Некоторое время они сидели в молчании. Вдруг голова у Рейни дернулась в сторону. Богданович с тревогой показал пальцем на Рейнхарта:
— Вот оно. Вот оно, старик.
— Бодрящий оборот, — сказал Марвин. — Прогрессивный, веселый оборот.
— Одно за другим порождения теплого климата будут падать мертвыми с крепко сжатыми, окоченевшими веками, — сказал Рейнхарт. — Порождения холода будут обильно размножаться. Воздух станет разреженным, и дышать будет все труднее.
— Здорово, — сказал Марвин.
Брюнетка скрестила руки на груди.
— Я порождение теплого климата, — сказала она грустно. — Я умру.
— Очень скоро пойдет снег. — Богданович мечтательно смотрел в потолок.
— Летнему солдату и солнечному патриоту кранты. Это Холодный Город.
— Рейнхарт, ради бога, — сказал Рейни.
— Угостите его дурью, — сказал Богданович, кивнув на Рейни.
— Нет-нет, — испугалась девушка. — Он сказится.
— Не сводите его с ума, — сказал Рейнхарт. — Он хочет сделать заявление.
Рейни закрыл глаза:
— Этот холод, Рейнхарт, разве он вас не тревожит?
— Я — Дед Мороз, деточка. Самый настоящий.
— Какой же вы дурак, — сказал Рейни с тоскливой улыбкой, показывая полоску розовых десен над слегка торчащими зубами. — Неужели вы все время остаетесь холодным? — Он встал и подошел к Рейнхарту; остальные следили за ним мутными глазами. — Как это дешево!
Рейнхарт с веселой улыбкой поднял на него взгляд.
— Вы правда настоящий Дед Мороз, мистер Рейнхарт? — спросил Рейни.
— Я дурак, — сообщил ему Рейнхарт. — И я правда настоящий Дед Мороз. Вам требуются личные отношения со мной? Ищете архиврага? — Он оглядел комнату. — Рейни готовится нанести удар по вертограду там, где зреют гроздья гнева[87], — объявил он.
Все закивали.
Подбородок Рейни дернулся к плечу. Он подошел к стулу и остановился, вцепившись крупными пальцами в виниловую спинку.
— Ну, — сказал Рейнхарт, — не ограничивайтесь этим. Вы же глас христианина, свидетельствующий в этой трясине уныния[88].
— Ей-богу, — сказал Рейни, — вы злой дурак.
— Ей-богу, — передразнил его Рейнхарт, — я злой дурак эфира.
— Злой Дурак Эфира! — сказал Богданович. — Мать честная! Злой Дурак Эфира.
— Хотел бы я быть чем-то существенным, хотя бы злым дураком эфира. У меня была бы постоянная работа, как у Г. Ф. Калтенборна[89]. Если бы я был злым дураком эфира, вы, мерзавцы, только издали на меня смотрели бы.
— Это так дешево и гадко — от всего отмахиваться… этот сарказм… Так дешево.
— Дешево? — сказал Рейнхарт, прикусив губу. — Вчера ночью я проснулся, и из разных мест моего тела росли орехи. А накануне ночью я проснулся, и комната была полна черепах. И позвольте вам сказать, действительно была полна.
Брюнетка закрыла глаза и вздохнула.
— Не сомневаюсь, что была, — сказал Марвин.
— Другие люди тоже страдают, — сказал Рейни. Он побледнел. — Рейнхарт! Вот о чем речь. Кто вам дал право делать для себя исключение? Вы, что ли, изобрели страдание?
— Я страдаю лучше вас, — сказал Рейнхарт. — Вы нытик. У вас лицо нытика. И позвольте вам сказать, нытик. Я не дурак, как может без труда увидеть любой дурак. И я не злой. — Он жестом обратился к присутствующим. — Скажите, солдаты. Рейнхарт злой?
В комнату тихо вошла Джеральдина, затворив за собой сетчатую дверь. Она села на пол в углу, напротив Рейни.
— Нет, — сказала темноволосая девица; Богданович помотал головой.
— Не злой.
— Прекрасный, — сказал Марвин. — Рейнхарт прекрасный!
— Видите, самодельный Савонарола? Я просто алкоголик.
— Очень жаль, — сказал Рейни, — но алкоголиков много. Я хочу сказать: очень жаль, что вы алкоголик, однако ценность жизни всех остальных людей не изменилась оттого, что вы стали алкоголиком.
— А что вы знаете о ценности чьей бы то ни было жизни? — спросил Рейнхарт. — Да, я делаю для себя исключение. Я алкоголик и нуждаюсь в снисхождении. — Он смерил Рейни взглядом и любезно улыбнулся. — Ведь вы-то сами — тоже всего только мерзкий патологический случай. Вы — юродивый, Рейни. Ваша совесть обитает в вашем жалком расстроенном кишечнике. — Он кивнул с серьезной сосредоточенностью клинициста. — Алкоголики грязны, друг мой. Но, во всяком случае, они не марают все, чего касаются, густой зловонной слизью благочестия. — Рейнхарт воззвал к остальным: — Вы согласны, что Рейни — Господень Скунс? Только пробудите его трансцендентальную совесть — и он завоняет.
Рейни встал и обвел их взглядом.
— Я говорил не о себе, — сказал он дрожа. — Я ведь был болен. И много я сделать не могу. У меня пошаливает зрение. Я говорил не о себе.
Они смотрели на него сквозь матовость наркотика и передавали косяк по кругу. Джеральдина смотрела в пол.
— Но есть ведь дар жизни. Человечность — это данность. В глину вдохнули сознание. Кровь сделали теплой.
Темноволосая девица провела рукой изнутри по ляжке, проверяя на ощупь ее теплоту.
