– У литературы много функций и уровней. Она сама по себе как вид эстетической деятельности, но есть у неё другие функции – воспитательная, социальная и политическая, конечно. Тут примерно как с любовью. Конечно, это дело интимное, а что же дети, получающиеся в результате? А сексуальное насилие? И т. д. В 1990-е ельцинская команда активно финансировала писателей, которые буквально «в порошок стирали» советскую литературу, чтобы разрушить прежнюю систему до основания. Одни стирали остатки великой литературы, другие уничтожали наш ядерный щит. Делали общее дело. Вот нам теперь американцы и хамят как хотят. Казалось, сегодня государству выгоднее поддерживать внятных, социально ответственных писателей… Но гладко на бумаге, дальше начинаются овраги и болото. А премии дают за книги, которые стыдно читать.
– Невозможно сделать премии более или менее объективными?
– Я советовал «Большой книге» периодически менять экспертов и модераторов, говорил: «Пригласите критика из Сибири или с Урала – и вы увидите другую литературу». По барабану. Там только свои, в том числе и по «пятому» пункту. Сейчас вся литературная общественность требует от Роспечати сообщить, кому выделены гранты в рамках Года литературы. Молчат. Хотя по закону обязаны. В таком режиме писательское сообщество и существует много лет, требуя, чтобы нас вернули в лоно Министерства культуры.
– Тогда это одна из основных задач Года литературы?
– В общем, да. Мы хотим вернуться в профессиональную среду. Ведь странная ситуация. Это как если бы Минсельхозом руководил эстрадный певец. Он хороший человек, он поёт, но аграрий всё-таки лучше.
– Недавно в Госдуме сокрушались по поводу того, что исчезли знаменитые некогда литературные журналы, почему это произошло?
– Литературные журналы не исчезли, они есть. Никуда не делся «Новый» мир, «Юность», «Знамя», «Нева», «Наш современник». Увы, исчез журнал «Молодая гвардия». Но те что остались выходят очень маленькими тиражами 1—2—3 тысячи. Раньше выходили сотнями тысяч. Да, существовал книжный голод, была всесоюзная система подписки. Журналы в обязательном порядке поступали в библиотеки. Если бы журналы снова в обязательном порядке поступали во все библиотеки (а их в стране более 100 тысяч) – дело можно было бы поправить. Но кому-то не хватает то ли административной воли, то ли коммерческой заинтересованности. Есть ещё одна причина. При советской власти каждый литературный журнал возглавлял крупный писатель, и они своим творческим и гражданским масштабом поднимали журнал. «Новый мир» редактировали Симонов, Твардовский… Сейчас некоторыми журналами руководят даже не литераторы, а как какие-то невнятные персонажи. Например, бывшая секретарь-машинистка редакции.
– Книжные магазины и библиотеки, какой в них смысл? Нужно ли вкладывать в это деньги, если в основном читатели в Интернете?
– Книжные магазины и библиотеки надо превращать в читательские клубы, как это происходит во многих странах. Литературные кафе. К книжным магазинам нельзя относиться как к обычной торговой точке. Сегодня по налогообложению дом книги мало чем отличается от винного магазина. Разве так прививают любовь к чтению! У нас в стране осталось всего тысяча книжных магазинов, это чуть ли не на порядок меньше, чем в той же Франции. Несколько лет назад в знаменитом и единственном на всю Москву магазине «Поэзия» на Суворовской площади открылся магазин «Мир унитазов».
– Во многом ситуация с культурой в стране наводит на мысли, что государству выгодна деградация общества, которое не читает, только телевизор смотрит. Легче управлять.
– Это иллюзия. Технологический рывок, модернизация без читающего и думающего народа не возможны. Кремль это понимает, Путин постоянно говорит об этом на заседаниях Совета по культуре. После моего эмоционального выступления президент дал команду возродить эталонное издательство «Художественная литература». Не его вина, что эталонным, как прежде, оно так и не стало, ибо кадры решают всё. Но на уровне среднего звена важность приобщения к книжной культуре явно недооценивают. Так, директора Московского дома книги Надежду Михайлову даже не ввели в оргкомитет Года литературы. Она всё-таки пришла на заседание и остро выступила перед начальством, рассказав про эпидемию закрытия книжных магазинов. На следующее заседание её просто не пустили, сказав, что она не прошла контроль ФСБ. Увы, в сфере культуры осталось много людей, которые пришли на государственную службу из бизнеса. Они не понимают, что культурная политика и вышибание бабок любой ценой— разные вещи. Как только становится ясно, что тут особо не срубишь, не заработаешь, они сразу скучнеют. Да, культура – дело затратное, но именно на ниве культуры народ зарабатывает себе Вечность.
