И панну Клару мамзель Сара терпеть не могла, но та была дочерью старой ключницы Марьяны, которая служила еще матери госпожи, а овдовев, много лет жила в экономках у пани Скочдополе еще во времена, когда та не была помещицей. Кларинка была красивая девушка, тихая и добрая, приученная ко всякой работе и рукоделиям. Мать ее овдовела, когда Клара была еще маленькой, и отдала девочку на воспитание сестре, жившей в провинциальном городке, сама же пошла на службу к пани Скочдополе. Кларинка жила у тетки, пока не выросла, а мать работала и копила для нее деньги. Когда же пани Скочдополе стала владелицей замка, а Марьяна — ключницей в этом замке, она взяла Кларинку к себе. Госпоже девушка понравилась, а поскольку ей как раз нужна была горничная, она и предложила это место Кларе, уверяя мать, что для девушки подобное место — прямо счастье: она многому научится от Сары, увидит свет, а в будущем, если ей не представится чего-нибудь лучшего, сможет занять и Сарино место. Матери это не особенно нравилось, но разве пойдешь против госпожи? «Если не согласиться, — рассуждала ключница, — то можно и место потерять, а тогда проживешь все, что накоплено для девушки. Пусть уж идет, господь не даст в обиду». Так и стала Клара горничной. Сара, однако, не выносила ее и изводила как только могла. В городе Кларинка много слез пролила из-за мамзели; лишь здесь, в поместье, где девушка была под защитой матери, Сара не решалась преследовать ее, хотя мать ни о чем и не подозревала, — ведь Клара никогда не жаловалась. Пани относилась к горничной неплохо (она ни к кому плохо не относилась), но что бы Клара ни сделала, госпоже всегда казалось, что у Сары это получалось лучше, хотя Кларинка быстро усвоила все тонкости туалета и ей не раз приходила в голову мысль, что она сумела бы нарядить барыню и получше, чем Сара. Но что особенно выводило Сару из себя — это молодость и красота девушки, чем не могла похвалиться сама Сара, а так как она ко всему была еще злюкой и гордячкой, то никто не любил ее, хотя кое-кто и льстил ей в глаза, когда нужно было, чтобы она замолвила словечко перед барыней.
Кларинку любил каждый, но более всех — писарь управляющего; девушке он тоже нравился, и мать хвалила его и считала хорошим человеком, но как раз поэтому его ненавидела мамзель Сара, напрасно ожидавшая от него покорности. Мамзель Сара была оскорблена еще и тем, что, обращаясь к ней, писарь называл ее «панной», а не «мамзель».
— Разве этот грубиян писарь не знает, как ко мне обращаться? Он думает, наверно, что говорит с простой деревенской девкой, раз называет меня панной, — сказала она однажды горничной, рассчитывая оскорбить ее.
— Для нас, простых деревенских девушек, — спокойно ответила Кларинка, — это обращение — только честь. А если вам оно не нравится, запретите ему так называть себя. Но ведь «мамзель» — это испорченное французское слово «мадемуазель», а значит оно то же самое, что и «панна».
— Подумайте — она хочет меня поучать, этого еще не хватало! Так знайте, что я уже давно забыла то, чему вы еще только будете учиться, — сердито оборвала девушку камеристка.
Подобные перепалки случались между ними часто, но Клара всегда умела вовремя остановиться, заставляя тем самым замолчать и свою противницу.
Когда пани приехала в замок, ее встретили и приветствовали, как она это любила, все служащие; приказчик помог ей выйти из кареты, управляющий вынес забытую там шаль, а писарь, несмотря на то, что охотнее всего предложил бы свои услуги Кларе, подчинился кивку управляющего и, подбежав к карете, готов был взять на руки собачку. Сара же вообразила, что он направляется к ней, и подалась ему навстречу, но вдруг заметила, что писарь протягивает руки за собакой. Тогда она, со злостью откинувшись назад, потянулась за Жоли сама, но тот выскользнул из рук обоих и прыгнул из кареты на землю. Писарь быстро нагнулся за ним, но проворный песик был уже под каретой. Сара вскрикнула, пани оглянулась и, увидев любимого песика под каретой, тоже закричала, словно тому уже пришел конец. Поднялась ничем не оправданная суматоха, ибо песик оказался совершенно невредим.
— Ну, а что, если бы лошади тронулись, какое было бы несчастье! — повторяла без конца Сара, прижимая к сердцу Жоли и бросая ядовитые взгляды на писаря.
Бедняга писарь до сих пор тешился надеждой, что получит место объездчика, которое он давно заслужил, и подумывал уже о красивой хозяюшке в доме; однако после случая с собачкой управляющий сказал ему:
— Ну и выкинули вы штуку! Будет чудо, если вы теперь станете объездчиком! Разве только удастся вам задобрить собачонку, а иначе все пропало.
— Если я своим счастьем должен быть обязан собаке, то лучше поискать его где-нибудь в другом месте, — сказал в ответ огорченный писарь. — Однако я надеюсь, что пан поступит, как велит справедливость.
— Что делать — паном верховодит пани, а ею — мамзель и собака. Не могу вам дать другого совета, как только заслужить расположение мамзели и, в свою очередь, верховодить ею.
— Этого я никогда не сделаю, — гордо отозвался писарь. — Не намерен ни унижаться перед этой злючкой, ни целовать собаке лапы.
