— Вам кого? — спрашивала она. — Кассира? Мария Владимировна, к телефону!
Эта ее беготня тоже не осталась незамеченной.
— Что вам на месте не сидится, Шершукова! — отчитывал ее Николай Семенович. — Ведь сберегательная касса — это олицетворение бережливости, а вы тратите рабочее время черт знает на что!
— Выходит, я и к телефону не могу подойти? — оправдывалась Надя. — Мне тетя должна была позвонить.
Мягко говоря, Надя информировала заведующего неправильно: тети у нее не было, а был дядя. И жил он в глухом костромском селе, с которым никакой телефонной связи не существовало.
Но Николай Семенович не стал доискиваться до истины, а опять углубился в свои отчеты и сводки. Вот уж кого Надя не понимала! Николаю Семеновичу было пятьдесят лет, и тридцать из них он провел в сберкассе. Да еще говорил:
— Сберегательное дело, если в него как следует вникнуть, Шершукова, очень увлекательное. Подумать только, как ручейки стекаются к нам трудовые накопления… Вот где-нибудь в Сибири строят завод, и невдомек им, что строят они на рубли, которые по нескольку раз пересчитывали мы вот этими руками…
Не понимала она и Киру, профгрупорга. Поздно вечером, просматривая суточную ведомость, она говорила:
— А я, девчата, сегодня личный рекорд установила.
— Нашла чем гордиться, подумаешь, личный рекорд! А кто, кроме Николая Семеновича, Даши, Лены да Марии Владимировны, об этом рекорде узнает?
Иногда в сберкассе устраивались производственные совещания. Тогда Наде приходилось выслушивать нелестные замечания.
— У Шершуковой выработка страдает и четкости нет, — говорила Мария Владимировна. — У ее окошка всегда толкучка. Не бережет она время.
Николай Семенович немедленно подхватывал:
— Да у нашей Надежды экономической подготовочки нет. Ты вдумайся только, Шершукова: каждую минуту в нашей стране добывается 110 тонн угля, 230 тонн нефти, строится четыре жилых дома… А сколько ты этих минут теряешь попусту?
После таких совещаний Надя уходила домой обиженная: «не понимают они меня».
Впрочем, Лена, вот та относилась к Наде с сочувствием.
— Зря ты, Надежда, пошла в сберкассу, — говорила она. — Мне-то что, я сразу после техникума замуж вышла. А ты так и закиснешь здесь. Хоть и заходят к нам интересные люди, но ведь между ними и тобой — стекло. Бездушный, холодный материал!
И в этих словах была святая правда.
Иногда Надя загадывала: «Вот если войдут подряд десять брюнетов, значит сегодня состоится интересное знакомство». И она пристально рассматривала каждого входящего в сберкассу. Но не успела Надя сосчитать до восьми, как раздавался голос Николая Семеновича:
— Шершукова, что это вы на дверь уставились. Явления Иисуса Христа народу ждете?
Все, кто был в сберкассе, смеялись, и Наде приходилось вести счет сначала.
Наконец, ей повезло. Однажды в сберкассу вошли сразу десять брюнетов из дагестанского ансамбля получать деньги по аккредитиву. И вслед за ними явился он.
Показал Николаю Семеновичу свое удостоверение и прошел за стеклянную перегородку.
Это был монтер из райремконторы. Тихонечко насвистывая, он начал проверять электропроводку. Особенно долго он задержался у лампы с зеленым абажуром, которая стояла на Надином столе.
— Имею два билета на «Ночи Кабирии», могу после шести зайти, — как бы невзначай сказал он.
Надя вспыхнула и согласилась.
После этого первого совместного посещения кинотеатра повторного фильма прошло полгода. Завтра Петя везет ее в Загорянку, на дачу к своим родителям. Надя договорилась с Николаем Семеновичем, чтобы он отпустил ее пораньше, а то она не успеет приготовиться к решающей воскресной поездке.
И вот она уже на улице. Куда пойти раньше?
Надя бросилась к парикмахерской, чтобы сделать прическу. На ее счастье, очередь была небольшая. Но боже, как медленно работала мастерица! Да еще вдобавок занималась посторонними разговорами.
— …А графиня эта, дорогая моя, — рассказывала парикмахерша скрытой под белоснежной простыней клиентке, — тоже оказалась хорошей штучкой: впустила виконта через слуховое окно. И тут, как назло, граф стучится в дверь. Ужас!..
Надя не выдержала и съязвила:
— Нельзя ли все-таки оставить графиню в покое и работать попроворнее?
Парикмахерша посмотрела на Надю с таким удивлением, будто увидела перед собой пришелицу с другой планеты.
— Милочка, торопятся напротив, — огрызнулась она, указывая на здание пожарного депо. — А здесь заботятся об изяществе и красоте человека…
И принялась досказывать содержание прочитанного ею французского романа.
Надя пулей выскочила из парикмахерской и побежала в ателье за платьем. Приемщица аппетитно намазывала на белый хлеб печеночный паштет и запивала бутерброд чаем.
— Как мое платье, готово? — запыхавшись, спросила Надя.
— Какое платье? — пережевывая поджаристую корочку, спросила приемщица.
— Да я же утром забегала к вам. Обещали к трем часам дошить и отгладить, — чуть не плача проговорила Надя.