«На самом деле Горбачёвскую перестройку начал я…»
…А вот мы автора «раскололи» сразу. «Любовь в эпоху перемен»… Он специально назвал так своё произведение. С одной стороны, как это у него всегда бывает, «первым делом, первым делом» – любовь. Ну и потом ему, видимо, очень хотелось, чтобы читатель не пропустил и ещё одного, может быть, самого главного героя творения – эпохи. А речь идёт о времени горбачёвской перестройки образца апреля 1985 года.
Командировка по тревожному письму
– Честно говоря, я начал писать о любви, а потом обнаружил, что на самом деле это о перестройке. Кстати, это роман о журналистах. У меня был давнишний сюжет про человека, который случайно находит у себя на рабочем столе фотографию девушки, пытается сообразить, откуда она могла взяться, и начинает вспоминать свой давний роман времён, когда он был молодым репортёром. Я хотел написать рассказ о странностях любви, а когда стал работать, то пришлось описывать время, в котором происходят события. Вот он приехал в городок Тихославль по тревожному письму. Помните такую популярную рубрику в советских газетах?
– Да, да, сами прежде всего искали в «Комсомолке» такие статьи.
– Вот и мой герой-журналист отправился в такую командировку. Я отсчитал двадцать пять лет, именно столько девушке на снимке, и попал в 1988-й. Вдруг понял, что, оказывается, описываю самый разгар горбачёвской перестройки. Но я же реалист, я же не постмодернист, который всё придумывает, мне надо реконструировать эпоху. Люди говорили об определённых вещах, у них были мечты, они бредили, допустим, Явлинским…
– Кудрявым, красивым!
– Разве? Я как-то красоту Явлинского не застал. И вот я стал восстанавливать приметы времени – и увлёкся. И в результате сначала из рассказа получилась повесть, а потом и целый роман. И теперь я даже не знаю, что в романе основное – любовная история или художественная реконструкция перестройки, а главное, нашего тогдашнего перестроечного сознания.
– Ну, мы сейчас о любви и не будем говорить, потому что любовную интригу читатели найдут в романе сами и прекрасно с ней справятся… Давайте акцентировать внимание как раз на эпохе перемен. Здесь надо, наверное, кое в каких нюансах разобраться. Юрий Михайлович, с того времени, как мы все хотели перемен – помните знаменитую песню Виктора Цоя? – претерпели ли изменения ваши взгляды на эти желания и перемены?
– Мои взгляды претерпели очень сильное изменение. Потому что я был не только наблюдателем происходящего. И даже не пассивным участником тех событий перестроечных, я был одним из глашатаев перестройки. Потому что мои вещи – «ЧП районного масштаба» и «Сто дней до приказа» – были в ряду первых перестроечных книг…
– Мы ими зачитывались, мы передавали их из рук в руки. Это ходило, знаете, как знамя…
– А ведь они были написаны до перестройки. «Сто дней до приказа» – моя первая повесть об армии – была написана в 1980 году, а вышла в 1987 году.
– Так это вы перестройку начали?
– Ну а кто ж ещё? Конечно. Без меня не обошлось. «ЧП районного масштаба» я написал в 1981 году, а вышло оно в 1985-м, в журнале «Юность», редактором которого был Андрей Дементьев, смелый человек. Надо сказать, что «ЧП…» вышло до перестройки – даже в энциклопедиях неправильно пишут. Эта вещь вышла в январском номере «Юности» в 1985 году, доживал последние недели бедный Черненко, и никому ещё в голову не могло прийти, что через полгода грянут перемены. Говорят, Черненко поел скверного копчёного леща. Жаль, не угостил Горбачёва. Но это я сейчас так думаю, а в романе старался восстановить…
– …ваше тогдашнее отношение к переменам?