— Это только глюк, — сказал Богданович. Он загасил косяк и бросил его в резную шкатулку. — Весь дар жизни и человечность — это глюк. А кровь, старик, — кровь сделана теплой, чтобы мир вертелся. — Он сконфуженно засмеялся. — То есть это единственная причина, почему кровь теплая.
— Может быть, она теплая для того, чтобы приготовить из нее миску теплого супа для брата Рейни, — сказал Рейнхарт. — Может, кровь у него теплая для того, чтобы он мог кровоточить.
— Мы всё знаем про кровь, и дар, и человечность, — сказал Марвин. — Можете нам не рассказывать. Но к нынешнему дню это неприложимо.
— Неприложимо? — повторил Рейни.
— Нет, — сказал Марвин. — Был у них этот глюк. И кончился. Никто не ведется на эту музыку.
— Я о таком не слышал, — сказал Рейни.
— Марвин врубается в Новый Гуманизм, — пояснил Богданович.
— Да, — подтвердила девушка. — Иногда надо, чтобы Марвин зарядил тебе про Новый Гуманизм. Чувствуешь себя на миллион долларов.
— Новый Гуманизм, — сказал Рейни.
— Вам, Рейни, вот что надо сделать, — сказал Богданович. — Уволиться из морга и махнуть в Калифорнию. Там сыр катается в масле. Там чудеса, старик.
— Я был однажды в Калифорнии, — уныло ответил Рейни. — Очень жарко и все серое. У меня резало глаза. Бывало, ночью я шел на свет, а там оказывались только витрины и пустой тротуар. Фары проезжающих машин. Ничего человеческого.
— Это иллюзия, — сказал Богданович. — Машины в Калифорнии действуют жестко, но у них мягкая органическая начинка.
— Господи, — сказала девушка. — Какой безобразный образ.
— Безобразный — Прекрасный, — сказал Марвин, сворачивая новую сигарету. — Глупое противопоставление.
— Расскажите нам о Венесуэле, — попросила она. — Я про нее хочу послушать.
Рейни привалился всем телом к стулу, словно у него не было сил встать. Рейнхарт посмотрел на него, заметил его бледность, дряблый подбородок, безжизненные глаза и вздрогнул. Взглянув на Джеральдину, он увидел, что она тоже смотрит на Рейни.
— Послушайте, Рейни, — сказал Рейнхарт. — Я понимаю ваши муки, и у меня нет права отрицать их. Разрешите предложить вам альтернативу. Отчайся и умри. Ну как?
— Да, — сказал Рейни. Его улыбка открыла полоску десен.
— Не говорите «да» так небрежно. Упейтесь этой мыслью. Отчайся и умри. Ну как?
— Да, — сказал Рейни, вставая.
— Нет-нет, — сказал Рейнхарт. — Отчайтесь и умрите сейчас же, пока вы среди друзей.
Джеральдина сердито посмотрела на него:
— Рейнхарт, не надо.
— Это обоснованная альтернатива, — сказал Марвин. — Общезначимая.
— Считаю, что каждый имеет право по желанию отдать концы, — сказал Богданович. — Ты хочешь, Рейнхарт, чтобы он отдал их вместо тебя.
— Ты не понимаешь, Богданович, — сказал Рейнхарт. — Это потому, что Рейни и я моралисты, а ты циник.
— Ах, Рейнхарт, — сказала темноволосая девица, — это синдром Дракулы. Напиться крови или умереть.
Рейни блеснул мертвой улыбкой и пошел к двери. Джеральдина начала что-то говорить ему, но он уже закрыл дверь.
Рейнхарт стоял посреди комнаты и смотрел на Джеральдину.
— Ну? — спросил он ее.
— Ну, — сказала Джеральдина, — ты художник-мельник. Ты его смолол.
— Не-не, — сказал Рейнхарт и неуверенным шагом направился к двери. — Я согласен с тем человеком, который сказал: «Если тебе задвинули фуфло, задвинь ему еще покрепче».
Он вышел в тихий вечер и оперся на перила лестницы над внутренним двориком.
«Отчайся и умри, — подумал он. — Мужественные слова. Отлично можно аранжировать для восьмидесяти голосов и пушки. Ди-дум-да ди-ди-ди. Отчайся и умри». Он закрыл глаза и прислушался к мотиву. Альпийские рога?
Джеральдина вышла вслед за ним.
— Это же просто несчастный сумасшедший, Рейнхарт. Не нужно рвать его в клочья.
— Ничего не могу с собой поделать, — сказал Рейнхарт. — Мне не нравится его лицо. Он похож на лжесвидетеля в деревенском суде, где разбирается дело об убийстве.
— Почему ты такой злой, детка?
— Я улетел, — сказал Рейнхарт. — Брось меня пилить.
Она повернулась и начала подниматься по лестнице.
Рейнхарт побрел за ней, не в силах оторвать взгляд от зелени внизу.
Когда он вошел в их квартиру, Джеральдина была уже на кухне. Он направился прямо к буфету, достал бутылку виски и долго стоял, глядя на нее.
— Ты сволочь, — сказала Джеральдина.
— Верно.
Он налил себе немного виски и, морщась, выпил.
— Из всех, кого я знаю, только ты один делаешься таким злым, когда накуришься.
— Этот сукин сын очень опасен, — сказал Рейнхарт. — Такие поджигают дома.
— В таком случае устрой, чтобы его посадили. Ты же свой человек у всех больших людей.
Рейнхарт поставил стакан:
— Не доводи меня, детка.
— Черт, — сказала Джеральдина. — Ты умеешь достать. Этому бедному дурачку тоже не нравится, когда его доводят.