— Ради бога, сынок, кто тебе дал ее? Куда ты ходил?
— Я пошел прямо к привратницкой, матушка. Но всю дорогу молился, чтобы бог помог мне встретить доброго человека. Подхожу к воротам, а там стоит этот толстый привратник и поет себе. Я думаю: это хорошо, что поет, — значит, не злой. Вот я и попросил его впустить меня в кухню, чтобы попробовать раздобыть там немного еды. «Милый мальчик, — говорит он,— туда я ни одного нищего не имею права пускать, да и вряд ли ты от пана повара что-нибудь получишь. Иди-ка во двор, там скорее подадут». Я говорю: «Там я недавно был, они будут ругаться, что я опять пришел». — «Да ты уж не озорник ли какой, а?» — так он на меня напустился, мне даже обидно стало. Я ему рассказал, чей я, сказал, что вы больны и Йозефек тоже. Тогда он пошел, вынес из будки вот этот ломоть хлеба и пообещал, что будет хоть каждый день давать столько, но надо приходить прямо в привратницкую. Я хотел попросить у него крейцер Йозефеку на молоко, да постыдился и собрался было уходить, но тут явилась из замка какая-то барышня. Привратник сразу спросил: «Нет ли у вас, панна Кларинка, чего-нибудь поесть этому пареньку?». И стал рассказывать про нашего тату, которого он, дескать, хорошо знал. Панна Кларинка спросила меня про вас, когда я обо всем поведал, она заплакала и принесла мне все это, и монету тоже. Какая добрая, правда, матушка? Она сказала, чтобы я каждый день часа в два приходил в привратницкую и что пан Когоут — так зовут этого толстого привратника — всегда будет давать нам еды на всех, а если его не будет, то меня известят, куда прийти за едой. Потом она погладила меня по голове и так хорошо посмотрела — как вы смотрите. Правда ведь, матушка, это бог меня туда послал? Мне еще утром будто кто шептал: «Иди в замок!».
Мать ничего не сказала в ответ, но, положив еду на траву, стала на колени перед крестом и начала молиться; мальчик присоединился к ней. Поблагодарив бога за посланную милостыню, она принялась делить пищу, но Войтех никак не хотел согласиться с тем, что мать отдавала ему самые большие и лучшие куски.
— Нет, матушка, — возражал он, — ведь у меня хорошие зубы — оставьте мне что пожестче, а помягче возьмите себе. А эти сладости и пирожки дадим Йозефеку — вот он обрадуется! И молоко у него будет. Давайте, матушка, я сейчас сбегаю!
— Нет, сначала поешь, он все равно еще спит. За молоком сходишь к Гайковой, тут близко. Она добрая женщина, нальет тебе с верхом. Сколько раз она давала мне молока на кашу, да уж стыдно стало брать, ведь у нее и своих забот полон рот. Подкрепись же, сынок, а потом пойдешь. Боже, сколько тут добра! — И они оба принялись за еду.
Мимо по дороге проходил кто-то из богатых горожан; увидев, что двое под крестом едят мясо, он подумал: «Посмотрите-ка на этих нищих — ноют, что с голоду помирают, а самим живется вовсе не плохо. И то сказать: таким-то лучше всего на свете — ни о чем не надо заботиться».
Матери и сыну еда казалась очень вкусной.
— Как хорошо живется богатым, — промолвил мальчик. — Господи, и такую еду, говорят, дают барыниной собачке каждый день, да еще и получше.
— Ну, сынок, чего много, то и не бережется.
— Лучше бы бедным дали!
— Сытый голодного не разумеет; а может, и дали бы, если б видели, как плохо живется народу, да где им знать, сынок. Когда ты опять увидишь эту добрую панну, спроси, не найдется ли у нее какой-нибудь работы для меня; как только я, даст бог, немного поправлюсь, буду делать для нее все, что скажет. Господь вознаградит ее, — сказала мать, пряча остатки еды в узелок: только пирожок она положила рядом с ребенком, а крошки отнесла на муравьиную кучу. — Пусть и у них будет праздник, — сказала она.
Войтех взял пирожок и положил на юбку, которой был прикрыт братик, чтобы, проснувшись, он его сразу увидел.
— Побегу за молоком, пусть Йозефек тоже порадуется: он ведь, верно, от голода такой грустный — правда, матушка? Сколько дней уже он мне не улыбается и такой стал бледный, холодный.
— Ах, боюсь я, что Йозефеку ничем уже не поможешь, — печально сказала мать, снова усаживаясь возле ребенка.
— Не горюйте, матушка, вот увидите, что теперь ему будет хорошо. Помните, однажды доктор сказал, что ему только хорошая еда нужна? Дайте же мне деньги и научите, что нужно сказать.
— Вот тебе деньги, отнеси их пани Гайковой, а она даст тебе плошку молока и сдачу; спрячь хорошенько деньги да расскажи, как нам послал их господь.
Войтех взял у матери монету, сунул ее в карман и собрался было идти, как вдруг Йозефек открыл глаза и посмотрел на брата.
— Йозефек! — воскликнул Войтех и взял пирожок, желая обрадовать братца, но голос матери испугал его.
— Оставь, — закричала она и, положив ребенку руку на лобик, холодный как лед, с тревогой позвала: — Йозефек! Йозефек! Ты меня узнаешь? Дитя мое! Господь с тобой!