— Дорогой мой Калина, иногда приходится и черту свечку поставить! — улыбнулся управляющий, очень расположенный к писарю.
II
Замок стоял на холме, а внизу прилепилось местечко. Река, один рукав которой вился вокруг городка, у подножия холма разграничивала город и помещичьи владения.
Обитатели местечка делились на три сословия. К первому принадлежали богатые хозяева, что имели свой дом, усадьбу, обширное поле и чьи жены и дочери носили шляпки и устраивали приемы в гостиных. Из этих богачей обычно избиралась городская управа и бургомистр, ибо, как говорит старая пословица, где денежки, там и ум.
Ко второму сословию относились те, что победнее, — ремесленники, у которых был только клочок поля да домик; их жены носили чепцы и приводили в негодование первое сословие, если позволяли своим дочерям надевать шляпки по примеру богатых.
Наконец, третье сословие — так называемая чернь, батраки, перебивавшиеся с хлеба на воду. Осмелься кто приравнять хоть в чем-нибудь эту чернь к первому сословию, — те восприняли бы это как страшнейшее оскорбление! Если батрачка поцелует руку даме из первого сословия, та сразу же вытрет ее, чтобы не оскверниться нечистым поцелуем, или сует батрачке только рукав.
Усадьбы богачей и дома ремесленников стояли большей частью у реки, на валах. В каждом дворе было выстроено по нескольку хибарок для батраков, темных, с одним маленьким окошком, без пола и печки. Чтобы обогреться зимой или сварить себе еду, батраки ходили в людскую к приказчику. За такую каморку батрак платил всего двенадцать золотых в год, но зато должен был за небольшую мзду весь год работать на хозяина, не имея права наняться на другое место, хотя бы и более для него выгодное. Но батраку с большой семьей и один золотой в месяц нелегко выкроить, особенно зимой, когда заработки малы. Тогда в каморку к себе поселяли еще семью или за плату пускали на ночлег. Кое-кто переходил жить к крестьянам: те брали за постой не дороже, а работать на себя не заставляли. В каморках хранили батраки и свои зимние запасы: под лавками вырыты были ямы, куда засыпали на зиму картошку.
Однажды ясным утром, вскоре после того, как в замок приехала пани, из одной такой темной, затхлой каморки вышла женщина с двумя детьми. Одного она держала на руках, а мальчик лет семи-восьми ухватился за юбку матери, неся в другой руке маленькую котомку. Одежда на них была старенькая, вся в заплатах, но чистая. Следом вышла другая женщина, за которой тянулось несколько ребятишек.
— Вот, милая Караскова, — сказала она, — я и рада бы вас оставить, хоть вам и нечем платить, да сами видите — уж больно много сюда народу набилось! У меня пятеро детей, у зятя трое, у вас двое, да нас, взрослых, пятеро — подумайте, сколько! Сами знаете, в какой тесноте спим. Зимой хоть от этого потеплее, а летом прямо сил нет — такая духота. Хозяин тут вчера приказывал, чтобы помногу в одном месте не спало: говорят, в Праге опять холера косит людей, как бы и сюда не перекинулась. Да и приказчик ворчит, когда пускаем ночлежников: дескать, этот сброд у него ворует.
— Господи боже мой, — вздохнула первая женщина, больно задетая этими словами, и бледное, исхудавшее лицо ее залилось краской стыда.
— Да вы не обращайте внимания, милая, на вас-то никто не думает. Но ведь знаете, как ведется: правый за виноватого страдает. Кто легко доверяется, тот легко и ошибается; люди бывают разные, так что лучше держать ухо востро. Ведь приказчик за все отвечает, его нельзя строго судить, раз хозяин такой. Вы-то женщина честная и порядочная, на вас никто не подумает, я бы и рада оставить вас, если бы можно было. Но, даст бог, и в другом месте крышу найдете. Вот вам на дорогу. — С этими словами батрачка вынула из передника несколько испеченных в золе картофелин и протянула их женщине.
— Дай вам бог сторицей за то, что вы для меня сделали, дай вам господь доброго здоровья. Прощайте! — И, всхлипывая, женщина вышла со двора.
— Войтех, ты уже не будешь с нами жить? — крикнули дети вслед мальчику, но тот не обернулся.
— Я бы оставила ее, — сказала батрачка, — да что, если она у меня умрет? Ведь на ладан дышит. Тогда еще придется и хоронить, а мне и своих забот хватит. Авось найдет кого-нибудь, кто о ней позаботится.
Изможденная женщина между тем изо всех сил спешила мимо домов к мосту. Дойдя до середины моста, она остановилась и, облокотившись на перила, устремила какой-то странный взгляд вниз, на медленно текущую реку.
— Матушка, — проговорил мальчик Войтех, — привяжите мне Йозефека на спину, я его понесу, а то у вас уже руки болят. Пойдемте, вон на лугу солнышко светит, там у креста сядем и погреемся. Пойдемте, матушка, не кручиньтесь! Не беда, что без ночлега остались, — теперь уж тепло, можно и на дворе спать!
— Ах, сыночек, лучше бы мы все трое, как тата, спали в могиле, было бы нам легче, — вздохнула женщина и, прижав малыша к груди, залилась слезами.