Рад, что роман пользуется большим спросом. Это я ощущаю на встречах с читателями, сужу по их письмам, да и расходится он хорошо. Книга уже довольно долго остаётся лидером продаж в номинации «Современная проза». Основной тираж давно раскуплен, было уже несколько допечаток.
Что же касается критики, то её – я имею в виду объективную и взвешенную – на мой взгляд, не существует. Она пристрастна и «работает» на определённые группы. Я же ни к какой из них не принадлежу. Для либералов я чужой, как, впрочем, и для патриотов. Проблемы, которые затронул в романе, уходят к «проклятым» вопросам нашей недавней истории, в которые никто не хочет влезать.
– А как вы сами оцениваете книгу?
– Писателю трудно судить. Столько раз перечитывал, правил рукопись… Отвечу коротко: удовлетворение от написанного есть. Не сочтите за бахвальство, но, кажется, я вышел на новый уровень.
– От романа «Любовь в эпоху перемен» вы уже отдышались?
– За следующую книгу возьмусь не раньше, чем через год-два. Не потому, что нет тем, идей, а оттого, что требуется творческая энергия. В данный момент я, как аккумулятор, разрядился и необходимо заново подзарядиться – от жизни. Кстати, в перерывах между прозой занимаюсь драматургией.
– Одновременно не получается?
– У меня – нет. Это, наверное, задачи для разных частей мозга. Могу совместить прозу и драматургию лишь на последнем этапе, когда редактирую роман «нулевой шкуркой» и полирую пьесу. Так было, когда подходила к финишу «Любовь…» и шла к концу работа над комедией «Чемоданчик».
Повторяю, писать одновременно роман и пьесу невозможно. Это всё равно, что любить двух женщин.
– Тем не менее многие это с легкостью делают.
– Можно любить одну, а вторую, так сказать, долюбливать. Когда чувства на разных стадиях – горения и угасания. Но любить двух женщин на высоком накале? По-моему, так не бывает.
– Вы упомянули «Чемоданчик». Действие этой пьесы происходит в Москве «не ранее 2018 года»…
– Eё текст не следует понимать буквально, пьеса во многом аллегорична. В ней я следую традициям социально-политической сатиры, начатой в 20—30-е годы Эрдманом, Булгаковым, Катаевым. Режиссёр Александр Ширвиндт сократил текст комедии, многие нюансы исчезли. Но я не могу сказать, что она стала хуже. Просто стала другой. Но спектакль идёт при аншлагах.
1 апреля состоялась премьера «Чемоданчика» в Ростовском Академическом театре драмы имени Горького, который возглавляет драматург Александр Пудин. Поверьте, для провинции взять комедию про то, как у президента России спёрли ядерный чемоданчик,– это гражданский подвиг! Поставил мою комедию Геннадий Шапошников, кстати, недавно поставивший здесь же блестящий спектакль по шолоховскому «Тихому Дону». Вообразите диапазон! Кстати, актёр Гайдамак, замечательно играющий там Мелихова, в моей комедии играет уморительного режиссёра-матершинника Эдика Супер-штейна! Фантастика!
– Почему в пьесе президент России – женщина? Мы же уверены, что он будет мужчиной. И фамилию знаем, и как выглядит…
– Потому что автор не хотел прямых совпадений и аналогий. Я не Шендерович и не Быков и не пишу сиюминутные фельетоны, а делаю вещи, которые, хочется верить, будут читать и ставить через десять, двадцать лет…
– Вы сказали, один из героев пьесы – человек по фамилии Суперштейн. Уже смешно…
– Меня раздражает, когда в фильмах или книгах фамилии героев нарочито надуманные. Я же беру их из жизни, а иногда и после жизни… Многие, между прочим, подсмотрел на могильных плитах на кладбище. И фамилия, которую вы упомянули, реальная. Жил такой человек…
«Мой» Суперштейн – руководитель театра «Экскрим». У театра нет денег, и он «халтурит» в фирме «Добромор», которая морит тараканов. Зарабатывает деньги на постановку «Гамлета».
Кстати, наибольшим успехом у публики пользуются политические шутки и те, что касаются театра. Значит, волнует, задевает людей. Я бы на месте отцов державы чаще ходил в театр и примечал, на что люди реагируют, записывал, а потом учитывал во внутренней политике. Театр – самый точный сейсмограф грядущих социальных землетрясений.
– Отвлечёмся от творчества. Мне кажется, что раньше вы более активно участвовали в общественно-политической жизни…
– Во-первых, я стал старше. Как бы ни бодрился, мне уже за шестьдесят. И если в былые времена хватало на всё, то теперь нужно делать выбор. И этот выбор я всегда делаю в пользу творчества.
– Возможно, вы поняли, что многое просто невозможно изменить?
– Пожалуй. К примеру, много лет говорил первым лицам государства: когда писателей и книжное дело относят почему-то к Министерству связи – это нелепость. Они все удивлялись, обещали исправить ситуацию, но ничего не изменилось. В такие минуты хочется нырнуть в свой новый роман и там остаться.
– Правда, что вас хотели назначить министром культуры?
