Оба встречные свернули в ворота храма, чтобы не попасть в столб пыли, которую все еще крутил по дороге западный ветер.
Горнехт напрасно старался обратить на себя внимание Осии, который так был погружен в свои мысли, что не замечал ничего. Тогда спутник начальника стрелков — это был Бай — сказал ему:
— Оставь его! Он еще успеет узнать, что сталось с его племянником.
— Как хочешь, пусть будет по-твоему, — ответил Горнехт и затем стал продолжать прерванный рассказ.
— Несчастный мальчик имел ужасный вид, — сказал он.
— Неудивительно, — прервал его пророк, — он довольно пролежал в пыли на дороге. Но что понадобилось твоему домоправителю в лагере?
— Я сказал, что вчера у мальчика была сильная лихорадка; тогда Казана уложила в корзинку вино и бальзам и послала домоправителя в лагерь.
— К мальчику или к военачальнику? — спросил с лукавою усмешкой Бай.
— К мальчику, — решительно возразил Горнехт и наморщил лоб. Затем он опомнился и продолжал, как бы извиняясь: — Ее сердце мягко, как воск, а этот еврейский мальчик… да ты вчера сам видел его.
— Красивый юноша, совсем во вкусе женщин, — смеясь сказал жрец, — кто ласкает племянника, тот желает угодить и дяде.
— Вряд ли у ней было это в голове, — сурово возразил Горнехт и затем опять продолжал: — Мой Хотепу нашел мальчика в бессознательном состоянии и если бы не подоспел во время, то ему бы плохо пришлось, так как пыль…
— Превратила бы его в горшечную глину. Ну а потом?
— Тогда мой домоправитель увидел что-то блестящее в пыльной куче…
— И он, конечно, не поленился нагнуться?
— Совершенно верно. Мой Хотепу нагнулся и увидел широкий золотой наручник, который носил Ефрем, и это во второй раз спасло ему жизнь.
— Самое лучшее то, что мальчик опять в наших руках.
— Я очень обрадовался, когда он открыл глаза. Затем ему стало легче и врач говорит, что эти люди живучи, как молодые коты: им все сходит с рук. Однако у него сильная лихорадка, он все бредит на своем языке, и кормилица моей дочери из всех его слов могла только расслышать имя Казаны.
— Опять замешана женщина.
— Оставь эти шутки, — рассердился Горнехт и прикусил губы. — Какое может быть тут чувство: вдова и мальчик с еле пробивающимся пушком на верхней губе.
— В такие молодые годы, — продолжал неумолимый жрец, — вполне расцветшие розы скорее притягивают к себе молодых жучков, чем бутоны, и в данном случае, — прибавил он более серьезным тоном, — это превосходно! Мы поймали в сети племянника Осии, и от тебя будет зависеть не выпускать его.
— Ты думаешь, — воскликнул воин, — что мы должны ограничить его свободу?
— Именно.
— Ты придаешь большую цену его дяде?
— Конечно! Но государство для меня дороже.
— Этот мальчик…
— Мы имеем в нем прекрасного заложника. Меч Осии был для нас очень полезен, но если рука, владевшая им будет подчинена влиянию того, могущество которого нам хорошо известно…
— Ты говоришь о еврее Мезу?
— Тогда Осия нанесет нам такие тяжелые раны, которые еще никогда не приходилось нам получать от наших врагов.
— Однако, я несколько раз слышал из твоих же уст, что он не способен изменить присяге.
— Я этого и не отрицаю; он даже доказал это сегодня на деле. Но для того, чтобы освободиться от данной клятвы, он сунул голову в пасть крокодила. Но если действительно сын Нуна настоящий лев, то в Мезу он найдет верного союзника. А это заклятый враг Египта, и при одной мысли о нем у меня поднимается вся желчь.
— До нас все еще доносятся крики несчастных матерей и отцов, потерявших своих первенцев, и этого уже достаточно, чтобы ненавидеть Мезу.
— А наш фараон забывает о мести и посылает к нему Осию.
— Ведь это, кажется, с твоего согласия?
— Совершенно верно, — ответил жрец с насмешливой улыбкой, — мы ведь послали его, чтобы он построил мост. Ох, уж этот мост! Высохший мозг старика предлагает соорудить его, а фараон хватается за эту мысль, лишь бы только не плыть через пучину; он забыл о мести. Что ж, пусть Осия попробует! И если он вернется к нам с победою, то я пожелаю ему всякого благополучия; но раз только этот человек будет на нашем берегу, то мы, храбрые египтяне, постараемся сломать столбы под ногами вождей его народа.
— Конечно, только нашего военачальника мы также потеряем вместе с его единоплеменниками, если с ними случится то, чего они заслуживают.
— Пусть это так кажется тебе.
— Но ведь ты умнее меня.
— В данном случае ты заблуждаешься.
— Но что же мне делать?
— Как член военного совета, ты обязан выразить и свое мнение, а я считаю долгом указать тебе, куда поведет этот путь, по которому ты следовал за нами с завязанными глазами. Так слушай меня и соображай: когда в совете дойдет очередь до тебя… Верховный жрец Руи стар…
— И ты принял на себя половину его дел.