– Да, да. Сейчас, задним числом, говорят, что надо было всё делать по-иному, это бесполезно. Мы делаем выводы, уже обладая нынешним опытом, а тогда мы были простодушны, как монастырские девственницы.
А какая у нас сейчас эпоха?
– …Тогда нам всё казалось прекрасным и радужным.
– Мы все были воспитаны в романтической парадигме линейного прогресса. Переведу на русский язык – нам казалось, что завтра не может быть хуже, чем сегодня, уже потому, что это – завтра. Выросло целое поколение, которое видело, как жизнь, может быть, не так быстро, как хотелось бы, но улучшается. Вот я, например, вырос в заводском общежитии маргаринового завода в Балакиревском переулке недалеко от Лефортово. И я очень хорошо помню, как в 60-е ходил в школу по этому переулку мимо одной-единственной личной машины «Победы». Я до сих пор помню фамилию владельца – Фомин… ещё где-то во дворе притулилась раскуроченная трофейная «Амфибия», которую привёз кто-то из фронтовиков… Потом, когда я студентом туда приехал, в переулке уже было много машин. А когда я сам стал водить, там просто припарковаться стало негде. Но нам казалось: жизнь улучшается слишком медленно, а надо бы скачком, хлоп – и в изобилии. На этом нас и поймали…
– Вообще советские люди были заражены романтизацией революции, мы думали: повезло же тем, кто жил в эпоху перемен…
– Нам же не объясняли, что любое серьёзное изменение государственной структуры – это обязательно падение уровня жизни, рост преступности, межэтнические конфликты. Нам не рассказывали на уроках истории, что гражданская война была на 30 % социальным конфликтом и на 70 % межнациональной резней. Страна-то многонациональная. И много ещё чего не рассказывали. Когда затевали перестройку, народу никто не объяснил, что с началом реформ вы станете жить гораздо хуже. Ведь если бы нам в 1988 году сказали: в 1991—92 году пенсия будет 5 долларов, будут закрываться заводы, многие останутся без работы, целые области станут депрессивными, шахтёры из самой высокооплачиваемой категории станут нищими… Перестройка закончилась бы на следующий день, а останки Горбачёва так бы и не нашли…
– Может, и рассказывали, но мы же этого не воспринимали.
– Тех, кто пытался предупредить, обзывали «красно-коричневыми». Мы были убеждены, что надо обязательно всё сломать. Плюс ко всему, мы настолько привыкли верить, что у нас в стране всё делается по плану, что, когда появился Горбачёв, никому в голову не пришло, что у него нет реального плана перемен, что он просто-напросто геополитический Хлестаков. Андропов, очень неглупый человек, говорил: мы не знаем страну, в которой живём. А надо бы знать! И когда начали преобразовывать строй, выяснилось, что строй-то не совсем такой, каким его себе представляли.
– Юрий, вы всё время перебрасываете параллели из одного времени в другое. А можем ли мы сказать, что сейчас тоже идёт эпоха перемен? Что нас роднит с тем временем?
– Александр, нас как раз с тем временем ничего не роднит. Тогда ломали так, что щепки летели. Нынче многие, в том числе и наша либеральная оппозиция, упрекают нынешнего президента и его команду в чрезмерной осторожности. У всех свои претензии. Одни возмущаются, почему, например, не отбирают незаконно приватизированные заводы, а другие требуют дополнительной приватизации того, что ещё не перешло в частные руки. Все обвиняют власть в нерешительности. Но люди, которые сейчас находятся у власти, пережили ту самую перестройку и видели, как от поспешности просто рухнула страна. И я думаю, что нерешительность, которая уже идёт во вред стране, связана именно с тем жесточайшим опытом конца 80-х – начала 90-х годов.
– А вы не считаете, что власть проявляет нерешительность?
– Почему? Я тоже так считаю. По многим позициям.
– В экономике, в политике, где?
– Везде, кроме Крыма. Когда было сказано, что нам нужно развивать реальную экономику, замещать импорт, уходить от зависимости продовольственной, медикаментозной, технологической и т. д.? Это было сказано ещё 10 лет назад. «Литгазета» оборалась по этому поводу. И что, нельзя было поторопиться, напрячься, построить всех?
