Управляющий был изумлен и не понимал, что случилось с паном; правда, он знал, что у его господина доброе сердце и что он лучше своей супруги, но все же никогда раньше он не заботился о том, есть ли у бедных кусок хлеба, а тут вдруг такое великодушие! Управляющий и не подозревал, что пан в душе чувствовал себя посрамленным перед бедным портным и желал теперь хоть бы отчасти исполнить свой долг. Пани тоже вознамерилась было сделать нечто подобное, когда доктор поведал ей о нужде бедняков, но, поглощенная развлечениями, обо всем позабыла.
Бумага, которую хозяин дал управляющему, содержала назначение Калины на должность объездчика.
Калина, конечно, очень обрадовался этому, однако у него вырвалось, что горько получать место не столько за свои заслуги, сколько благодаря собачонке.
— Э, братец, кто бы ни привел коня — радуйтесь, что он у вас в конюшне: лучше синица в руках, чем журавль в небе, — сказал в ответ управляющий, и Калина должен был признать, что старик прав.
Облачившись в черный фрак, писарь пошел выразить свою благодарность его милости, а после, этого отправился прямо к ключнице удостовериться, что он может надеяться на полное счастье.
Когда примерно через час Калина возвращался домой, мир ему казался прекрасным, и он готов был расцеловать всех встречных. Клара тоже целый день носилась по замку, словно на крыльях, глаза ее сияли, а на губах играла счастливая улыбка; что же до старой ключницы, то она несколько раз в этот день принималась плакать без всякой причины.
Когда разнеслась весть о назначении Калины объездчиком, люди уже могли предположить, кто станет пани объездчицей, хотя те, кого это касалось, не обмолвились никому ни словом, сохраняя, по желанию Кларинки, тайну до поры до времени.
На другой день Сикора с Войтехом пришли в замок, и их провели прямо к пани. Та еще раз оглядела мальчика и, расспросив Сикору о всех подробностях его несчастья, осведомилась, здоров ли он.
— Оно, конечно, ваша милость, он худ, да и каким ему быть при такой пище! Но теперь он уже немного поправился, а там, бог даст, будет из него молодец, — ответил портной, с любовью оглядывая воспитанника и следя за своей речью, ибо дома жена предупредила его, чтобы перед барыней он придержал своих «раков».
Госпожа фон Шпрингенфельд осталась довольна и объявила портному, что берет Войтеха в замок. Она ожидала, что оба будут безмерно счастливы, но ни тот, ни другой радости не проявляли: Сикора сильно привязался к мальчику, да и Войтеху новая семья была дороже всего.
Однако портной полагал, что барыня отдаст мальчика учиться; поэтому, преодолев волнение, он поблагодарил пани за ее доброту, всей душой желая мальчику такого счастья. Войтех же не мог удержаться от слез и охотней всего возвратился бы с Сикорой домой. Но страдания и нужда сделали его не по годам разумным, и он понимал, что нехорошо было бы обременять бедного портного, раз о нем желают позаботиться богатые люди.
Пан Скочдополе не хотел, чтобы пани сделала из мальчика обезьяну, но та не могла дождаться, когда у нее появится маленький грум в ливрее, одобренной одним из ее знакомых. Сшить ливрею должен был Сикора, которому велено было поспешить. Когда мальчика нарядили в новое платье, он горько заплакал и никак не хотел никому показаться в белых чулочках, с голыми икрами, в коротких бархатных штанишках и во фраке, шитом тесьмой. Ему казалось, что он уже не Войтех Карасек; в этом костюме он не умел ни пройти, ни повернуться. Даже подстриженные волосы казались ему не теми, которые мать так любила гладить; в довершение же всего он получил имя Альберт.
Сикоре тоже это не нравилось; он думал, что мальчика ждет иная жизнь, но молчал: что можно сделать против господского желания? Он внушал Войтеху, чтобы тот был послушным, исполнительным и больше молчал — тогда не попадешь впросак.
— Ну, а если уж тебе когда-нибудь захочется учиться чему-нибудь еще и некому будет за тебя заступиться, тогда приходи ко мне, дюжина раков, — я останусь тебе отцом! — сказал он мальчику, и Войтех со слезами дал ему слово.
И доктор не был доволен тем, как распорядились мальчиком; он желал бы для него другого, однако до поры до времени молчал в ожидании удобного случая высказать свое мнение.
Войтеху были поручены заботы о Жоли; барыня сама поучала его, что и как нужно делать, а поскольку песик сразу к нему привязался, мальчику была выделена комнатка, чтобы они находились вместе и ночью. Кроме этого, Войтех должен был еще стоять в столовой за креслом госпожи; если она желала поработать в саду, он нес за нею шкатулку или корзиночку с рукоделием; если она собиралась идти в костел, он должен был нести за ней молитвенник; словом, в его обязанности входили все те мелкие услуги, которые такой маленький паж сумеет оказать гораздо более проворно и ловко, чем взрослые. Войтех оказался и послушным и живым мальчиком, но в обычной одежде и со своим родным именем он был бы еще более живым и ловким. Однако его несколько неуклюжие из-за непривычной одежды движения казались господам очень комичными, так что пани не бранила его и уже заранее предвкушала тот фурор, который она произведет, когда приедет со своим маленьким пажом в столицу.