Она нагнулась над ребенком, чтобы он мог видеть ее, но взгляд малютки постепенно затуманивался и совсем померк. Мать приложила дрожащую руку — ей показалось, что сердечко бьется.
— Йозефек! — зарыдала она.
— Йозефек! — вторил ей плачущий голос Войтеха.
Ребенок приоткрыл губки, словно хотел улыбнуться и, как птенец во сне, еле заметно вздохнул. То был его последний вздох.
— Что с ним, матушка? — спросил испуганный Войтех.
— Умер, — ответила мать беззвучно и, сраженная горем, упала на землю возле бездыханного сына.
IV
У портного Сикоры был маленький домишко без поля, пятеро детей, а дела его шли неважно. Когда он вернулся с заработков домой, работы у него оказалось хоть отбавляй — каждый хотел заказать платье у нового портного, который приехал из Вены и шил по моде. Он взял нескольких подмастерьев, женился, и дела его пошли так хорошо, что со временем он и домик себе купил. Но вот понаехали из Вены молодые портные, сделались мастерами и затмили Сикору. Не то чтобы он хуже знал ремесло — просто новые мастера умели набить себе цену: целовали дамам ручки и говорили только о князьях и графах, на которых работали в Вене. Мастера привезли с собой красивые модные картинки, и каждый заказчик думал, что, сшив платье у нового портного, он станет красивым, как на модной картинке.; Скоро у Сикоры отпала нужда в нескольких подмастерьях, а потом ушел и последний. Из заказчиков лишь те, что постарше, остались ему верны — те, кто любил носить платье удобное и хоть не модное, да солидно сшитое, притом же не слишком дорогое. Но таких заказчиков было не много, потому что в городе, кроме Сикоры, насчитывалось еще десятка два портновских мастеров. К счастью, Сикора шил и пану управляющему из замка, правда, только домашнее платье. Праздничное тот заказывал в Праге, чтобы оно было по моде; однако в этой одежде управляющий, привыкший к удобному покрою, не мог ни сесть, ни пошевелиться и обычно отдавал ее Сикоре переделать по своему вкусу — чтоб нигде не стесняла. Сикора распарывал и перешивал сюртук, а управляющий, примеряя его перед зеркалом, поворачивался во все стороны, поднимал вверх руки, махал ими вокруг себя и, обнаружив, что тот не лопнул и нигде не жмет, восклицал с удовлетворением: «Ну вот, теперь мы попали в точку!». Сикора получал за работу три-четыре золотых, а пан управляющий щеголял в пражском сюртуке, сшитом по последней моде.
Новые же сюртуки шили не часто; однажды сшитое платье должно было выдержать несколько лет, а потом его отдавали перелицовывать, и хотя это требовало больше труда, чем сшить новое, платили за работу гораздо меньше. Поэтому Сикора в конце концов вынужден был искать новые заработки. Был он человек честный, добрый, плату просил скромную — и достатков в его доме не водилось. Самому ему требовалось не много, жена тоже была женщина добрая и скромная; мечтали они только о том, как бы выучить детей. Одного сына отдали в Прагу в ученики к слесарю; каждый год на святого Яна и на святого Вацлава Сикора ездил в город посмотреть, как парень себя ведет. Мать всякий раз посылала с ним сыну кое-что из белья, а отец, скопив немного денег, ухитрялся подновлять ему одежду. Две дочки-близнецы учились шить, надеясь в будущем зарабатывать на жизнь шитьем или пойти на хорошую службу; двенадцатилетний мальчик ждал окончания школы, чтобы тоже начать учиться ремеслу, а шестилетняя девочка держалась за материну юбку.
Счастье Сикоры, что он шил для пана управляющего: тот надоумил его арендовать панский сад возле замка, а когда Сикора, послушавшись доброго совета, взял ссуду под залог своего домика, управляющий помог ему снять сад за недорогую цену. Сикора радовался, что дело удалось: вишни уже дружно румянились, да и на остальные ягоды и фрукты ожидался хороший урожай.
Сикора днем и ночью только и молил бога, чтобы урожай сохранился в целости. В саду у замка он построил будку и, пока не было еще хлопот со сбором и продажей фруктов, занимался там и шитьем. Жена и дочки приносили ему поесть, а на ночь приходил сынишка и помогал караулить.
От сада было недалеко до креста. Сидя на скамеечке перед своей будкой, Сикора видел, как там расположилась Караскова с детьми, как убежал Войтех, слышал радостные возгласы, когда тот вернулся. «Верно, бедняга щедрую милостыню получил, — подумал Сикора, — что ж, там могут дать и побольше, дюжина раков» (то было любимое его присловье). Когда портной заметил, что бедняки помолились и принялись за еду, он затянул набожную песню и углубился в работу, уже не оглядываясь вокруг. Покой его был нарушен громким рыданием и криками; испуганно подняв голову, он бросил взгляд к кресту и увидел, что Караскова лежит на траве, а Войтех плачет, стоя над нею. «Надо посмотреть, что случилось с этой женщиной, — она прямо как тень», — сказал себе портной и, отложив в сторону работу, поспешил к кресту.
— Что случилось? — спросил он издалека.
— Ах, пан Сикора, — с плачем ответил мальчик, — Йозефек у нас помер!
— Да не может быть!
— Правда, правда: он весь холодный и не шевелится.
— Так оно и есть, дюжина раков! — вымолвил портной, посмотрев на мертвое дитя, которое мать все еще держала за ручку.