– Построить всех или построить экономику?
– Построить всех, чтобы построили экономику. Нет, ждали санкций, когда за яблочко нас запад взял, и тогда вдруг, наконец, это со скрипом заработало. Сколько было говорено о том, что не надо крупным чиновникам иметь счета и собственность за рубежом, не надо офшорами баловаться, надо вкладывать в Россию деньги, а не развивать американскую промышленность? Когда это было сказано? Тоже больше десяти лет назад. Спохватились, когда стало понятно, что через эти счета, через эту собственность нашу элиту взяли за мошонку, когда это стало прямой угрозой для безопасности и суверенитета страны.
– Но дадут ли они плоды, эти движения, как вы думаете?
– Дадут, если деньги, которые вынуты из наших недр, будут вкладываться в нашу страну, в нашу социалку, в наше образование и спорт, а не в семизвёздные турецкие отели. Почему-то, когда американский бизнес вкладывает средства в Америку – это даёт прибыль, а у нас, значит, не будет давать?
– Так рубль крепчает, а доллар, наоборот, и многие экономисты уверяют, что это для нашей экономики плохо.
– Я не экономист и не могу судить об экономических тонкостях, но совершенно очевидно даже гуманитарию: если миллиардами отсюда вывозят деньги, которые заработаны здесь, ничего хорошего в этом нет. Если муж несёт не в дом, а из дому, то его в конце концов выгоняют вон.
От разрушения нас спас Крым
– Юрий, вы сказали, что писали роман о любви, а оказалось, о перестройке…
– Нет, это и о любви, конечно, и о перестройке, и о нашем времени. Герой, почти мой сверстник, вспоминает юность. Перед читателем проходит вся эпоха – от конца 70-х до сегодняшнего дня. Я хотел показать, что те противоречия, которые сейчас есть в нашем обществе, тянутся из тех лет.
– Теперь понятно: перестройку вы утопили в любви…
– А вам бы лишь поёрничать! Но постараюсь ответить серьёзно: художник отражает жизнь неразделённую. Не понимаю, что такое политический писатель, что такое эротический писатель? В жизни всё слитно. Конечно, роман надо прочитать, его бессмысленно пересказывать… Со стороны глядя на написанную вещь, вижу, что мне удалось показать самые разные слои тогдашнего общества. Герой у меня из простых, как тогда говорили: от сохи. Героиня из семьи околохудожественной интернациональной советской интеллигенции…
– Еврейка, что ли?
– А хоть и еврейка. Много показано разных типов журналистов…
– Интересно посмотреть, как видит наш цех представитель писательского цеха!
– Тут я похож на двуликого Януса. С одной стороны, я, конечно, прежде всего писатель, но много лет я отдал и журналистике. У меня есть кое-какие наблюдения над журналистским сообществом.
– Не очень страшные?
– Не страшней, чем в Большом театре… К сожалению или к счастью, люди везде подвержены примерно одним и тем же и порокам, и добродетелям. Всё дело в дозировке, в соотношении… К журналистике это относится в полной мере. Журналист сам не замечает, как из человека, отвечающего за правду, превращается в человека, который откровенно врёт.
– Кажется, этот посыл особенно актуален сегодня.
– Конечно.
– Каким образом это стыкуется со свободой слова?
