Большой поэт – это обилие сведений, большая культура, обширное образование. Кроме таланта. И кроме судьбы.
<кон. 1950-х>
Опасения Бориса Слуцкого
Разговорный, живой язык – это литературный язык. Вечер в салоне Анны Павловны Шерер, записанный на магнитофон, не был бы похож на рассказ Толстого. Диалоги чеховских пьес – не стенограмма. Однако литературный язык идет вслед за живым языком, постоянно пополняясь, обогащаясь за счет первого.
Вся история русской поэзии – есть история ввода в поэтический язык житейской прозы, разговорного языка.
Это очень хорошо понимает Борис Слуцкий, настойчиво и сознательно вводящий в стихи элементы разговорной речи.
Однако вовсе не всякую разговорную речь нужно вводить в стихи. Разговорный язык перенасыщен всевозможными бесполезными словами, вроде – «значит», «конечно», «очень даже», «понимаешь», «вот», «стало быть». Если бы о каждом из нас можно было сказать «говорит, как пишет», – насколько красочней, полновесней, ярче звучала бы наша речь, испорченная всякими «понимаешь».
«Говорит, как пишет» – это сказал Грибоедов. Писание – процесс физиологически гораздо более сложный, чем речь, живое слово. «Говорит, как пишет» – значит говорит с отбором слов, экономно и веско. Это противоположно словесной неряшливости, болтовне.
Борис Слуцкий не присматривается к тем словам разговорного уличного языка, которые он вводит в стихи.
Что-то физики в почете,
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете.
………….
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что – даже не обидно,
А скорее интересно.
………….
Это – ввод в стихотворную речь словесной шелухи – не больше. Думается, что это – неправильная дорога, ошибочный путь.
Не всякая разговорная речь годится для закрепления ее в литературном слове.
Стихотворению «Физики и лирики» неожиданно придано в нашей литературной прессе значение некоей поэтической декларации принципиального характера. В этом случае можно было бы думать, что Слуцкий не понимает природы своего ремесла. Величайшие открытия Ньютона не вызвали паники на поэтическом Олимпе того времени, и не должны были вызвать. Поэзия и наука – это разные миры и разные дороги у поэтов и ученых. Человеческие сердца остались прежними – их так же трудно завоевывать, как и во времена Шекспира. Надо написать хорошие стихи, настоящие стихи, лучше кольцовских стихов о сивке:
Ну! Тащися, сивка,
Пашней, десятиной!
Выбелим железо
О сырую землю…
He просто написать строки лучше этих, хотя их «техническая отсталость» – в любом смысле вне всякого сомнения. Думается, что создатели космических ракет воспитывались вот такими технически отсталыми стихами – стихами Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Баратынского, Кольцова.
Наука не угрожает поэзии, и никогда не угрожала… Поэзия и наука не бегают наперегонки. Трагедии Шекспира не превзойдены и через четыреста лет.
«Физики и лирики», конечно, не декларация. Стихотворение сказано в шутку, не всерьез.
<1960-е годы>
Интонация Николая Ушакова
Страсти споров о приоритете в 20-е годы горели ярким огнем. В спорах этих участвовали все литературные группы. Конструктивисты и лефовцы, «Центрифуга»[68], переваловцы и рапповцы, «ничевоки» и пассеисты, имажинисты и будетляне. Страсти горели печатно и непечатно, вплоть до «задушения» оппонента по аввакумовскому образцу. На моих глазах Маяковский разорвал в клочья халтурную брошюрку вождя «оригиналистов-фразарей» Альвэка «Нахлебники Хлебникова» и бросил автору в лицо. Опасно было не только позаимствовать некие «Белые бивни», но и просто прикоснуться к чужой интонации. Асеева чуть не избили свои лефовцы за то, что он написал «Синие гусары», воспользовался чужим оружием – «тактовиком», изобретением Квятковского, ритмом, которым правоверным лефовцам пользоваться не полагалось.
Бывший переваловец Багрицкий, выступавший на всех вечерах от литературного Центра конструктивистов, а также у себя дома в Кунцеве, читал, добавляя к своим стихам и «Синие гусары» Асеева как важную идейно-художественную победу своей новой группы.
Тогда даже стихи Тихонова из «Орды» и «Браги» из-за киплинговских интонаций, сообщенных русскому читателю замечательной переводчицей Оношкевич-Яцыной[69], считались работой все же второго сорта по сравнению с почти звуковым чудом баллады «Черный принц», где асеевское перо достигло вершин, невиданных в русской поэзии.
Белые бивни
бьют
ют.
