ся: дубы потемнели и были едва видны — наступала ночь.
Он остановился передохнуть у очередной скамьи и услышал чьи-то шаги. Внезапно его охватил страх; пригнувшись, он из-за памятника увидел человеческую тень, мелькнувшую между рядами могил. Он быстро перешел на следующую дорожку и почти столкнулся с молодым человеком в поношенном плаще. Молодой человек удивленно отступил и, прищурившись в меркнущем свете, поглядел на него сквозь сумерки; лицо молодого человека было угасшим и изможденным, кадык подрагивал над пуговицей воротника. Это был Морган Рейни.
— Черт, — сказал Рейнхарт.
Он внезапно рассердился. «Этот сукин сын, — подумал он, — не только сторож в морге, он еще и привидение».
— Вам нехорошо? — спросил Морган Рейни.
— Прекрасно, — сказал Рейнхарт.
— Извините, — сказал Морган Рейни, не посторонившись.
— Пожалуйста, — сказал Рейнхарт. — Я гуляю, понимаете? Только в данный момент я не гуляю, поскольку я стою вот тут.
— Мне показалось, что вам дурно, — сказал Рейни, обошел его и зашагал дальше по дорожке.
Рейнхарт смотрел ему вслед, кусая губы и удивляясь своему бешенству. «По-видимому, — думал он, — я вас ненавижу, мой друг. Почему бы это? Потому что тебе хуже, вот почему, — потому что в тебя всадили больше дротиков и вот-вот вытащат из бочки и съедят, и я ненавижу тебя за это».
«Ты боишься его не потому, что он привидение, — сказал он себе. — Ты боишься его потому, что он — раздавленный дурак, а это куда страшнее. А дураки — это зло, — думал он. — Все дураки — это зло».
Он ходил еще долго, а потом завернул в бар напротив городского парка, чтобы выпить пива и посмотреть бокс, который всегда передавали по средам. Бармен, низенький коренастый старик по фамилии Эспозито, в двадцатых годах выступал в легком весе, и бар был увешан его фотографиями. На одной он стоял, обняв Ральфа Дюпаса, на другой — в костюме на ринге с «Сэндвичем» Итало Поцци. Рейнхарт смотрел, как Эспозито пригибался и приплясывал за стойкой вместе с боксерами на экране, смеялся и, выразительно жестикулируя, оборачивался к приятелям, сидевшим в глубине бара. Посмотрев несколько раундов, Рейнхарт перешел улицу и у ограды парка сел на автобус, идущий до Клейборн-стрит.
Вечер был жарким и душным, фонари на Канал-стрит расплывались в туманной дымке, в воздухе висела густая вонь пивоварен на набережной. На углу Бурбон-стрит Рейнхарт просадил в электрический бильярд четвертак, потом купил бумажный пакет пива, чтобы захватить с собой в студию. Проходя по Ибервилл-стрит, он отчетливо услышал пистолетный выстрел где-то в глубине Французского квартала. Он на секунду остановился, потом пошел дальше и через десять шагов услышал вой первой сирены, а затем и других, — взметнувшись, они заполнили темноту и смолкли. Музыкальные автоматы в угловых барах играли «Иди, не беги», а дальше усталый кларнет в пятитысячный раз выдувал «Это много»[72]. Рейнхарт продолжал идти к универмагу Торнейла.
Он уже хотел было войти, но тут его остановил женский голос; он обернулся и увидел в подъезде скорченную фигуру — женщину с тонким беличьим лицом и волосами цвета соломы, еле различимыми в отраженном свете. Ее ноги, схваченные металлическими шинами, были вытянуты горизонтально, глаза глядели прямо и неподвижно куда-то за грань зрения.
— Вернись же к той, кем ты любим, — проворковала женщина и тихонько засмеялась.
— Как? — сказал Рейнхарт. — Филомена?
Все так же неподвижно глядя перед собой, она запела:
Вернись же к той, кем ты любим,
Иль в бездне жизни сгинешь ты,
И сгинут в клубах черных туч
Твои заветные мечты.
Рейнхарт наклонился к ней и несколько раз провел ладонью перед ее глазами. Она ни разу не мигнула.
— Филомена, — спросил он, — тебе нехорошо?
«Вечер сочувствия, — подумал Рейнхарт. — Все мы интересуемся, не худо ли нам. И все чувствуем себя великолепно, все просто вышли погулять».
— Ты можешь встать, девочка? — спросил он у Филомены.
Филомена оперлась на его руку и встала, по-прежнему глядя в бесконечность.
— Я их дразню, — сказала она. — Взяла и спряталась.
Она шагнула вперед и присвистнула от боли.
— Плевать, — сказала она. — Вернитесь к тем, кто любит вас, друзья.
— Ты поешь очень хорошо, — сказал Рейнхарт.
Он вложил ей в руку два доллара и минуту-другую смотрел, как она, смеясь и посвистывая, брела к Ройял-стрит.
Лифтами в сияющем новеньком вестибюле управляли молодые люди в вискозных костюмах, — судя по их виду, им, пожалуй, пришлась бы по вкусу военная муштра; к их лацканам были приколоты значки с орлом и молнией. Молодого человека за столом справок Рейнхарт помнил еще по химической компании «Бинг».
— Добрый вечер, мистер, — сказал молодой человек, нажимая кнопку.
Рейнхарт сказал ему «добрый вечер» и вошел в коридор, где находились студии. Из телетайпной вышел Джек Нунен с папкой, набитой текстами, и отвесил ему восточный поклон.