— Отшить-то отшили, а вот погладить не удалось. Из-за этого и воротничок не стали пришивать и пуговицы тоже. Все равно до понедельника ждать.
Надя почувствовала, что ей сейчас станет дурно. Она судорожно ухватилась за край стола.
— Ну, вы дайте мне платье-то, я как-нибудь сама, — еле пролепетала она.
Приемщица налила себе еще один стакан чаю.
— Выдать не могу, кладовая уже закрыта. Я и сама скоро уйду, вот только попью чайку и уйду. А у тебя что, именины завтра? Так ты перенеси их.
Этих слов Надя уже не слышала. Она брела к сапожнику за туфлями, к которым нужно было сделать новые набойки.
Сапожник, как говорят, не вязал лыка. Его крохотная мастерская была наполнена дурманящим запахом водки и чеснока. Надины туфли валялись под лавкой, куда он их сунул еще утром. Нервы Нади окончательно сдали.
— Как вы смеете! — вдруг истерично закричала она. — Вы же находитесь на работе! Люди доверяют вам свое имущество и время! — невольно повторила Надя слова, не раз слышанные от Николая Семеновича.
Представитель великой гильдии дратвы и шила пьяно ухмыльнулся.
— Время! Это истинно, деточка, сказала. Какое у нас сейчас время? Субботнее! Я его, можно сказать, пять суток ждал. Здесь сосет, — сапожник ткнул себя в живот, — а я жду! Как проклятый! А что касаемо работы, то еще наши деды говаривали: «Работа не волк…»
Надя проплакала все воскресенье. Она поняла, что с ней произошло: нашла коса на камень. То, что именно она, Надя Шершукова, столкнулась с людьми, которые ни во что не ставили чужие заботы, было справедливым наказанием. Так ей и надо.
В понедельник она сидела за своим столом не разгибая спины. И вечером, когда убирала в ящик груду обработанных за день счетов вкладчиков, впервые ее души коснулось чувство удовлетворения. Сегодня она сберегла чье-то время, облегчила чью-то жизнь. Значит, день не прошел даром. И когда Шершукова уходила домой, то невольно перехватила пристальный взгляд Николая Семеновича. В нем были признательность и уважение.
НЕПОДДАЮЩИЕСЯ
— Велемир, а Велемир, когда ты заплатишь членские взносы?
Этот вопрос задает девушка в белом переднике и с такой же белой наколкой на голове. Она кокетливо отставила правую руку с небрежно опущенным вниз никелированным подносом.
Человек, к которому обращен этот вопрос, очень молод. Все в нем говорит об еще не устоявшемся вкусе: неестественно взбитая челка, странного цвета галстук, удивительно редкого фасона и окраски ботинки. В остальном же он мало чем отличался от тех, кто заполнил в эти ранние часы обеденный зал: на нем белоснежный, хорошо выглаженный халат и так же тщательно отутюженная шапочка.
— Когда? А какое сегодня число?
— Двадцать шестое, все уже уплатили.
— Это еще ни о чем ни говорит. Запомни, что ты имеешь дело не со всеми, а с индивидуумом. Мой не особенно развитый интеллект подсказывает, что членские взносы за текущий месяц можно уплатить в любой день с первого по тридцатое. А пока календарь показывает двадцать шестое число. Тридцатого в двенадцать ноль-ноль я буду у вас, дорогая, со своими, приобретенными честным трудом восьмьюдесятью копейками. В двенадцать ноль-ноль тридцатого и ни минутой позже. Такова моя воля — воля члена профсоюза.
Девушки, расставлявшие посуду и столовые приборы, рассмеялись.
А одна сказала:
— Да что ты, Клава, с ним разговариваешь, он же неподдающийся!
Велемир Сорокин, игнорируя это ядовитое замечание, молча прошел за стеклянную перегородку на свое рабочее место, чтобы заняться расценкой блюд сегодняшнего меню.
Профорганизация фабрики-кухни № 8 давно уже билась с Сорокиным, стремясь сделать из него активного и дисциплинированного члена профсоюза. Но все усилия оказывались напрасными. Глубоко укоренившийся в Велемире бес противоречия постоянно толкал его против всех и вся. Если кто-нибудь на фабрике-кухне собирался выступить с предложением, касающимся производственной или профсоюзной работы, он заранее знал, что у него будет один-единственный оппонент — Велемир Сорокин.
Только за последнее время он горячо возражал против:
открытия верхних фрамуг в окнах («в открытые окна будут проникать бабочки и своим беспорядочным полетом по обеденному залу отвлекать столующихся от принятия пищи»);
кипячения питьевой воды для посетителей столовой («сырая вода, содержащая органические вещества, стимулирует процесс пищеварения»);
сбора предварительных заказов на обеды среди рабочих соседней стройки («мы не должны идти на поводу у посетителя столовой, наш долг навязывать ему свои вкусы, основанные на научно-гигиенических нормах питания человека»);
продажи в буфете сифонов с газированной водой («явное подражание Западу»).
Но особенно нетерпим был Велемир Сорокин ко всему, что касалось общественной жизни коллектива фабрики-кухни. Можно без преувеличения сказать, что для руководителей профорганизации он являлся сущим наказанием, бичом божьим.