– Мой опыт главного редактора говорит: самые серьёзные ограничения сегодня журналист терпит не от государственной власти, а от той политической тусовки, к которой принадлежит, и от корпорации, которая ему платит. Кстати, у меня подробно в романе описаны цензурные отношения советских времён: даже есть эпизод, когда герой приходит к уполномоченному Главлита, помните таких? И видно, что сейчас корпоративный диктат и установки гораздо жёстче ограничивают журналиста в самовыражении. Если газета принадлежит корпорации, которая занимается выкачиванием нефти из наших недр и перекачиванием денег за границу, журналист этого издания никогда не спросит: а хорошо ли это? Либералу не придёт в голову, например, хвалить книги патриота. А патриот вряд ли объективно оценит книгу писателя-либерала. И этот диктат гораздо сильнее государственного. В советские времена признаком профессионализма было умение обмануть цензуру, обойти главного редактора и сказать то, что они не хотят слышать. А главный редактор, которого ты обошёл и которому за это шею не намылили, он потом бы тебе говорил: молодец! Потому что сам мечтал о том же. Это был заговор мечтателей, рыцарей свободы слова против реальности. Сейчас ситуация иная: такого понятия как правда вообще не стало. У либералов одна правда, у патриотов другая, у сырьевиков – третья, у оборонщиков – четвёртая, у бюджетников – пятая… Раньше если журналист получал партийный выговор за крамолу, он становился тайным героем в своей профессии. Ему помогали. Жданов тайком передал продовольственные карточки Зощенко и Ахматовой, которых сам же и разнёс, к чему его вынудила многоходовая интрига соратников. А сейчас, если ты нарушил корпоративную или тусовочную установку, тебя вышвыривают из профессии навек. Ты никому не нужен…
– По-вашему получается, что тогда было больше свободы у журналиста, чем сегодня?
– Внутренней, безусловно, больше… Тогда профессиональная задача была – сквозь препоны и рогатки донести до читателя своё представление о правде. А сейчас доносят просто информацию, соответствующую установкам корпорации, тусовки, оппозиции, вспоенной капитолийской волчицей.
– Больше как раз слышится обвинений в том, что у нас сейчас превалируют вседозволенность, эпатаж, какие-то выплески журналистские.
– Это разные вещи – эпатаж и стремление разобраться в тайных пружинах происходящего или произошедшего. Вот пример. Беседует Познер с митрополитом Иларионом. Зашла речь о жертвах 30-х. И начали они друг другу, как в пинг-понг, перебрасывать разные хулы в адрес Сталина. И тиран он, и кровопийца, и т. д. Они разве кроме Сталина никого не знают? Они не знают, кто тогда был начальником ОГПУ, НКВД? Кто принимал политические решения вместе со Сталиным? Кто был начальниками лагерей? Не знают, что система ГУЛАГа сложилась задолго до того, как Сталин пришёл к власти? И заложил её Троцкий? А в антирусском погроме 20-х кто виноват? Что ж они не вспомнили, что утесняли все конфессии, но казнили лишь православных батюшек, мулл, раввинов, ксендзов тоже утесняли, но не так жестоко. Разве они, владыка Иларион и «талмудист» Познер, таких фамилий как Троцкий, Зиновьев, Ларин, Ягода, не знают? Знают. Но если называть эти фамилии, всё оказывается сложней, а ниточки тянутся не туда, куда хочется…
– Вы упрекаете в одномерной оценке событий?
– Конечно. Если называть другие имена, то вдруг выясняется, организаторами и активными участниками той кровавой вакханалии были иногда дедушки или бабушки наших нынешних либералов… И получается, именем Сталина они отводят вину от своего клана, а значит, от себя. Я однажды спросил Сванидзе: как вы относитесь к старому коммунисту по фамилии Сванидзе, который написал донос, запустивший кремлёвское дело и большой террор? Он на меня посмотрел, как на человека, сквернословящего при дамах. Одно дело ругать Сталина, как персонифицированное зло, другое дело объяснить, почему твой родственник был доносчиком.
– Согласно теории, революционная ситуация базируется на экономических причинах, следствие которых – недовольство властью. Вот сейчас возникли экономические причины – кризис, помноженный на санкции, привёл к тому, что народные массы стали беднее. Но, вопреки той логике, рейтинг власти растёт. Чем это объяснить?
– А почему я должен хуже относиться к власти, которая, например, вернула России её исконные территории? Почему этого не сделали либералы, когда они были у руля? Мне всегда хочется спросить: ребята, вот вы такие умные, что ж не подняли вопрос про Крым, когда сидели в Беловежской пуще? Кравчук тогда за незалежность всё бы отдал, даже стратегические запасы сала. Я служил в Германии, наша часть стояла прямо на краю Гамбургского транзитного шоссе, а над ним шёл воздушный коридор, по которому беспрепятственно из ФРГ в западный Берлин летали самолёты. Проигравшая Германия получила этот коридор по договору. А мы в Калининград коридор не оговорили. Почему? Что ж это за государственные мужи? Кто бы отказал в таком транзитном коридоре? Белоруссия? Литва? Никогда, они с трепетом ждали, когда у них про Клайпеду спросят. Ни о чём не спросили. Теперь, когда наконец-то наша власть стала задумываться об утраченном, почему должно это раздражать? Потому что представителям креативного класса придётся менять машину не каждый год, а раз в два-три? Перебьются.