— Бингемон желает видеть вас завтра, Рейнхарт, старый друг. Он по-прежнему в восторге от вас.
— Тут мой родной дом, — сказал ему Рейнхарт. — И он мой любимый папочка.
В аппаратной у пульта сидел Ирвинг, звукооператор, и читал журнал передач. Он повернулся и окинул Рейнхарта глубоко сочувственным взглядом.
— Как дела, кореш?
— Изумительны и восхитительны, — сказал Ирвинг. — А как ты, кореш? Снова пьян?
— От такой работы одолевает жажда.
— Вот посмотришь, — сказал Ирвинг, — завтра я приду сюда пьяным! — Он поднял красную коробку с лентами звукозаписи. — Я наслушался тут всяких отъявленных идиотов, но вот здесь… — Он взмахнул коробкой. — Такой сокрушительный идиот, каких еще не бывало.
— Это может быть только он, — задумчиво сказал Рейнхарт.
Ирвинг встал, открыл дверь и молча начал слушать. До них донесся громкий бодрый смех Фарли-моряка. Ирвинг закрыл дверь:
— Слыхал? Это он. Выдающееся дерьмо. Даже не верится. Преподобный Хитклифф[73] — кажется, так его зовут.
— Я слышал днем конец его проповеди. Что-то в нем есть.
— Ну, конец — это ерунда. Дай-ка я прокручу тебе начало! — Он поглядел на часы. — Времени у нас хватит.
— Послушаю, когда кончим, — сказал Рейнхарт. — Я хочу посмотреть на него во плоти. Это мой старый приятель.
Он вышел и направился по коридору к комнате отдыха, ориентируясь на бархатные раскаты красноречия Фарли.
— Естественный закон… — убедительно возглашал Фарли. — Извечная философия…
Он стоял возле пальмы, одетый как для торжественного приема: его черный костюм был из настоящего шелка, рубашка — белее белого, галстук — кембриджский. Шляпа из легкого фетра, лежавшая на соседнем стуле, была готова увенчать его задумчивое чело. Ему внимала веснушчатая дама лет сорока, в дорогом наряде и недурно сложенная; она взирала на лик Фарли с беззастенчивым благоговением.
Рейнхарт смиренно подошел к ним.
— Простите, ваше высокопреосвященство, — сказал он Фарли. — Простите, сударыня.
Дама что-то булькнула. Фарли откашлялся.
— Мне нужно было бы поговорить с вами о следующем еженедельном поучении.
— Конечно, конечно, мой милый, — сказал Фарли. — Миссис Макалистер, это мистер Рейнхарт… э… сотрудник станции. Познакомьтесь, Рейнхарт, — сестра Макалистер, постоянная слушательница «Благих вестей».
— Здравствуйте, — сказал Рейнхарт.
Они прошли через двойные двери в коридор, и там Фарли посмотрел на Рейнхарта с неудовольствием.
— Где твоя проницательность, Рейн? Ты свои «преосвященства» брось: эта дамочка, возможно, не слишком сообразительна, но она все-таки не идиотка, а к тому же заядлая баптистка.
— Извиняюсь, ваше преподобие. Что слышно?
Фарли улыбнулся и наклонился к нему с благолепной ухмылкой:
— У меня все в ажуре, Джек. — Он потрогал лацкан своего траурного пиджака. — А слышны благие… черт возьми… вести. Сегодняшнюю мою слышал?
— Еще бы, — сказал Рейнхарт. — Я потрясен.
Фарли хохотнул:
— Тебе не показалось чересчур… витиевато?
— Ни капли.
— Ты даже не представляешь себе, сколько я получил писем после каких-нибудь четырех передач. Восторженные восхваления, старина! Полный почтовый ящик. И даже несколько угрожающих писем.
— Чудесно! — сказал Рейнхарт. — Надеюсь, ничего слишком неприятного?
— Когда ты получаешь угрожающие письма, Рейнхарт, это означает, что никто не сомневается в твоей подлинности. Единственное, которое мне не понравилось, подписано… Забыл! Может быть, кто-нибудь из старых знакомых решил подложить мне свинью.
Он порылся в кармане и вытащил листок почтовой бумаги, на котором красными чернилами было написано:
Ты мошенник, как все проповедники, и тебя можно изобличить.
У меня есть доказательства, и я тебя, подлеца, покараю за то, что моя жизнь и мой дом были принесены в жертву на Алтаре Алчности.
С. Протуэйт
— Мы его знаем? — спросил Фарли. — Ты его не встречал в Миссии или еще где-нибудь?
— Никогда о нем не слышал, Фарли. По-моему, честный псих и ничего больше.
— Таким парням самое место в реке, — задумчиво произнес Фарли. — Когда дело идет о таких деньгах… — Он замолчал, дабы объять мыслью эти деньги. — Да, черт подери, — сказал он Рейнхарту, — Золотой Флаг поднят, и это ты меня надоумил. Я тебя не забуду, друг.
— Пустяки, Хитклифф. А эта дамочка зачем?
— Вдовица, — хищно сказал Фарли. — Богата, как Крез. Торговля перцем. Она помогает мне в делах Миссии.
— Бингемону не понравится, если ты слишком уж обособишься. Ведь Миссия живой благодати — это он, так?
— Что он — Великий Белый Отец, я не отрицаю, друг мой. Но Миссией за него управляю я, и в некоторых отношениях мне предоставлена полная свобода. — Он оглянулся на двери комнаты отдыха. — Это больше, чем я рассчитывал, Рейнхарт.