— Желал бы я, чтобы с него сняли и все дела! Не за себя я хлопочу, нет! Но я желаю благоденствия моей стране. У нас вкоренился обычай считать мудростью все, что исходит из уст старика, и между членами совета найдется очень мало людей, которые бы с ним не соглашались; вот потому все и идет у нас кое-как, благодаря его неумелому управлению.
— Так ты желаешь знать мое мнение? — воскликнул Горнехт. — Я не задумаюсь отдать все, лишь бы низвергнуть…
Жрец закрыл ему рукою рот и посоветовал быть осторожнее, потом пододвинулся к нему и тихо сказал:
— Меня ждут во дворце, итак, выслушай меня еще: если Осии удастся дело примирения, то его народ вернется — виновные и невиновные. К новым мы должны причислить все колено нашего военачальника, называемое Ефремовым, начиная от старого Нуна до мальчика в твоем доме.
— Мы должны пощадить их, но ведь Мезу также еврей, что мы ему сделаем?
— Подобные дела не обсуждаются на улице, и нет ничего легче, как посеять вражду между двумя мужчинами, которым случится властвовать в одном и том же кругу действий. Я позабочусь о том, чтобы Осия одержал верх; тогда должен фараон, будет ли он называться Менефта или, — тут он еще понизил голос, — или Синтах, все равно, фараон, говорю я, должен дать ему самую высокую должность, и он этого заслуживает, потому что хорошо поймет, какую пользу мы желаем извлечь из его действий. Существует, Горнехт, такое блюдо, от которого никто не отказывается, раз он его попробовал.
— Блюдо?
— Я подразумеваю тут могущество, сильное могущество. Наместник целой области, начальник всех войск вместо Аарсу, он поостережется порвать с нами связь. Я знаю его. Если удастся уверить его, что Мезу был неправ перед ним, — а этот честолюбец наверно даст повод к неудовольствию Осии и мы убедим его, что по закону следует наказать волшебника и наиболее худших людей из его народа, то Осия допустит это и еще выскажет нам свое одобрение.
— А если дело примирения не удастся?
— Тогда все же Осия вернется обратно, так как он не изменит клятве. Но в том случае, если Мезу, которому все будет доверено, удержит силою нашего военачальника, то мальчик нам будет очень полезен. Осия любит племянника, еврейский народ вообще дорожит жизнью, а мальчик принадлежит к знатному роду. Фараон должен во всяком случае пригрозить Ефрему, а мы будем защищать его, тогда его дядя снова завяжет с нами сношения и присоединится к нам, разгневавшим фараона.
— Превосходно!
— А самое верное средство прийти к цели — это заключить еще другой союз. Прошу тебя только быть спокойным. Твой товарищ по оружию, мой спаситель жизни, храбрейший человек во всем войске, который со временем достигнет самых высоких почестей, должен сделаться мужем твоей дочери. Казана любит его, я знаю это от моей домоправительницы.
Горнехт опять сдвинул брови; он видел, что ему нельзя противиться более назвать зятем человека, происхождение которого ему не нравится, хотя он лично и ценит его по достоинству. Все же начальник стрелков не мог удержаться, чтобы не произнести проклятия, хотя и очень тихим голосом. Однако ответ его звучал спокойнее и разумнее, чем этого ожидал жрец.
— Какой злой дух овладел Казаною, что она питает такое влечение к чужеземцу? Откуда она взяла эту волю? Но Осия даже и не сватался за нее! Ни ты, ни кто другой не могут заставить меня отдать мою дочь человеку, который, считаясь нашим другом, даже не выбрал времени зайти к мам в дом! Попридержать мальчика — другое дело; я беру это на себя.
XI
Глубокое, чистое, украшенное мириадами звезд небо возвышалось над плоским ландшафтом восточной дельты и городом Суккотом, который египтяне называли местопребыванием бога Тума или Пифона.
Мартовская ночь клонилась к концу, беловатые пары носились над каналом, вырытым еврейскими рабочими и перерезывавшим равнину, орошая расстилавшиеся по его берегам обширные луга, которые терялись в бесконечной дали.
На востоке и на юге небо было покрыто густым туманом, поднимавшимся из больших озер и из маленького заливчика, врезавшегося далеко в землю. Степной ветер, дувший днем очень сильно, несколько унялся к ночи; чувствовалась прохлада, предшествующая и в Египте восхождению солнца.
Кому случалось быть прежде в этом пограничном местечке с его пастушечьими палатками, хижинами и небольшим количеством более или менее сносных домов, тот, конечно, не узнал бы его в эту ночь.
Даже единственное замечательное строение местечка, за исключением храма бога солнца Тума, большой укрепленный амбар для запасов, представлял в эту ночь какой-то странный вид. Хотя его длинные белые стены выдавались, как и всегда, в темноте ночи, но, обыкновенно, в этот час в местечке все спало тихо и спокойно, тогда как в эту ночь заметно было необыкновенное оживление. Этот амбар служил также укреплением для отражения разбойничьих нападений шазушаров[7], обходивших защищенные границы сухим путем; за неразрушимыми стенами этого здания находился египетский отряд, который мог устоять против значительной военной силы.