– То есть, вот это главный критерий, который…
– Это не главный критерий. Это один из критериев.
– Но один из решающих, да?
– В какой-то мере. Если бы Крым не стал, как и положено, российским, там бы сейчас уже была американская база. Нам пришлось бы бросать гигантские деньги, чтобы как-то защититься. Уровень жизни просто рухнул бы. Или мы сжались бы до размеров Московского княжества. Вы хотите этого? Разве после развала Союза стали жить лучше? Я не хочу.
– Ну, вы резки в оценках…
– Я же не атташе по культуре. Думаю, и роман мой вызовет скандал. Я пишу о том, что обычно замалчивается.
А Украина повторяет наш путь?
– Сейчас всё чаще приходится слышать, что вот то, что переживает сейчас Украина, мы уже прошли в начале 1990-х…
– Нет, это не так. В начале 1990-х в России к власти пришли люди, настроенные абсолютно антинационально, антипатриотически. Вспомните Бурбулиса! Я-то хорошо помню. В декабре 1993 года «Комсомольская правда» напечатала мою статью «Россия накануне патриотического бума». Смелое решение. Ведь тогда слово «патриот» было практически запрещено после расстрела Белого дома. Мне звонили и говорили: ты что, с ума сошёл, какой бум, всё, с патриотизмом покончено, у власти «транс-космополиты», которые сдают интересы государства как пустые бутылки, по гривеннику штука.
– Кстати, тогда вообще была в ходу фраза «Все 70 лет у нас было плохо…». Каждый материал в газете начинался этими словами. Какой уж там патриотизм?
– Вот именно. А на Украине сейчас пришли к власти ультра-националисты. Представьте себе, что начнётся в России, если завтра наша власть скажет: никаких вам автономий, никаких языков, кроме русского. Страна развалится.
– Но результат-то похожий получается. У нас в 90-е годы распродавали страну, сейчас примерно то же самое происходит и на Украине.
– Распродавали. Но режимы по идеологической направленности абсолютно разные. Россия уцелела, преодолев, с одной стороны, олигархический космополитизм (не полностью!). С другой стороны, мы не впали в ультра-национализм – это хорошо. Но так и не озаботились русским вопросом – это плохо. А Украина впала в галицийское неистовство. Разве могли предположить офицеры Австрийского генштаба, придумывая концепцию «украинства», что вызовут к жизни такие химеры? Геополитическое значение Австрийской империи сжалось до размеров венского шницеля, а запущенный ими этно-проект набирает обороты. Надеюсь, на Украине рано или поздно придут к власти люди, которые понимают, что нельзя всех сделать галичанами. Так не бывает. Но к тому времени Украина значительно уменьшится. Лет через 20, когда страсти усядутся, и Украина, полагаю, сожмётся до размеров, в каких пришла в щедрый Советский Союз, получив Крым, Львов, Донбасс, Харьков, там будут горевать и сокрушаться. «Какими мы были идиотами! Нам подарили то, за что другие народы сражаются веками, а мы из-за какой-то хуторской спеси всё потеряли». Я не геополитик, это мой гуманитарный прогноз.
– Будем надеяться, что какой-нибудь украинский писатель, может, Анатолий Шарий, напишет примерно такой же роман о своих переменах… Одной из причин разрушения СССР многие политологи считают то обстоятельство, что экономику СССР прежде всего подкосила гонка вооружений. Вам не кажется, что появились симптомы возвращения этой гонки?
