В вечерних сумерках мы спускались с кручи. Местные жители дали этой круче название — «Пыхтун». Наверное, стоит немалого труда взобраться на нее. Но вниз нам спуститься легко. На ощупь нога угадывает уступы и выбоины, и поднимающийся с широкого разлива Клязьмы серый туман сразу же поглощает нас. Под горой глубокая впадина. Мы идем по неустойчивому, податливому, поросшему осокой и мхом покрову.
Мы переходим через утлый мостик и останавливаемся у довольно крутого откоса. Алексей Владимирович кладет на землю ружье, рюкзак и, подтянув голенище высоких резиновых сапог, спускается в воду. Он идет разыскивать спрятанный в кустах ботник. Трудно сказать, откуда взялось это слово. Ботник — вертлявое малоустойчивое суденышко, напоминающее пирогу, воспетую Лонгфелло. Может быть, ботник — это искаженное «ботик»?
Мои отвлеченные размышления по поводу происхождения местных речений прерывает сердитое ворчанье Алексея Владимировича. Он долго возится в кустах и никак не может найти ботник. Наконец шум смолкает, и я слышу тихие всплески весла. Длинный нос «пироги» упирается в отмель. Мы погружаем охотничье снаряжение и отплываем от тихой пристани.
Сквозь туман далеко и загадочно мерцают звезды. Усевшись на корме, Алексей Владимирович работает веслом, угадывая нужное направление по одному ему известным приметам. Откуда-то с высоты доносятся шум крыльев и неспешная птичья перекличка, напоминающая перезвон колокольчиков. Так не спеша возвращалась, наверное, когда-то по знакомой заснеженной дороге запоздалая тройка…
— Свиязи протянули, — тихо замечает Алексей Владимирович и, подняв весло, прислушивается к невидимому полету птичьей стаи.
Плавно и неторопливо течет беседа.
— Охота, она требует серьезности, — говорит Алексей Владимирович, затягиваясь папиросой. — Вы сына моего видели. Кажется, всем парень молодец, но вот охотник плохой. Прибежит с работы, схватит ружье, ягдташ и — в лес. Часа не пройдет, а он уже дома и, понятно, с пустыми руками. Наскоком-то ведь ничего не дается…
Я вспоминаю сына Алексея Владимировича, стройного, загорелого парня в голубой майке, со значком ГТО в петлице пиджака. Он работает секретарем комсомольского комитета текстильной фабрики и всегда чем-то занят. Наскоро поздоровавшись со мной и отцом, окинув быстрым взглядом разложенные на столе охотничьи припасы, он быстро проговорил: «Опять в разлив?» — и скрылся за занавеской в смежной комнате. Уже оттуда доносился его голос:
— Я бы рад с вами, да вот недосуг. Надо подобрать ребятам майки и бутсы. Конечно, сегодня не календарная встреча, но в некотором роде первая «проба пера». Нельзя нам ударить лицом в грязь…
— …Вот я и говорю, — продолжает свой рассказ Алексей Владимирович, — что охота, если ты пристрастился к ней с детства, забирает человека совсем. До войны-то я жил в Подлипках, под Москвой. Завод наш спешно эвакуировали. Из всего имущества успел я захватить пару белья и ружье. А в дороге оно пригодилось. Ехали на Урал все лесами. Осень стояла нарядная, сухая. Не вытерпел я, подпоясал патронташ и прямо из теплушки в лес. Много дичи на Урале, не то что у нас в Подмосковье. Настрелял я и рябчиков, и тетерок, даже глухарей пару взял. Догнал своих с воинским эшелоном и на два дня бригаду питанием обеспечил. Так и кормились в дороге…
Узким протоком, задевая за кусты, мы протиснулись в русло Клязьмы. Быстрое вешнее течение подхватило и закружило нас. Алексей Владимирович умолк и энергично заработал веслом. Вдали замелькали огоньки маяка, и по реке поплыл широкий протяжный гудок парохода.
