«Где ты этому научился?» — спросил он себя.
Он надел пиджак, собрал свои странички; девушка в полотняном костюме стала снимать с машин ленты.
— Желаю удачи,— сказала она.
Джек Нунен расхаживал за дверью с программой передач в руке,
— Порядок,— сообщил Рейнхарт.
— Прекрасно,— сказал Нунен, начиная улыбаться.— Я уж было отчаялся.
— Где оператор?
— Ирвинг,— позвал Джек Нунен, продолжая улыбаться Рейнхарту.
Подошел еще один мужчина без пиджака — высокий молодой человек в роговых очках, с жидкими нечесаными рыжими волосами.
— Ирв, детка, этот человек почитает нам. Запишешь его?
— Пошли,— сказал Ирвинг.
Они спустились по бетонной лестнице и вошли в пустую студию. На полу еще валялись клочки коричневой оберточной бумаги; новая аппаратура сверкала.
— Ваш микрофон там,— сказал Ирвинг, указывая на поблескивавший блок.
Рейнхарт сел и еще раз просмотрел сводку. Ирвинг зашел в аппаратную, чтобы включить магнитофон.
— Что у вас? Известия?
— Да,— сказал Рейнхарт.
— Скажите что-нибудь.
— Бэ Эс Ша А,— произнес Рейнхарт.— Голос Америки американцев.
Ирвинг за стеклом оторопело улыбнулся.
— Бэ Эс Ша А,— повторила машина,— Голос Америки американцев.
— Начинать? — спросил Рейнхарт.
— Можете не торопиться. Я дам знак, и тогда начинайте, когда вам удобно.
Оба повернулись к стенным часам. Ирвинг опустил руку.
— Пожалуйста.
— Говорит БСША,— начал Рейнхарт.— Передаем последние известия. Гавана...
Запись шла чуть меньше пяти минут. Ирвинг выключил магнитофон и вышел из аппаратной.
— Да,— сказал он.— Сколько событий.
— Всего понемногу,— отозвался Рейнхарт.
— Хорошо. Дорогу наверх найдете? Скажите Джеку, все готово, можно слушать, если хочет.
— Спасибо.
— Не за что,— сказал Ирвинг.— А вы хотите послушать?
— Нет,— ответил Рейнхарт.— Может быть, в другой раз. Рейнхарт поднялся в телетайпный зал; Нунен и девушка пили за письменным столом кофе.
— Готово? — спросил Нунен.
— Да,— сказал Рейнхарт.— Он записал.
— Хорошо, хорошо. Присядьте где-нибудь. Марджи,— обратился он к девушке,— дай ему журнал.
— Я тоже хочу послушать,— сказала девушка. Они направились к лестнице.
Рейнхарт сел за стол и около пяти минут читал статью о творческом даре в «Ледиз хоум джорнел». Дочитав ее, он обнаружил, что еще держит свою сводку известий. Он скомкал и бросил ее на пол, потом прочел письма в редакцию и обзор кинофильмов. Нунен и девушка не возвращались.
Рейнхарт постоял у окна, наблюдая, как выгружают из лифта оборудование, и выкурил сигарету, потом другую. Мужчины без пиджаков по-прежнему стояли, ничем особенно не занимаясь и не обращая на него внимания.
Джек Нунен вернулся лишь минут через двадцать, один.
Посмотрел на Рейнхарта, пожал плечами.
— С Бингемоном знакомы?
— Нет,— ответил Рейнхарт.
— Хочет вас видеть.
— Он будет слушать запись?
— Уже слушал,— сказал Джек Нунен.— Пойдемте.
За телетайпным залом были три просторных складских помещения — пустые, если не считать все тех же неструганых стеллажей и клочьев папиросной бумаги по углам. Кондиционеры здесь не работал,
духота и жара были страшные; комнаты еще хранили запахи дешевой мануфактуры, сухого пыльного дерева и объедков. В средней, самой большой комнате под потолком шла вычурная круговая балюстрада, на которую смотрело двадцать круглых окошек, замазанных охрой; солнечный свет, проникавший сквозь них, лежал на перилах и верхней части стен густо-желтыми пятнами.
Джек Нунен шел впереди, обмахиваясь обрывком телетайпной ленты.
— С ума сойти, а? — кинул он на ходу.— Скейтинг-ринг для полоумных.
Рейнхарт, прищурясь, посмотрел на желтый потолок и сказал:
— Места много.
— Потому и переезжаем,— сказал Нунен.— Раньше тут все было завалено кроватями. А история такая: старик Торнейл начал дело с этих двух комнат. В одной делали дешевые гробы для негров, в другой стояли кровати, которые он продавал публичным домам в Сторивилле. Он продавал их на время. Водился с полицейскими, и, когда они устраивали очередной налет, ехал с ними, забирал свои кровати, а потом продавал в другое место. И так он делал сотни раз. Потом разбогател, стал респектабельным, и очень скоро весь этот дом перешел в его собственность.
— Да, видно, выдающийся был старик,— заметил Рейнхарт.
— Старик тот еще,— отозвался Джек Нунен.— Придумать такое, а?
В конце последней комнаты оказалась лакированная кленовая дверь с табличкой «Вход воспрещен», а за ней — еще одна комната с кондиционированным воздухом, где несколько немолодых женщин трудились над толстыми папками.
Вслед за Нуненом Рейнхарт направился к следующей двери.
— Письма,— бросил через плечо Нунен.— Пару тысяч мы тратим на разбор писем и еще пару тысяч на анализ общественного мнения. Много вы видели станций, где бы этим занимались?
