Суть дела в том, что Гарин был не только необыкновенным человеком, но и необыкновенным писателем, пролагателем новых путей в русской прозе.
Документальная проза его тетралогии имеет целый ряд формальных черт, резко отличающих гаринскую прозу от всей русской литературы конца XIX – начала XX века. Гарин начисто отбрасывает уже в «Детстве Темы» описательную, нравоучительную, психологическую сторону дела. Герой его болеет сифилисом, и изображение характера тут представляет и новаторский, и психологический интерес. Этот же герой становится в ряды «Народной воли», сближается с ней, сестра его, уходит в подполье, в террор. Изображение будущей технократической России, крах деревни – опыт самого Гарина по попытке принести пользу крестьянам и чем это кончилось.
Впервые в русской литературе выходит на ее страницы инженер и как входя с полным пониманием дела, входит изнутри. <Разработка> темы на железной дороге – вовсе не описание этапа арестантов из Воскресенска. Это описание изнутри, в нем нет никаких реалистических деталей – дело в психологии, а также в совершенстве диалога.
У Гарина нет описаний, а по широте диалога все это напоминает позднейший триумф Хемингуэя. В русской прозе только один автор диалога, где действие идет через диалог, – это Гарин.
Гарин оставил два замечательных романа – «Студенты» и «Инженеры», – которых нынешнее поколение не знает. Почему не знает? Потому что до революции Гарин мог печатать (в «Знании») только с очень большими купюрами эти оба романа. У царской цензуры было несколько причин браковать эти романы: 1) Сам Гарин по личным своим связям принадлежал к социал-демократам. 2) Сюжет в обоих романах одинаково революционный, новой волны «Земли и воли», партии конца революции <нрзб>.
Сестра Карташова вступает в ряды подпольной борьбы с правительством без иллюзии насчет собственной судьбы. Это конец романа. Дальше Гарин предполагал написать «Арестанты», добавить пятую часть к своей «Семейной хронике». Тут идет полемика с чеховским рассказом «Невеста» – говорили о каком-то сдвиге в сторону прогресса, но еще Вересаев писал Чехову, что «Девушки не так уходят в революцию», упрекая Чехова в том, что он берется за материал, который не знает. Гарин же материал знал. Сестра Темы изучила его самым естественным образом, вступив в ряды народовольцев.
Из-за того, что герой сочувствует революции – все это цензурой вычеркивалось. Цензура вычеркивала и боготворчество Гарина, просто снимая все отнюдь <нрзб><не слабые места>.
Критика самодержавия была гораздо больше, чем у Горького, скажем.
Реалист ли Гарин? Тут реализм Гарина выступает в форме документа, семейной хроники. Вот как названа эта тетралогия – роман или повесть, – нам решить не дано. Форма эта новая, обновление через документ, но не выдумка, а привлечение документа.
1970-е годы
Письмо в редакцию «Юность»
В газете «Вечерняя Москва» 6 августа напечатана рецензия-крик художника в отставке Ф. Зевакина по поводу новых стихов Андрея Вознесенского в № 6 «Юности» за 1975 год.
Рецензия написана в издевательском тоне и даже озаглавлена «А-Б-Е-Б-Е-А, А-Б-Е-Б-Е-А…», подчеркивает бессмысленность стихотворной продукции Андрея Вознесенского. Более всего возмутила художника в отставке главка «Арбатские аборигены» и форма и содержание этих стихов. Между тем «Арбатские аборигены» – это ЗВУКОВОЙ ПОВТОР, главное средство при писании стихов. О нем не забывал и Лермонтов, ибо что такое «Посыпал пеплом я главу», как не звуковой повтор. Что такое «Русалка плыла по реке голубой», как не звуковой повтор, создающий стихотворение? Того же рода и «Арбатские аборигены», столь же убедительны и «плавки». «Плавки» в русскую поэзию вводит Вознесенский – это новинка-плюс, а не минус. У Вознесенского в его творческом пути много недостатков: краденая интонация, заимствованная из хорошо известных русских стихов. Но «Арбатские аборигены» и «плавки» – это находки Вознесенского и будут ему по праву принадлежать всегда.
«Я сам – арбатский абориген, – наивно пишет художник Зевакин. – Я сам жил в Трубниковском переулке». Жил, добавим мы, и не научился понимать, что такое стихи, не научился относиться с уважением к труду, которого ты сам не понимаешь.
Если бы ветеран-художник Зевакин постиг, что такое звуковой повтор «Арбатские аборигены», то он понял бы и приводящее его в трепет звуковое сочетание «А-Б-Е»…
Рецензия-крик подписана: художник Зевакин. Можно лишь пожалеть о крайней разобщенности вкусов художников и поэтов, о нежелании художника Зевакина понять самую природу другого, соседнего искусства.
С уважением В. Шаламов.
1975 г.
Об Анатолии Марченко
1. Мало похоже на записки заключенного по 58-й статье.
2. К глубокому сожалению, везде «зэки», «зэк», чего нет в жизни, а есть только в повестях Солженицына. Слово «зэка» (з/к) не имеет множественного числа, как слово «пальто».