— Видишь, и ночью не спят, — промолвил Алексей Владимирович. — Время сейчас такое: успеешь подхватить плоты из полоев — значит, герой, а нет — так жди до зимы да припасай машины, чтобы лес вывезти.
Мы пересекли быструю реку. И опять у борта неторопливо постукивают прибрежные кустарники, опять мирно журчит вода за кормой.
— Люблю охоту, — мечтательно говорит Алексей Владимирович, — ох, как люблю! На Урале-то тяжело нам пришлось: на новом месте завод пришлось налаживать. Однако работали ничего. И вдруг заболел я. Долго в госпитале пришлось лежать — ноги отнялись. Вернулся домой на костылях. А лето в тот год выпало — благодать… Жена, хоть и работает допоздна, а все скучает по лугам, по лесу. «Пошли бы мы, Алексей, по ягоды», — говорит мне. «Что ж, пойдем, — отвечаю я, — только, мол, ружье захвати». Доехали мы пригородным поездом до глухой станции. Жена пошла в лес, а я прилег на берегу озера. Тут как раз и стая кряковых налетела, ударил я — двух сшиб. И птицы тут поднялось видимо-невидимо. Так и лежал я в кустиках и постреливал. Вернулась жена с ягодами, видит: на озере дичь убитая плавает. «Что, — говорит, — око видит, да зуб неймет». Пошла к рыбакам, выпросила у них лодку, собрали мы уток. Когда в город вернулись, дивятся люди: идет женщина с ягодами, с ружьем и вся утками обвешана, а я на костылях сзади ковыляю…
Подул свежий ветер, рассеянный свет луны проглянул сквозь туман, и заблестела широкая гладь реки. На невысокой, но бойкой волне заиграли, замигали красные и зеленые огни бакенов…
Но вот, наконец, и избушка бакенщика. Мы открываем скрипучую, потрескавшуюся за зиму дверь, и перед нами предстает скромное жилище речного стража. Мерно тикают ходики на стене. При слабом свете каганца видим расставленные на полке фонари, сваленные в углу рыбачьи сети и укутанного с головой, безмятежно спящего бакенщика. Осторожно, стараясь не нарушить покоя хозяина, мы снимаем с себя снаряжение и укладываемся на шатких топчанах.
Тяжело вставать по утрам ранней весной, но вдвойне мучительней минуты пробуждения, когда на дворе стоит пасмурная погода. Кажется, невидимые путы сковали все твои члены, и ты не можешь поднять головы, не можешь двинуть рукой… С трудом сбрасываем мы с себя остатки сна и выглядываем из избушки. За окном серый, неприветливый рассвет. Пора отправляться к месту охоты.
Все вокруг залито водой, лишь кое-где видны небольшие островки — «гривы», как их тут называют. У одной из таких грив мы и причаливаем.
Алексей Владимирович быстро находит несколько остожьев — мест, где с осени стояли стога сена. На остожьях много старых сухих ветвей и вороха душистого сена. Вот и необходимый материал для того, чтобы построить шалаши. Мы сооружаем их в разных концах гривы, прячем наш ботник в ивняке и высаживаем около шалашей подсадных уток. Против моего шалаша Алексей Владимирович выпускает еще стайку чучел. Эти чучела он искусно вырезал из податливой, мягкой липы. На небольшой волне деревянные чучела покачиваются и кружатся на длинных поводках с опущенными на дно грузилами, создавая иллюзию настоящей живой стаи птиц, опустившихся на гладь разлива.
Медленно наступает рассвет… Утки быстро осваиваются с новой обстановкой и начинают свой весенний призывный клич. Далеко разносится их возбужденное, звонкое кряканье. Особенно старательно «работает» утка Алексея Владимировича. Скосив голову вбок, она зорко оглядывает небосклон и протяжно, надсадно кричит. И вот уже в воздухе слышится свист крыльев летящего селезня. Он на какое-то мгновение мелькнул за кустами и опустился где-то у шалаша Алексея Владимировича.
— Та-та-та!.. — кричит изо всех сил утка, и вдруг ее исступленный, страстный крик тонет в грохоте выстрела, первого выстрела утренней зари.