Они очутились в кабинете с деревянными панелями и окнами до пола, выходившими на пустынную Канал-стрит. На стенах висели карты города и литографии со сценами морских боев войны 1812 года. Позади темного старинного стола стену занимали снимки игроков в гольф и поло с автографами, большие фотоснимки сцен из жизни травоядных в Африке и портрет интересного седеющего мужчины, снаряженного для сафари, в шляпе с опущенными полями и крапчатой лентой,— самого Бингемона. Много висело и фотографий киноактеров — частью обычные, рекламные, частью — снятые в более интимной обстановке, с Бингемоном. На всех были автографы и выражения дружеских чувств — от этого кабинет походил не то на модную парикмахерскую, не то на артистическое кафе.
Бингемон вошел сразу вслед за ними; когда они обернулись, он уже стоял посреди комнаты — одной рукой поправляя очки, другую протягивая для приветствия.
— Привет, Джек,— сказал он.
— Бинг,— сказал Джек Нунен,— это мистер Рейнхарт. Рейнхарт уже пожал протянутую руку, но, пытаясь ее отнять, ощутил некоторое противодействие, так что Джек Нунен успел выйти из комнаты, а он все еще стоял на середине ковра и держался за руки с Мэтью Т. Бингемоном.
— Садитесь, мистер Рейнхарт,— сказал Бингемон, отпуская его руку. Рейнхарт сел в кожаное кресло у стола и стал рассматривать хозяина. Это был чрезвычайно крупный человек в рубашке с короткими рукавами и неярком полосатом галстуке с приспущенным узлом. Ничто в нем не выдавало возраста, хотя волосы и были седые, почти белые. Лицо у него было свежее — гладкое и загорелое. Насколько Рейнхарт мог судить, он не принадлежал к тому типу, который можно было бы назвать «голливудским». Он ничем не походил на хваткого комиссионера. В его внешности и манерах сочетались элегантность горожанина с физической крепостью человека, живущего на свежем воздухе и втиснувшего себя с благодушной неохотой в городское платье. Рейнхарт отметил в нем исключительное, пугающее хладнокровие.
— Я прослушал вашу запись, Рейнхарт,— сказал Мэтью Бингемон,— и она мне весьма понравилась.
— Ясно,— сказал Рейнхарт.— Ясно.
— Очень точно отобрано и очень хорошо преподнесено. Рейнхарт закурил и скромно поклонился.
— Спасибо,— сказал он.
— Чувствуется здоровая и прочная конституционная основа. Это нечасто встретишь в молодом человеке.
Рейнхарт откинулся в кресле с видом вежливой заинтересованности. У него заболела спина.
— Видите ли, я довольно много занимался известиями... Бингемон любезно рассмеялся.
— Ну нет, этому вы не на радио научились. Как-нибудь вы мне расскажете о себе поподробнее. И у вас будет такая возможность — ваша сводка понравилась мне настолько, что я решил взять вас в штат.
— Очень рад,— сказал Рейнхарт.— Очень рад.
— Из того, что я слышал,— продолжал Бингемон, срывая очки молниеносным движением, которое Рейнхарт уже успел подметить,— я заключаю, что у нас с вами не может быть никакой неясности относительно того, почему вас берут. Но на всякий случай поясню. Прослушав вашу сводку, я был в состоянии представить себе картину в целом. Часть общей системы явлений. Если бы я слушал любую другую станцию и любой другой выпуск известий, она была бы смазана, правда?
Вы же ее видите и поэтому заставили увидеть меня.
— Общую систему явлений,— сказал Рейнхарт.— Да.
— Так называемым известиям мы, БСША, отводим весьма значительную роль. Потому что в явлениях есть система. Но ее трудно, очень трудно вскрыть, Рейнхарт. Каждый честный человек в нашей стране чувствует ее, не только на Юге — по всей стране. Он чувствует ее, там и сям он улавливает отдельные черты. Но есть и другие люди, чья цель — смазать эту картину. С нашей точки зрения они являются врагами.
— Так,— сказал Рейнхарт.— Так.
— А люди не могут ее понять потому, что они не ориентированы, не так ли? И наши усилия в большой степени направлены именно на то, чтобы дать им необходимую ориентацию.
— Разумеется,— с жаром подтвердил Рейнхарт.
— Ну что же, мистер Рейнхарт.— Рейнхарт встал.— Вы можете оказаться ценной находкой для станции. Я не вижу ничего, что могло бы помешать нашему сотрудничеству. Кроме, может быть, одного.
— Чего? — улыбаясь, спросил Рейнхарт.
— Вы можете недооценить серьезность наших задач. Если так... то боюсь, мы не сработаемся.
Они стояли посреди комнаты, глядя друг на друга.
— Да,— сказал Рейнхарт неожиданно для себя.
— Вы приняты с испытательным сроком,— сказал Мэтью Бингемон, отодвигая дверцу бара.— Вы пьете? — Он вынул из бара бутылку и два стакана.— Ну, за компанию?
Рейнхарт посмотрел на бутылку и на Бингемона.
— Рановато для меня,— произнес он с большой решительностью.
— Да? — сказал Бингемон.— А я выпью.
— Впрочем...— сказал Рейнхарт.— Благодарю вас. Только немного. Бингемон налил в оба стакана, Рейнхарт осторожно принял свой, поднял и выпил.
Едва проглотив виски, он понял, что это было ошибкой. Не успело еще разлиться по телу тепло, как мозг у него накренился, круто спикировал; стоя в полушаге от Бингемона, со стаканом в руке и расплывщимся в бессмысленной улыбке лицом, он тоже летел куда-то вверх ногами, по каким-то немыслимо закрученным спиралям, и там, внизу—он видел их все время,— вспыхивали желтые и красные огни. Сейчас же уходи,— сказал он себе.— Сейчас же».