– Гонка вооружений – это неизбежное зло. Пока существует угроза войны, любое государство, которое хочет сохранить суверенитет, должно держать порох сухим. Николай Второй, прекраснодушный наш император, в своё время предложил всеобщее разоружение, за десять лет до Первой мировой войны высказался в этом духе. Его подняли на смех, на том всё закончилось. Разумно выстроенный ВПК может вытянуть всю экономику. Я не специалист, но в 90-е годы у нас вообще не было гонки вооружений, мы ничего не тратили на ВПК, только крейсеры на иголки резали. И что, разбогатели? Армия голодала. Я жил в 90-е на Хорошёвке. Рядом стояла воинская часть, где, кстати, я был в «карантине», когда сам призвался в 76-м. Так вот, пока идёшь в магазин, обязательно 2—3 солдатика подойдут и попросят на хлеб. И я, как автор повести «Сто дней до приказа», чувствуя свою вину, всегда давал им деньги. У меня это даже описано в романе «Замыслил я побег…». И что? Исключив расходы на оборону, мы в 90-е годы стали жить лучше? Нищими стали все, кроме нескольких десятков прохиндеев, которых почему-то величают «олигархами».
– Юрий, а про нынешнее наше время не хотите написать роман?
– Так ведь роман «Любовь в эпоху перемен» и о нашем времени. Газетой «Мир и мы», где разворачивается сюжет, владеет олигарх по прозвищу Кошмарик. Чувствую, что некоторые параллели не понравятся… Вы думаете, я романтизирую нынешнюю жизнь? Нет. Многое в сегодняшней жизни не устраивает. Но, по крайней мере, мы вернули суверенитет, сами стали определять, как нам жить дальше. Я не хочу жить в такой России, жизнь которой определяют какие-то «псаки» за океаном. Не хочу!
– То есть, это всё-таки роман о двух эпохах перемен?
– Конечно. Я заставляю читателя сравнивать. Иногда эти сравнения в пользу того времени. Иногда в пользу этого. Но роман не трактат, где в правый столбик пишем плюсы социализма, в левый – капитализма, а внизу сухой остаток. Нет, проза даёт более сложную картину мира.
– А человек сам лучше стал или хуже?
– Человек со времён Библии, глиняных табличек Ашурбанипала и папирусов один и тот же. Он не хуже и не лучше. Просто жизнь может обострять в нём отрицательные черты, а может обострять, как было в годы Великой Отечественной войны, лучшие качества. Сейчас, я думаю, ситуация получше. 90-е годы многому научили…
Не хочу туда, где следы «Тангейзера»…
– Юрий, хотели бы вы снова вернуться назад? Что бы вы сказали людям того времени, чтобы они сделали всё по-другому?
– У меня было такое раннее стихотворение с эпиграфом из Тарковского: «Как я хотел вернуться в «довойны» – предупредить, кого убить должны». В общем, мой лирический герой пытается открыть людям глаза 21 июня 41-го, а ему отвечают: «Мы закидаем шапками фашистов, не дав границу даже перейти». Заканчивается вещь так:
А я про двадцать миллионов шапок,
Про то, что завтра грянет, промолчу.
Я так скажу: «Фашист кичлив, но шаток.
Одна забава русскому плечу!»
Историческое знание не спасает от ошибок сегодня. Разве украинцы не знают про «руину»? А поди ж ты…
– Мы думали, вы нам какие-то рецепты всё-таки скажете…
– Рецепты выписывают врачи – у них есть две печати – круглая личная и треугольная. Вы идёте с этим рецептом в аптеку, покупаете лекарство, допустим, от головной боли, а у вас высыпает роскошная сыпь по всему телу…
– Получается, что вы просто констататор, а человечество читает опусы писателей, вроде бы как бы учится, а потом опять наступает на те же самые грабли?
– Романы «Война и мир» и «Преступление и наказание» читали во всём мире Что, после «Войны и мира» не было войн?
– Две.
– А после «Преступления и наказания» никто старушек за браслетик не убивал? Вот вам и ответ.
– Человечество не меняется.
– Да. Это и хорошо, это и плохо.
– А они поженятся? Вот тот парень, журналист, и девушка, которая парня совратила?
– Да, они поженятся, но счастья это им не принесёт. В романе всё очень непросто. Там довольно сложная коллизия. Когда описываются отношения между мужчиной и женщиной, важны каждый нюанс, каждая деталь. Меня, конечно, опять обвинят в том, что много эротических сцен…
– А много, да? Вы нам одну почему-то предоставили…
– Ну, хватит… а то меня запишут в «Тангейзеры»…
В общем, ребята, надо читать… Роман «Любовь в эпоху перемен»…