Из шалаша у меня прекрасный обзор, но окружающие воды пустынны. Лишь прямо перед шалашом блестят, покачиваясь на волне, деревянные чучела. Эти минуты ожидания первого пролета, первого выстрела полны огромного напряжения.
Разрядка, как всегда, наступает неожиданно. Я не слышал характерного свиста, который издает в полете утиная стая, не слышал всплеска воды, но вдруг явственно увидел прямо перед собой, рядом с чучелами, настоящую живую стаю уток. Хорошо выделяется вожак в ярком брачном оперении, настороженный, готовый каждое мгновение взлететь. С величайшей предосторожностью я прилаживаю ружье в бойницу шалаша и выцеливаю… Выстрел оглушает меня. Но, когда дым рассеивается, я вижу беспомощно распростертую на воде большую и красивую птицу.
День вступает в свои права. Сильно припекает яркое весеннее солнце. Мы выбираемся на пригорок под сень молодого дубняка и разводим костер. Быстро вскипает котелок, и Алексей Владимирович опускает в кипящую воду набухшие почки дикой черной смородины.
— На охоте лучшей заварки не сыскать, — говорит он. — Куда там китайскому или индийскому чаю до этой прелести!
И действительно, настой получается густой, ароматный. Позавтракав, мы прикурнули у костра в ожидании вечерней зари. Но спать нам долго не пришлось. Подъехало еще несколько ботников, и начались бесконечные разговоры об охоте.
Наперебой делятся охотники впечатлениями о только что проведенной утренней заре. Дружно раздаются жалобы на нынешнюю запоздалую весну, на плохой прилет уток. Но тем не менее в ягдташе у каждого я вижу первые трофеи весенней охоты.
И вот снова шалаш. Снова на своем неусыпном посту подсадная утка, снова до предела напряжены слух и зрение.
Справа и слева доносится настойчивый крик подсадных уток. Далеко слышно вкрадчивое кряканье селезня, торопливо плывущего на призыв утки. Многоголосым эхом отдаются выстрелы, а воздух все густеет, становится прохладнее, и недлинная весенняя ночь обступает тебя Со всех сторон…
…Мы возвращались с охоты, когда солнечный день был в полном разгаре. Деревья, погруженные в воду, стояли в праздничном весеннем наряде. Пышным цветом цвели осины, ивы, воспетый в песнях краснотал. В густых зарослях тальника, недосягаемые взору охотника, справляли свой брачный праздник перелетные птицы.
Смеялась и играла скромная и тихая в другие времена речушка Клязьма, разлившаяся сейчас далеко вширь.
Чайки кружились над омутом и, то взлетая, то падая камнем вниз, кричали что-то на своем, одним им понятном языке…
В КРАЮ РОДНОМ
Артельный
Когда подлетаешь к Астрахани на самолете, то земля предстает вся изрезанной голубыми полосами речушек и озер. Это уже дельта, где Волга, приблизившись к морю, стремительно растекается на десятки рукавов, как бы торопясь быстрее влить свои воды в гигантскую чашу Каспия. Природа Астраханского края чрезвычайно богата. Здесь гнездятся многочисленные представители семейства утиных: кряковые, шилохвосты, широконоски, чирки. Богато представлены и кулики — от красавца кроншнепа до крохотных, чуть побольше скворца, бекасов. Много в здешних местах и редкой дичи, которую не встретишь в средней полосе страны: белой и серой цапли, гагар, бакланов и гостей из далекого Египта — колпиков и караваек. Ближе к морю водятся пеликаны, гуси, лебеди. В зарослях камыша и чакана живут кабаны, рыси, волки, лисицы. Словом, трудно найти охотнику более привольное место, чем прикаспийские джунгли.
Мы выехали на охоту после полудня. Нам предстояло подняться на лодке по реке, а потом уже идти пешком до ильменя Артельный, расположенного в глухих камышовых зарослях. Я был здесь весной, и мне предстояло, выполнить роль проводника.
