Проза тогда привлекала меньше слушателей, зрителей, участников споров, хотя в разнообразных диспутах на литературные темы не было недостатка. «Без черемухи» Пантелеймона Романова[2], «Собачий переулок» Гумилевского[3], «Луна с правой стороны» Малышкина[4] – все это щедро обсуждалось в самых различных аудиториях тогдашней Москвы. Не существовало еще Дома литераторов, и в нетопленой конторе издательства «Круг», закутанный в шубу седой Воронский[5] отражал атаки гостей.
Проза, пожалуй, и сейчас вызывает достаточный интерес – вспомним обсуждение романа Дудинцева «Не хлебом единым».
Что же касается стихов, то интерес к ним упал до уровня, вызывающего беспокойство. Новое стихотворение, сборник, новая поэма даже известного поэта не вызывают никакого интереса читателей.
Как и почему это случилось? Многие (по примеру Маяковского) обвиняют во всем книготорги. Но ведь не только книготорги отворачиваются от стихов. Книготорги – при всех недостатках и косности их работы – отражают действительность, определенные сдвиги в литературных вкусах нашего читателя. Смешно говорить, что по вине книготоргов не идут стихи.
Нет, тут дело гораздо серьезней – и в другом.
Кого ни спроси – никто не читает стихов. Читатель пропускает страницы журналов, где напечатаны стихи, вместо того чтобы их отыскивать в первую очередь, как и было в двадцатых годах. Это отношение губит и редкие хорошие стихи. Так, в потоке всякого словесного хлама затонула Кирсановская «Ленинградская тетрадь» – там были два хороших стихотворения.
В публичных оценках утрачено всякое чувство меры, потерян масштаб. Стихи Луговского, поэта посредственного, второй год подряд выдвигаются ни много ни мало как на Ленинскую премию. Да еще Светлов изволит публично гневаться на решение Комитета по Ленинским премиям. В список на премии выдвигалась, как известно, и федоровская «Белая роща».
Годами, десятилетиями в журналах печатаются вовсе не стихи, а просто слова, соединенные в строчки, имеющие рифмы и размеры, но не имеющие в себе ни грана поэзии. Об этих «произведениях» пишутся статьи, даже книги, и бедный читатель не видит для себя другого выхода, как вовсе прекратить читать стихи, читатель объявил стихотворную голодовку.
Читательское доверие к поэзии, к стиху утрачено, и никто не знает, как его завоевать вновь.
В свет выходят странные книги. Почетный академик Павловский[6], биолог, паразитолог, печатает в издательстве Академии наук толстую книгу на превосходной бумаге «Поэзия, наука и ученые». В этой книге любовно собраны случайные вирши деятелей науки, вирши, не имеющие никакого отношения к поэзии. Тем не менее эти произведения Павловский называет стихами, заявляя, что поэзия – это достойное занятие для ученого в минуту отдыха, столь же полезное, как игра в волейбол. Книга издана тиражом 7000 экземпляров. В книге этой почтенный академик показал собственное полное непонимание существа поэзии. Это бы еще простительно. Непростительным для работника науки является незнание вопроса, по которому имеет суждение Павловский с замашками нового Колумба. Научная поэзия – дело не новое, и история мировой литературы знает много имен и помимо Вергилия или Лукреция Кара. Леконт де Лиль[7], Сирано де Бержерак, Валерий Брюсов у нас, Нарбути Зенкевич много потрудились на ниве научной поэзии. С их работами и стихотворными и прозаическими наш академик вовсе не знаком. И вовсе напрасно «Литература и Жизнь» (номер от 6 марта с.г.) напечатала одобрительную рецензию на эту вышедшую год назад плохую, неграмотную, бесполезную книгу.
Вторая удивительная книга – это книжечка Веры Михайловны Инбер «Вдохновение и мастерство», где разъясняется, что вдохновение – это род нервного подъема, тот вид сосредоточенности, который обязателен при любом занятии – даже бревна нельзя распилить пополам без такого рода «вдохновения». Вдохновение не есть озарение, редчайшая нервная мобилизация поэта, когда совершаются открытия в мире поэтического видения.
Но, несмотря на все это, поэзия не умирает. Появляются люди, по-настоящему одаренные, которые могут и вправе слушать голос времени и умеют его передать.
Появляется такой чувствительный и тонкий поэтический инструмент, как Евгений Евтушенко – чуть не единственный настоящий лирический репортер нашего времени из молодых поэтов.
Талант приходит, несмотря на неблагоприятные условия. Это удивительно, ибо требования к поэзии так малы, так примитивны, что в этих условиях талант, казалось бы, не может расти. Часто эти требования вовсе не поэтические и могут только сбить (и, вероятно, сбивают) с толку поэта.