А что же Сара, как она перенесла то, что у нее отобрали Жоли?
Камеристка никому не признавалась, как это ее удручает, и перед всеми, кроме своей хозяйки, делала вид, что с нее свалилось тяжкое бремя. Если бы это место не было для нее таким выгодным и многообещающим, она не покорилась бы; но местом она дорожила и поэтому снесла наказание. А госпожа, полагая, что имеет в ее лице сокровище, незаменимую, образцовую камеристку, превозмогла свой гнев и простила ей небрежность в отношении своего любимца. Отдав собачку на попечение мальчика, госпожа сказала Саре, что делает это для того, чтобы у Жоли было больше развлечений: мальчик может играть с ним целый день, у мамзель же для этого не хватает времени. Камеристка на это ответила, что она будет скучать по Жоли, но если это ей в наказание, то, значит, заслужила. А через несколько дней, причесывая пани и рассказывая ей, по обыкновению, все сплетни и новости, она призналась, что любит проводить время с камердинером Жаком, что он единственный мужчина, которого она могла бы полюбить, ибо он очень воспитанный и образованный человек, истинное украшение того дома, где служит. Она рассказала, что Жак служил и при императорском дворе, но что принц, его хозяин, умер, и тогда его взял к себе барон, который был близок с принцем. Здесь ему якобы также хорошо живется — он распоряжается всем домом, и барон не отпустил бы его ни за какие деньги.
— Желала бы я вашей милости, чтобы у наших Франца и Йозефа были такие же качества и такой же вкус во всем; да и что удивительного — ведь Жак служил при дворе.
— В самом деле, не захотел ли бы он уйти от барона? — спросила пани. (Сара хорошо знала, как надо вести разговор.)
— Я думаю, он смог бы сделать это, но только при одном условии. Он обладает и тем хорошим качеством, что очень предан своему господину, но, конечно, есть люди, к которым он чувствует еще большую склонность. Графиня тоже хотела взять Жака к себе, — еще там я слышала, как похвально о нем отзываются, хотя тогда ни я его не знала, ни он меня, — но Жак не пошел к графине. А теперь он сказал, что если бы в то время знал меня, то перешел бы к ней. Конечно, этим мужчинам нельзя во всем верить, но думаю, что ему-то я могу верить.
— Итак, ты полагаешь, что ради тебя он пошел бы в наш дом?
— Но ваша милость, конечно, не думает взять его; ведь Йозеф — хороший человек, а Франц — ах! — его от пана никто не оторвет; он не раз говорил, что его с паном никто не разлучит, хотя бы все из кожи вылезли. Однако я думаю, что если бы мне пришлось попросить о чем-нибудь Жака, он многое сделал бы ради меня, потому что он знает, как мне трудно расстаться с вашей милостью!
— Как я вижу, он хочет тебя похитить? — улыбнулась пани.
Сара опустила глаза, как бы в смущении и, немного поломавшись, прошептала: «Он хотел бы на мне жениться».
В тот же самый день Жак заметил, что при встрече пани фон Шпрингенфельд внимательно его разглядывает; ее лакей Йозеф несколько раз получил несправедливый выговор, а пан Скочдополе услышал от своей супруги неожиданное признание, что она чувствует к его камердинеру Францу «какую-то антипатию» и что «он совсем неотесанный мужлан».
— Но, милая Катерина!..
— Я удивляюсь, — перебила его супруга, — что ты не можешь отвыкнуть называть меня Катериной — это так грубо звучит!
— Ты ошибаешься, пани (именно так должен был пан Скочдополе именовать свою супругу перед людьми), — в высшем обществе принято обращение полным именем, красиво оно или некрасиво. Ведь разве императриц Альжбету и Катерину называет кто-нибудь Бетушка, Лизинка, Катинка, Катрин, Катон или Катот, как нравится тебе. Если бы я говорил попросту, то называл бы тебя Каченка, Качечка. Но в обществе я тебя так не называю, а с глазу на глаз люблю обращаться к тебе так, как обращался когда-то.
— Что было когда-то, того теперь нет: мы должны вести себя так, чтобы не быть посмешищем в обществе,
— Пани, ты знаешь наш уговор: каждый живет, как ему подсказывает совесть. Я предоставляю тебе полную свободу, а ты предоставь ее мне. Я занимаюсь, чем мне хочется, ты делаешь то же самое. Я ни в чем тебе не препятствую, исполняю все твои желания, чтобы ты не могла ни на что пожаловаться, — так не вмешивайся и в мои дела. Франц вполне меня устраивает, другого мне не надо. Это старый слуга, он служил у нас и прежде, как ты знаешь, и поскольку никогда раньше ты к нему антипатии не чувствовала, то я думаю, что и нынешняя как-нибудь пройдет. После обеда, надеюсь, ты снова будешь в хорошем расположении духа, — усмехнулся он.
Оскорбленная супруга повернулась и ушла, понимая, что дальнейший разговор будет только во вред ее замыслу. Однако это не заставило ее отступить от своего плана, хотя бы для того, чтобы глупый камердинер не вообразил, будто на него нет управы.