С трудом втащили мы нашу лодку в заросший травой ерик. Спрятав весла под старой ветлой, двинулись в путь. Дорога идет вдоль телеграфной линии Марфино — Красный Яр. Вот и стога сена. Здесь нужно резко свернуть вправо. Еле заметная тропинка вьется среди зеленой чащи чакана и камыша. Вдруг впереди блеснула вода. Это ерик Застенный. Теперь нужно подняться вверх по берегу ерика, свернуть влево — и мы в Артельном.
Мои спутники убыстряют шаг. Хочется скорее добраться до места. Охота на вечерней заре, когда птица слетается на кормежку, очень добычлива.
Я иду впереди, с тревогой посматривая по сторонам: места знакомые и… незнакомые! Ранней весной чакан и камыш вокруг наполовину выжигаются рыбаками. Тогда здесь был широкий обзор, и я без труда нашел Артельный, а сейчас он закрыт высокой стеной камыша. Где же этот поворот?..
Я даю знак спутникам и углубляюсь в заросли. Камыш стоит так плотно, что его приходится просто ломать. Внизу он переплетен вьюном и травой. Идти трудно. Я использую ружье как рычаг. Камыш ломается с оглушительным треском, поднимая тучи мошкары. Становится трудно дышать. Чувствую, что выбиваюсь из сил.
Меня сменяет Николай — механик холодильника, атлетически сложенный парень. Под мощными взмахами его рук стебли камыша валятся в разные стороны. Он идет быстро, мы едва успеваем за ним. Но скоро и Николай устает. Два раза он падает, запнувшись о толстые жгуты вьюна. Наконец, Николай останавливается и, тяжело дыша, спрашивает:
— Мы правильно идем?
Вопрос обращен ко мне, и я отвечаю не совсем уверенно:
— Кажется, правильно…
Вперед выходит третий наш товарищ — дядя Вася, заведующий почтой. Он еще молод, но за веселый, приветливый нрав и рассудительность все зовут его «дядя Вася». Он старается идти не напролом, а выбирает места, где камыш растет пореже, но тоже скоро устает. Становится ясно, что мы попали в «крепь» — заросли, простирающиеся на много километров. Обратно по проторенной дороге возвращаться легче. И вот мы снова у Застенного. После короткого совещания решаем пройти немного по ерику и попытаться опять пробиться через камыш.
На нас теплые фуфайки, тяжелые кожаные сапоги. Жарко. Нестерпимо мучит жажда. Срываем спелую, с лиловым оттенком ежевику, но после нее пить хочется еще больше. Стакан воды кажется сейчас самым желанным на свете…
Попытка пройти через камыш опять окончилась неудачей. Мы повторяли ее снова и снова, углубляясь от берега ерика в глухие, непроходимые места. Но дальше идти бессмысленно. Солнце неумолимо склоняется к западу, и вот его огненный диск уже коснулся горизонта. Охота на вечерней заре не состоялась.
Обратный путь невесел. Мы идем молча, с трудом нащупывая тропинку. С поля тянет сыростью, запахом прелых трав. Пронзительно кричит запоздавшая на ночлег чайка. Тьма становится все гуще. Налетевшая откуда-то сова с шумом шарахается в сторону. Ночь.
И вот мы снова на реке. Чуть слышно поскрипывают уключины, проворные капли сбегают с поднятых весел. Словно сказочный исполин дышит река, мерно вздымая свои глубокие воды. Где-то впереди маячат огоньки, доносится шум мотора. Это тоня Бороздника, здесь мы заночуем.
На серебристой глади речки угадывается темная линия поплавков невода. Она образует замкнутый полукруг. Невод медленно выбирают на берег. Раньше эту тяжелую работу выполняли вручную — теперь приводом от трактора. То и дело слышны всплески — это рыбаки сбрасывают рыбешку с полости невода обратно в воду. На лодке с двумя фонарями рабочий расправляет мотню — огромный мешок из крепкой сетки, куда в конце концов скатится вся рыба.