– Я дважды, насколько мне известно, стоял в кадровом резерве, как сейчас модно говорить, в шорт-листе. Однажды мне даже позвонили «сверху» и сказали: готовься, тебя скоро пригласят на беседу. Я провёл несколько бессонных ночей, с ужасом понимая, что если назначение состоится, то в ближайшие годы придётся забыть о творчестве. Потому что министр – это круглосуточный администратор, а если он не администратор – то плохой министр. К тому же я тогда прилично выпивал. И отчётливо видел, как, хватив лишку, вываливаю президенту всю правду! В разгар терзаний я включил телевизор, а там – новый министр культуры Авдеев, похожий на похоронного агента. Можете не верить, но я страшно обрадовался. Между прочим, в советские времена меня звали работать в отдел культуры ЦК партии, и я два раза – к вящему изумлению людей, которые меня приглашали, – отказывался. Потому что такие предложения обычно не отвергали.
– Прочитав эти строки, люди в Кремле поймут, что они поступили верно, отказавшись от вашей кандидатуры. И всё-таки, почему сорвалось назначение?
– Думаю, что для этой должности я слишком сам по себе. Чиновник должен уметь работать в команде. Для писателя командная психология – гибель. В общем, кадровое решение было принято верное.
– Мандельштам давным-давно сказал, что «мы живём, под собою не чуя страны». А вы «чуете»?
– Думаю, да. Кстати, Мандельштам, пожив далеко от Москвы, страну почувствовал. Только власть этого не оценила. Я сам много езжу по России. Мои пьесы ставят в провинциальных театрах, бываю на премьерах, встречаюсь с читателями, примечаю, как живут люди. То, что телевидение не отражает реальности происходящего, очевидно. И боюсь, что многие наши руководители черпают информацию о жизни в России из экранных картинок. Этим «страдал» ещё Ельцин…
– Возможно, и нынешний президент страны пользуется теми же каналами информации…
– Я в этом не уверен. У него информационный круг гораздо шире. Сужу по тому, как на встречах с тем же народным фронтом он оперирует цифрами и фактами, совершенно не созвучными бодрому тону телепередач.
– То и дело показывают, какая у нас сильная армия, какое мощное оружие у неё появилось, сколько сформировано новых дивизий…
– Безусловно, держава должна быть сильной. Только непонятно, зачем об этом кричать? Если эта информация для американцев, то они и так всё знают, благо «кротов» во времена Горбачёва и Ельцина развелось множество. Может, этой мощью хотят впечатлить народ? Но такое уже было много лет назад: кричали, что разобьём любого врага на его территории, а потом пятились до Москвы… Лучше молчать, но не пятиться.
– В заключение вернёмся к «Литературной газете». Как она переживает кризис?
– Как и вся страна – нелегко. Но кажется, что самый крутой и опасный поворот мы прошли. Во всяком случае, хочется в это верить.
– Почему вы перешли на новый, небольшой формат?
– Здесь есть несколько причин. Во-первых, это дань традиции – такой формат был у первых номеров «Литературной газеты», которые редактировали Дельвиг и Пушкин. Во-вторых, это удобнее для читателей. Скажем, газету можно раскрыть в часы «пик» в переполненном транспорте… Ну и ещё, конечно, чуть-чуть на бумаге экономим… Внешний вид, безусловно, важен, но главное в газете – это содержание. Об этом мы говорим на каждой редакционной «летучке». И, как водится, готовим «гвоздь» номера. А лучше сразу несколько. Недавно за такой гвоздь – острый материал об открытии в Екатеринбурге «Ельцин-центра» – меня едва не сняли с работы… Материал назывался «Мумификация позора». Дальше рассказывать?
– Не надо! Спасибо за беседу…
«Всем убежать – самолётов не хватит…»
– Юрий Михайлович, знаете, что интересно: никто из богатых отцов, чьи дети засветились в скандалах, ни разу не выступил с заявлением, мол, «я этого мерзавца выпорю, посажу на хлеб и воду». Никто не сказал, положив руку на сердце: «Мне за моего ребёнка стыдно!» Почему?
– Наверное, потому, что им не стыдно. В душе они считают: мальчик поозорничал, он имеет право, он сын, он наследник миллионов(ардов). Такая семейно-бытовая мораль, что ж вы хотите! Мне трудно себе представить барина, который винится перед своими крепостными за то, что, проносясь на рысаках, его отпрыск зашиб зазевавшегося мужика. К нам, увы, вернулась та самая классовая спесь и безответственность, с которыми боролась вся наша литература, вся наша передовая мораль, да, кстати, и Советская власть. В те времена карьера выдвиженца, замеченного в барственном отношении к простым людям, очень быстро заканчивалась. Появилось ещё при Ленине даже особое слово-приговор – «комчванство». За комчванство могли снять с поста, исключить из партии. Не помню, чтобы теперь у нас кого-то хотя бы слегка пожурили за «капчванство». При прочих недостатках тогдашние руководители старались быть демократичными и достаточно скромными в быту. Если вы увидите уцелевшие цековские дачи, то очень удивитесь: как всё непритязательно. У дельца, содержащего три палатки у Курского вокзала, фазенда куда как круче. Дача Сталина, первого лица в государстве, не идёт ни в какое сравнение с поместьем какого-нибудь акционера того же «Лукойла».