3. То же о столыпинском вагоне. Ни Солженицын, ни Марченко не видывали вагона, отсюда неправильно описали его устройство.
4. При всех обстоятельствах книга весьма получилась, нужный документ.
5. Главное: изменение колоссальное в сторону улучшения против геноцида моего времени. Надо иметь в виду, что и в наше время «хороших инструкций», публично расклеенных приказов было очень много. Это одна из характерных черт сталинского времени.
6. Лагерь для иностранцев – надо все подробней.
7. Уголовники по 58-й статье были в большом количестве в наше время. 5814 – саботаж.
8. Тюремный голод – чепуха, если не заставляют работать.
9. Споры из-за форточки, как в любой больнице.
10. Тяжелый режим – обычный спасительный тюремный режим, можно сидеть 20 лет. Вся глава «Голод» нравится, но все это такие пустяки.
11. Драки в тюрьме: кусают не от слабости – а опыт тюремных драк говорит, что это бой на близком расстоянии, отсюда и прокусы.
Прочел рукопись и вижу, что есть хороший, настоящий человек. Я был бы беднее, если бы не знал этой рукописи. Учиться, учиться, получить специальность, диплом. Читать, читать! За два года сделать из него человека и без диплома, но всеми возможностями получить диплом. Достойно, интересно, полезно, но мало похоже на рукопись политического.
Я не историк лагерей.
Из черновых записей
1. Когда долго читаешь вслух чужие стихи, кажется, что их сам написал. Когда чужие стихи нравятся – тоже. Это делает каждого читателя (не только читателя-поэта), в сущности, соавтором всей мировой поэзии.
2. Когда настроению не отвечают пробегающие в памяти знакомые стихи – пишешь сам.
3. Тревожное ожидание слова, которое вот-вот должно явиться, это не совсем то же чувство, что у Фета.
Не знаю сам, что буду петь, Но только песня зреет.
Из этой же области «предчувствий» – отставания слов и мыслей от чувства.
<1960-е>
Паустовский написал рассказ «Гекзаметр». Это один из лучших его рассказов. Рассказ интересен и тем, что доказывает, что писателя не оставляет мысль о происхождении стихов. И он строит собственную гипотезу – яркую и оригинальную, в данном случае.
Но подобные размышления не новы.
Есть легенда, что Рудаки уловил ритм четверостишия в словах мальчика, игравшего в орехи, и ввел этот размер в поэзию.
Байрону принадлежит наиболее верное определение рифмы как парохода, несущего поэта п о м и м о в о л и в другую сторону.
<1960-е>
Беда молодежи была в том, что среди них не было поэтов, т.е. людей искусства, болеющих болью времени. Белла Ахмадулина, если ее надо было с кем-нибудь сравнивать, то напоминает по своему таланту скорее Мирру Лохвицкую, чем Лермонтова.
Необычайно интересен вопрос о продуктивности работы из-под палки.
(Рамзин[143], римские вольноотпущенники и современные примеры. Очевидно, дело тут в характере человека, в его психологии.)
Надо очень хорошо представлять себе и то, что нравственный климат меняется очень медленно. Именно поэтому мы с таким волнением смотрим Шекспира.
Люди тридцать седьмого года – мученики, но не герои. Когда у человека есть дети – возникает потребность привести в систему свои взгляды.
<1960-е>
Сельвинский
Сельвинский производил странное впечатление. Удивительная широта интересов и взглядов, причем в каждом случае давалась почти оригинальная концепция. Удивительная неглубокость трактовки всех проблем из жизни и литературы. Не то, что с кондачка, а то, что в этом отражении все было каким-то не тем, чего ждешь. Пожалуй, самая отрицательная черта Сельвинского (которой он к тому же не скрывал) была в том, что каждое его стихотворение, поэма, собрание сонетов имело несколько вариантов, из которых заказчик мог выбрать. Как уж поднималось перо к работе перед «Улялаевщиной», «Пушторгом» – загадка психологии. Во всяком случае, такой своеобразный подход к своему собственному творчеству отталкивал от Сельвинского немало поклонников Масса его оценок чужих стихов были более чем странные. Здесь Митрейкин трактовался наравне с Шекспиром, что даже в 30-м году во времена кружка при журнале «Красное студенчество», который вел Сельвинский, вызывало недоверие к педагогическим оценкам вождя. Но в историю советской поэзии Сельвинский твердо вошел только своим «Вором Мотькэ Малхамовесом», «Улялаевщиной» в ее первом варианте. Все остальное – макулатура вроде бесплодной дискуссии с Маяковским.
<1970-е годы>
Асеев
«Синие гусары» были эстетической уступкой, лирическим отступлением на главном направлении лефовского стиха. Это едва ли не единственное стихотворение Асеева, где он использует трактовик – чужой размер, оружие конструктивистов, которым лефовцы не пользовались. Сам по себе веселый ритм «Синих гусар» барабанил о лефовском провале и свидетельствовал о распаде «Нового ЛЕФа».
<1970-е годы>