Мы причаливаем к берегу и идем в дежурку. В тесной комнатке, заваленной сетями, тускло горит «летучая мышь». На подоконнике, у изголовья кровати начальника тони Михаила Ивановича Иванова лежат карманные часы. Изредка к окну подходят люди и узнают, сколько времени. По этим часам ведется график притонений, происходит смена бригад. Мы просим дежурного разбудить нас в четыре часа утра и укладываемся спать.
Но заснуть не удается. Приходит наш старый знакомый Мусагали Мухамбетов, и начинаются бесконечные разговоры об охоте. Мусагали рассказывает о своем первом охотничьем трофее. Отец купил ему старое шомпольное ружье. Мусагали немедленно побежал в ближайший ильмень. Укрываясь в высокой траве, он подобрался к воде. На противоположной стороне юный охотник увидел покачивающуюся на волнах водяную курочку. Мусагали прицелился и выстрелил. Птица осталась на месте. Вне себя от радости Мусагали схватил дичь и отправился домой, чтобы похвастаться своей добычей. Но каково же было его разочарование, когда мать, начавшая чистить птицу, вдруг с отвращением выбросила ее из кибитки. Оказалось, что водяная курочка, в которую стрелял Мусагали, была убита кем-то несколько дней назад…
Но это было давно. Теперь Мусагали — опытный рыбак и страстный охотник. Уже несколько лет подряд он руководит неводной бригадой и неизменно перевыполняет путинные планы. Весь свой досуг Мусагали посвящает охоте. Ружье у него отличное, с предлинным стволом — настоящая утятница.
Условливаемся идти охотиться на утренней заре вместе. Мусагали ведет нас уверенно, дорога к Артельному им хорошо изучена.
Мы входим в ильмень в абсолютной темноте. Шепотом договариваемся, кто займет какое место, и расходимся в разные стороны.
С трудом вытягивая ноги из ила, я пробираюсь вдоль стенки чакана к тому месту, где заросли образуют выдающийся вперед мысок. Вокруг с шумом поднимается птица. Я ее не вижу, слышу только хлопанье утиных крыльев да тревожное попискивание куликов. Но вот я у цели. Вгоняю в ил «стул» — колышек с прибитой сверху дощечкой — и усаживаюсь на это шаткое приспособление. Место, кажется, выбрано удачно — с трех сторон хороший обзор. Теперь нужно ждать.
Медленно наступает рассвет. Из серой дымки постепенно выступают очертания противоположного берега, разбросанных там и сям кустов осоки. Тишина. Всплеснет где-то рыба, протяжно закричит гагара, и опять все погружается в предутреннюю дрему. С середины ильменя, клубясь, поднимается туман…
Слух улавливает какое-то движение справа. Я напряженно вглядываюсь и ничего не вижу. И вдруг к самым моим ногам выплывает чирок. Оставив насиженное за ночь место, он жадно глотает личинок, не замечая ничего вокруг. Стрелять невозможно, нельзя даже пошевелиться. Но вот чирок прекращает кормежку и замирает, уставив на меня черный блестящий глаз. Мгновение — и чирок с оглушительным шумом взлетает в воздух. Доброго пути, приятель!
Блеснул первый луч солнца. Он, словно заботливая хозяйка, протирает запотевшее зеркало вод. И сразу в нем четко отражается окружающий пейзаж. Чуть покачивая коричневыми головками, стоят стройные камыши. Будто тончайшей кистью выткана в голубой лазури каждая травинка. В прозрачном воздухе проносятся стрижи, повторяя на водной глади замысловатые воздушные пируэты. Мир, полный очарования, пробуждается к жизни…
С характерным свистом проносится над головой чирок и шлепается в воду метрах в десяти от меня. Прицеливаюсь и нажимаю спусковой крючок… Когда рассеивается дым от выстрела, я вижу, что чирок лежит неподвижно, беспомощно распластав крылья. Через минуту раздаются один за другим два выстрела подряд. Стреляют мои товарищи. Охота началась…
Перелет хороший. Я еще убиваю чирка и сразу двух уток-широконосок. Часто стреляют и мои друзья. Мы уже порядочно распугали птицу. Прежде чем сесть на воду, она долго кружит над ильменем. Вот идет стая чирков. Изготавливаюсь и жду, когда птицы приблизятся на расстояние выстрела. Ловлю на мушку вожака стаи. Гремит выстрел — и серый комочек падает вниз. Второй выстрел — и еще одна птица падает к моим ногам. Сизый дымок курится из нагревшихся стволов…
Солнце уже поднялось высоко. Появились коршуны, зорко высматривающие с высоты добычу. Собираю убитую дичь. Ягдташ уже почти полон — две утки и четыре чирка. Можно уходить домой.