Язык, как известно, без костей. За разговорами о мастерстве должны последовать дела – т.е. решительное изгнание всего непоэтического со страниц журналов и из редакторских столов в издательствах. Лучше не печатать «стихи» вовсе, чем печатать под видом стихов вовсе не стихи.
Нам категорически необходимо внести ясность в вопрос, что такое поэзия и кому нужны стихи.
Книжка Абрамова «Искусство писать стихи»[8], выпущенная в 1912 году, имела следующую аннотацию:
«Полное и всестороннее ознакомление с трудностями поэтического творчества несомненно отобьет у непризванных охоту заниматься несоответствующим их таланту делом».
Вот эту-то заботу нам и надо проявить в первую очередь – невзирая на лица, на дружеские связи и т.д.
Прошедший год советская поэзия лишилась таких настоящих поэтов, как Заболоцкий, как Ксения Некрасова. Ксению Некрасову выгнали на моих глазах из Дома литераторов – вот какие вещи могут быть у нас.
Все же дело в том, что никто не может решиться сказать прямо и честно – ты бездарен, отойди в сторону, займись другим делом.
Научиться писать стихи нельзя.
Не знаю – можно ли научиться писать газетные заметки (в аппаратах крупных газет работали вовсе не люди, окончившие факультеты журналистики, а бывшие врачи, инженеры, агрономы, нашедшие себя в газетной работе), но что нельзя научиться писать стихи – бесспорно.
В свое время большое смущение в умы внес Максим Горький своей формулой «талант – это труд». Максим Горький не захотел сказать, что трудоспособность, трудолюбие, прилежание в высокой степени присущи таланту, являются свойством таланта. Талант – это всегда количество, кроме качества. Но все это не делается по принуждению. Все это – легко, как игра.
Наилучшим, наиболее точным определением таланта, является определение, данное человеком, чье столетие со дня рождения мы только что отметили, – Шолом-Алейхем. Шолом-Алейхем говорил следующее: «Талант – это такая штука, что если он есть – так он есть, а если его нет – так его нет».
<1959–1960>
Поэтическая интонация
«Словарь литературоведческих терминов» под редакцией Тимофеева в Венгерова[9] определяет интонацию как «манера говорить, характер произнесения слов, тон человеческой речи, который определяется чередованием повышений и понижений голоса, силой ударений, темпов речи, паузами и др. …в интонации выражается чувство, отношение говорящего к тому, что он говорит, или к тому, к кому он обращается. Интонация придает слову или фразе законченность, тот живой оттенок смысла, то конкретное значение, которое хочет выразить говорящий…
в своеобразном синтаксическом построении речи, в расположении слов и предложении, в подчеркивании отдельных из них паузами, перерывами голоса или, наоборот, ускоренным их произношением писатель передает разнообразные интонации речи своих персонажей или (в авторской речи) интонации голоса повествователя».
Все сказанное – верно, но не полно. Тут трактуется не поэтическая интонация в узком смысле слова, не интонация стихотворной строки или строфы, а интонация, находящаяся в художественной прозе.
Что же называется поэтической интонацией, «литературным портретом поэта», его особыми приметами, раскрытыми в стихах?
Интонация – это те особенности, которые складываются в строке, в строфе, в отдельном стихотворении.
Эти особенности прежде всего относятся к своеобразной расстановке, расположению слов в строке, к тому, что называется инверсией.
Когда Мандельштам в своих «Воронежских тетрадях» пишет стихотворение о Белом:
– колпак, бубенчик[10] —
расстановка здесь слов столь своеобразна и неповторима, что нам неприятно встретить такую расстановку слов у молодого поэта.
…Каравелла,
букет…
излюбленный размер – тоже входит в понятие интонации. Здесь наиболее простой пример – «онегинская строфа». Реконструированный Пушкиным классический сонет, изменение способа рифмовки под рукой гения приобрел свободу, эластичность, емкость и навсегда остался в русской литературе, исключив возможность подражания. Сколь ни замечательной была пушкинская находка – ни один поэт после не писал «онегинской строфой».
Всякое истинное произведение искусства – это открытие, новость, находка. Если бы Блок написал «Возмездие» «онегинской строфой», стихи не прозвучали бы так, как они звучат сейчас. И читая, слушая «Возмездие», мы вспоминали бы Пушкина, а не Блока.
Поэзия – как и любое искусство – не любит подражания.
«Идти за кем-нибудь – значит идти позади него» – эта старая формула вечна.
Значит, одно из требований – излюбленность размеров. Пушкин не был поэтом разнообразия. Семьдесят пять процентов его стихов написаны ямбом, а всего одна четверть – другими размерами. Из русских поэтов самый «разнообразный» поэт – Игорь Северянин.