказать», — подумал Воронов, но ошибся. Кирьянен удивил его с первых же слов:
— Я получил письмо от Койвунена и от Пекшуева. С Потаповым я разговаривал по телефону. Напрасно ты не доверял им, Михаил Матвеевич. Теперь можно с уверенностью сказать, что со сплавом бригада справилась. Самые опасные мели хвост сплава миновал. В этом году уже не надо ни новой, ни старой плотины…
«Что это такое — ему пишут, а мне нет?» — с мучительной болью подумал Воронов. Кирьянен тем временем продолжал говорить. Он говорил о гидростанции на Хаукикоски, о том, что в ближайшие годы там будет построена бумажная фабрика.
— Мы строим коммунизм и здесь, а не только в Каховке, — продолжал Кирьянен. — Механизация трудоемких работ — это задача, которую не под силу решить одному инженеру или конструктору. И у нас на сплаве один Александров или Воронов с этим не справятся. Мы должны привлечь к этому делу всех знающих людей. И это наша с вами задача, товарищ Воронов! — Кирьянен посмотрел в глаза Воронову. — Жаль, что ты не мог присутствовать на производственном совещании. Ты бы услышал, что рабочие не хотят сидеть сложа руки, пока вернется Александров, как сидим мы…