Я выхожу из ильменя на сухое место и усаживаюсь на траву покурить. Скоро подходит Мусагали — у него к поясу прикреплены три утки и цапля. С богатой добычей возвращаются Николай и дядя Вася. Неприятные приключения прошлой ночи забыты. Все веселы и оживлены.
По отлогому песчаному берегу мы возвращаемся к тоне. Лениво плещутся у наших ног волны. Белоснежные чайки с криком кружатся там, где бригада выбирает из невода богатый улов.
Вечерняя заря
Эту легенду рассказал мне старый Зураб — известный на Каспии охотник и рыболов.
Мы плыли на куласе — так называется в низовьях Волги утлое мелководное суденышко — по одному из бесчисленных протоков прикаспийской дельты. Стоял полный штиль, и наш парус висел неподвижно, не колеблемый ни единым дуновением ветерка. Быстрые воды протока бесшумно несли нас вперед, к синим просторам моря. А вокруг, как безмолвные стражи, стояли камыши, подняв к небу острые пики своих головок.
Был тот вечерний час, когда солнце, едва коснувшись горизонта, щедро разлило вокруг золото своих лучей. В их живом, трепещущем пурпуре купались раскидистые низкорослые ветлы, видневшаяся вдали деревянная, вышка, с которой в темные непогожие ночи указывают путь судам, входящим с моря в узкий речной фарватер, и наш старый, заплатанный парус, бессильно свисавший с мачты.
Ничто не нарушало спокойствия в воздухе и на земле. Не парили в голубой выси коршуны, не проносились с оглушительным свистом стаи юрких чирков, не слышно стало песен возвращающихся с морских отмелей лебедей. Ни звука не доносилось из расположенной в небольшой рощице колонии белых цапель, обычно такой шумной и оживленной. И вся колония с неподвижно сидящими птицами, белыми пятнами вкрапленными в густую зелень леса, издали казалась клумбой чудесных цветов. Даже прожорливые бакланы, оставив свой разбойничий промысел, застыли на прибрежных обомшелых пнях, как каменные изваяния.
Я спросил Зураба:
— Скажи, Зураб, почему так тихо бывает в этот час кругом? Я не раз наблюдал на охоте, что в момент захода солнца прекращается перелет птиц, и все как бы сразу замирает.
Зураб отпустил руль, неторопливо свернул самокрутку из крепчайшей махорки и несколько раз глубоко затянулся.
— Я рад, что у тебя хороший глаз, парень, — наконец промолвил он. — Многие имеют ружья, многие ходят на охоту, но не каждый видит все то, что происходит вокруг него. Я тоже когда-то был таким охотником…
Зураб помолчал и потом продолжил свой рассказ:
— Это было давно. Я хорошо помню день, когда отец первый раз дал мне в руки ружье. Мне казалось тогда, что я самый счастливый человек на земле. Во всяком случае, мне завидовали все мальчишки нашего аула. И даже женщины, видя, как гордо я шагаю со своей шомполкой на плечах, шептали друг другу, что теперь в семье Тюлегена, так звали моего отца, всегда будет свежая дичь, а мои сестры будут носить шапочки, украшенные перьями филина. И они говорили правду, потому что в наших краях охота добычлива, а ружье мое не знало промаха. Но однажды я вернулся без добычи…
Кулас, увлекаемый стремительным течением, продолжал нестись вперед, хотя наш спутник, Василий, давно уже опустил весла и, стараясь не шевелиться, жадно внимал рассказу Зураба.