В шумную пену
бушприт
врыт.
Вы говорите,
шторм —
вздор?
Некогда длить
спор!
Видите – в пальцы
врос
трос, —
так что и этот
вопрос
прост:
мало ли видел
матрос
гроз, —
не покидал пост.
В поисках новых интонаций, новых возможностей русского стиха с головой ушел Кирсанов[70], самый одаренный «звуковик» тех времен, прямой предшественник и учитель Вознесенского.
И вот среди этого хора мастеров, ищущих страстно и многое нашедших, вдруг раздается спокойный голос, сказавший, доказавший и показавший, что сокровища русской лирики лежат буквально рядом, что можно создать новое, ценное почти из ничего, если за дело берется умелая рука мастера.
Петушок охрип
и стонет.
В чашку
рукомойник бьет.
Леди на свои ладони
смотрит
и не узнает.
Это «Леди Макбет» киевского русского поэта Николая Ушакова[71]. Я разберу конец этого превосходного стихотворения.
Никто, кроме Ушакова, даже в 20-е годы, обильные талантами, не мог написать:
Леди Макбет! Где патроны,
Где рево́львер боевой?
Не по честному закону
Поступили вы со мной.
Что за рево́львер?
Ведь в замке Дункана может быть только меч. Ну, боевой топор, бердыш какой-нибудь, но не револьвер.
Даже если это Леди Макбет Мценского уезда, по Лескову. И то там были колун или плотничий топор, но не револьвер. Но вы чувствуете именно в револьвере да еще с ударением по-провинциальному, по-мценскому, на втором слоге слова – «револьвер», а не револьвер, как говорили в городах.
Но, конечно, это боевой наган, именно револьвер, а не пистолет, маузер или браунинг. Патроны тоже из нагана. Герой, наверно, крутнул ручку своего револьвера и не находит патрона.
То не вор в воротах, леди,
Не хочу таиться я, —
то за нами,
леди,
едет
конная милиция.
Опять мы в Англии. Бор – это Бирманский лес, с помощью которого Макдуф обманул Макбета. Конная милиция окружает избу лесника. Военная хитрость мценской милиции, применившей шекспировский способ маскировки. Ушаков дописывает лесковский рассказ собственной интонацией.
Если в «Леди Макбет» полемически задеваются и Шекспир и Лесков – отношение к ним не позволило пойти на просто пародию, опасность эта висела прямо на пере Ушакова, как капля литературных чернил.
В знаменитом стихотворении «Три ландштурмиста» идет бой с одним из самых популярных русских стихотворений – гейневскими «Гренадерами» в переводе Михайлова, известными каждому школьнику. Настолько слился с русской поэзией этот перевод, что даже в издании «Библиотеки поэта» 1968 года этот перевод считается образцовым, каноническим. Каждый школьник обязан знать «Гренадеров» Михайлова наизусть. Именно с этого напоминания и начинает Ушаков свое знаменитое стихотворение «Три ландштурмиста».
Вдоль рудничных ям,
вдоль кремнистой
и красной бакальской земли…
Пока это только звуковой узор, весьма привлекательный. Бакальский – где это? размер как будто знакомый, интонация хорошо известна.
…в Германию три ландштурмиста
из русского плена брели…
Действительно, у Гейне «Из русского плена брели» гренадеры, а не ландштурмисты. Притом их было двое, и брели они во Францию, а не в Германию. Все трое идущих вспоминают этот гейневский стишок и твердят его про себя, не уклоняясь ни на йоту от интонации Гейне – Михайлова:
Но дома жена, малолетки,
у них ни кола, ни двора!
Но Ушаков выступает после войны, после Версальского мира:
И первый сказал:
«Я доволен —
осадную ночь напролет
старуха моя
в мюзик-холле
на проволоке поет».
Семья, стало быть, сохранилась, солдата ждут, а занятие жены – самое современное для Германии эпохи падающей марки.
Другой говорит:
«Слишком поздно
идем мы в родную страну.
Отобраны Э́льзас и Познань,
И сам император
В плену».
В сходной ситуации был второй гренадер Гейне:
В плену император! В плену!
А то, что дело идет после Версаля, отобравшего Эльзас и Лотарингию, и что Эльзас он называет с ударением на первом слоге, усиливает впечатление.
С гейневскими заботами покончено.
Однако проблема пленных немецких ландштурмистов отнюдь не решена этими двумя решениями (возвращение к семье или в ряды кайзеровской армии).
У военнопленных копилась и крепла и третья линия – переход на сторону советской власти, создание новой Красной армии – интернационального фронта, Ротфронта.