— Да, в этот вечер я вернулся с охоты, как никогда, усталый, а сумка, из которой мать привыкла вынимать жирных селезней и уток, была пуста. Слова укора уже готовы были слететь с ее уст, но отец остановил ее суровым взглядом и молча ждал, когда я переоденусь в сухое платье и протру запотевшее от обильной росы ружье.
— Скажи мне, сынок, — сказал он, когда я присел к очагу, — что ты видел сегодня на охоте?
И я рассказал отцу о том чуде, которое явилось моим глазам, глазам беззаботного парня, который мало задумывался над жизнью и не умел глядеть глубоко, как это делают старые, умудренные годами люди.
В этот вечер я почему-то отправился на охоту поздно, когда грачи большими стаями покидали скошенные луга и из низин уже потянуло ночной росистой прохладой. Когда я сел на своем привычном месте в заросли камыша, которые выдавались далеко в глубь ильменя, солнце коснулось горизонта, и все замерло вокруг. Прекратили свою бесконечную беготню проворные кулички, сновавшие по отмели взад и вперед в поисках червяков и личинок. Застыла в оцепенении старая цапля, безмолвно устремив глаза в быстрые струи протока, кишевшего мелкой серебристой рыбешкой. Седой орел, готовый сорваться с вершины засохшего дерева, бессильно опустил могучие крылья и, обратив свою гордую голову к западу, жадно впивал золото уходящего за край земли небесного светила.
Такая тишина разлилась вокруг, что я явственно слышал свое дыхание. Хищная лиса, бродившая по камышовым зарослям в надежде напасть на запоздалый утиный выводок, неподвижно стояла, наполовину погруженная в воду, с поднятой передней лапой и устремленной вперед острой мордочкой. Притихло, затаилось все пернатое население камышей — юркие трясогузки, шумные цикады и бестолковые сороки.
Казалось, что эти маленькие существа забыли все свои взаимные обиды перед лицом уходящего на ночной покой солнца. И даже старая утка, подраненная каким-то неопытным охотником, тяжело волоча поврежденное крыло, выплыла на середину ильменя и, склонив голову набок, уставила блестящий глаз навстречу последним лучам.
Многое было заключено для них, детей природы, в этих гаснущих на неподвижной глади вод огнях. Они говорили о еще одном счастливо прожитом дне. О том, как первые вестники солнца ранним утром скользнули из далекой выси и зажгли тысячи блестящих фонариков на покрытых росой кустах. Как разлилось по земле живительное тепло и все вокруг пробудилось, пришло в движение. Они напомнили о полуденном зное, когда растения, предаваясь сладкой истоме, жадно впивали могучие соки земли, а птицы и звери, отдыхая в тени камышей, набирались новых сил.
Все радости, все блага жизни были сосредоточены в этих медленно гаснущих отблесках вечерней зари… Наступала ночь, полная опасностей и тревог. О, как страшны ее неясные шорохи, как тревожны внезапные порывы ветра, какую жуть навевают причудливые очертания деревьев и кустов! Нет, пусть отступит окутывающий землю непроглядный мрак, вечно пусть сияет благодатное солнце — источник радости и счастья!
Старый Зураб раскурил потухшую самокрутку и медленно продолжал рассказ:
— Вот что поведали мне в тот памятный вечер мои старые друзья на ильмене Трех Протоков. И так вдохновенна была эта песнь природы, так сильно звучал в ней голос надежды, что я понял тогда: ничто не заглушит его, жизнь торжествует! Долго сидел я в немом оцепенении, забыв и о ружье, и о своей сердитой, не очень сдержанной на язык матери.
Молча выслушал мой рассказ отец и сказал мне слова, которые я запомнил навсегда: «Я не буду бранить тебя, сынок, что ты не принес сегодня дичи. Запомни: только сегодня ты стал настоящим охотником, потому что природа открыла тебе одну из своих тайн и у тебя хватило выдержки и терпения, чтобы узнать ее до конца. Ты видел до сих пор, что в мире птиц и зверей царит вражда. Но ты узнал и другое: перед силами зла забываются взаимные обиды и распри. И тогда зло отступает. Запомни этот урок, сынок».
Зураб закончил свой рассказ и бросил недокуренную цигарку за борт куласа. Искры падали на воду и с сердитым шипением гасли. Солнце уже скрылось за камышами, и все вокруг подернулось мутной пеленой. Налетел ветерок, заколыхал полотнище паруса и снова затих. Мы сидели молча, погруженные в мысли, навеянные рассказом Зураба. Проток делал крутой изгиб вправо. И когда наш кулас скользнул мимо песчаной отмели, Зураб вдруг вскинул ружье и выстрелил. Грязный серый комок с шумом упал на воду.
Василий встрепенулся и, быстро загребая веслом, хотел повернуть кулас к убитой птице. Но Зураб остановил его:
— Пусть шайтан его берет. Баклан — не птица, баклан — это враг, его надо уничтожать!
Впереди, в быстро сгущающихся сумерках, замигали огни. Зураб встрепенулся и весело проговорил:
— Вот и Контрольная, тут ночевать будем, чай варить будем!
Василий свернул парус, вынул из гнезда мачту и энергично налег на весла. Скоро нос нашего куласа уткнулся в песчаную отмель, и набежавшие на берег волны с шумом покатились вниз, увлекая за собой мелкую гальку и ракушки.
Зураб и Василий принялись хлопотать на берегу, устраивая охотничий стан, а я пошел вперед, навстречу огням и рокоту трактора. Невод, дугой описав реку, подходил к берегу. Мокрый канат, наматываемый валом трактора, натянулся и звенел, как струна. Рыбачки — это были девушки знаменитой на Каспии рыболовецкой бригады — хлопотали у невода. В непромокаемых кожаных костюмах они стояли по пояс в воде и быстро перебирали сеть. Вдали, на самой середине реки, колыхался одинокий огонек. Это одна из рыбачек на небольшой лодке расправляла мотню невода, чтобы в ней уместился весь улов, каким бы большим он ни был.
Работа шла на редкость дружно. Тракторист, высокий вихрастый паренек, кричал: «Эй, эй, девчата, пошевеливайтесь!», и те отвечали ему задорным разноголосым хором. От берега, немного ниже тони, отчалил баркас с неводником, на котором неясно вырисовывались фигуры людей. Это отправлялась заметывать невод другая бригада. Горели огни на приемке, из трубы тоневой кухни валил густой дым — там готовили ужин для ночной смены.
К девушкам подошел бригадир, пожилой рыбак в брезентовом плаще и кожаной зюйдвестке. Наступал самый ответственный момент в работе — к берегу подходила мотня, полная трепещущей серебристой рыбы. Движения девушек убыстрились, голоса стали отрывистыми. Но вот, наконец, нижняя подбора, то есть нижняя кромка невода, которая шла по дну реки, оказалась на берегу. Разбушевавшаяся рыба подняла тучи брызг, но теперь она была в прочной западне. Вихрастый тракторист выключил мотор и побежал к лодке. Скоро он подогнал ее к неводу и, вооружившись зюзьгой — большим сетчатым сачком — стал выливать рыбу в лодку.
Девушки со смехом подгоняли его. Вот одна из них выхватила из рыбной гущи большого леща и бросила в ноги трактористу. Тот испуганно шарахнулся и чуть не вылетел из лодки. Взрыв хохота был ему наградой за неловкость.
Я смотрел на молодых людей, весело, с задором делающих свое трудное дело, и мне вспомнился рассказ старого Зураба. Этим людям, думал я, не страшны никакие силы зла, для них вечно будут сиять радость и счастье жизни!
Теплая летняя ночь мягко распростерла над землей свои крылья. Глухие всплески воды, говор и смех людей неслись вниз по реке и гасли далеко-далеко, где обласканная ночною прохладой мерно вздымалась грудь Каспия.