– Я пишу для людей, а они для конкурсных и премиальных жюри, меня волнует место в сердцах и умах современников, а их – строчка в длинном или коротком списке. Они играют в литературу, а это совсем не игра. Впрочем, цена этому заблуждения – забвение. Кто был лауреатом «Большой книги» в позапрошлом году? Наверняка не помните. То-то и оно…
– Не так давно стало известно об открытии вашей литературной студии в родном для вас Московском государственном областном педагогическом университете. Насколько активно вы лично планируете участвовать в её работе, и каких результатов ожидаете? Видите ли вы среди молодых писателей продолжателей литературных традиций, в которых работаете сами?
– Совсем не случайно эти курсы мы организовали при педагогическом университете. Наверное, больше всего хороших писателей вышло из учителей и врачей. Но мы приглашаем на наши курсы всех, кто хочет попробовать себя в литературе.
– В своё время вы написали повесть «Работа над ошибками», в которой рассказали о судьбе журналиста, случайно ставшего учителем. Что вам самому наиболее ярко запомнилось из школьной и университетской жизни?
– Воспоминания о школе, о моём учительстве есть почти во всех моих романах. Кстати, в стихах и пьесах тоже. Сейчас на моём столе начало книги о советском детстве. Школа там – главное место действия, а учителя и ученики – главные герои. Мне хочется написать правду о советском детстве. Когда я читаю сочинения на эту тему той же Улицкой, у меня возникает ощущение, будто мы росли в разных странах. Причём в моём заводском общежитии и в моей простой московской школе всё обстояло гораздо благополучнее, чем в её околонаучной среде и в её спецшколе. Это какое-то странное свойство выходцев из послереволюционной интеллигенции, – всё видеть хуже, чем было на самом деле, и ощущать себя вечной жертвой вмещающей страны. Надеюсь, моя версия советского детства будет читателям ближе. Две новеллы мной уже написаны. Остальное пока, как говаривали в докомпьютерную пору, в чернильнице…
2018
Замороженный Люцифер
– Юрий Михайлович, я читала ваши произведения, которые в том числе публиковали в журнале «Юность». Герои, которые были старше меня, казались мне близкими людьми, хорошими знакомыми. Как вы понимаете – что такое современность, современник? Сегодня мы часто употребляем термин «современный», зачастую не понимая его истинного смысла. Я задаю этот вопрос, потому что в своих публикациях, выступлениях вы затрагиваете темы «современной драматургии» и «современной литературы».
– На самом деле, всё достаточно просто, если специально не запутывать вопрос. В искусстве современно то, что связано со своим временем, выражает, отражает, запечатлевает его. Но нас упорно ведут к тому, что «современное искусство» обязательно связано с эпатажным экспериментом, даже если он устарел ещё полвека назад. По-моему, куда современнее читаемый реалистический роман или востребованная зрителями пьеса о наших днях. Нас называют традиционалистами. А почему? Непонятно. Тот же авангард давно оброс традициями и эпигонам, как пень опятами. Хотя есть у меня одно подозрение: талант в искусстве – большая редкость, чаще, в основном мы имеем дело с претенциозной посредственностью. Так вот, в чаду заёмной новизны гораздо легче спрятать бездарность и неумелость. «Современное» искусство – это, по сути, всемирная барахолка, гомонящий привоз секонд-хенда. И когда ты приносишь по-настоящему новую вещь, на тебя смотрят как на врага.
– Мало кому из писателей удаётся быть и хорошим драматургом, и хорошим прозаиком. Маркес считал себя плохим драматургом. Достоевский вообще не написал ни одной пьесы. По поводу драматургии Льва Толстого до сих пор идут яростные споры. Если вы посмотрите на своё творчество со стороны, на первое место поставите пьесы или прозу? Вопрос связан с обвинением в ваш адрес некоторых деятелей театра, что вы якобы – слабый драматург.
– Тем не менее многие наши великие и первоклассные прозаики были замечательными драматургами. А вот мой любимый Лесков с иронией относился к своей единственной пьесе. Что у меня сильнее, драматургия или проза, покажет только время. Если будут ставить пьесы, а романы позабудут, значит, первое. Если же наоборот, значит, второе. Если забудут и то и другое, значит, так мне и надо. Впрочем, от Гоголя, Чехова, Горького, Андреева, Булгакова осталось и то и другое. Что лучше: «Нос» или «Женитьба», «Чайка» или «Дама с собачкой?» Не знаю… Далее. Во времена моей советской зрелости про тех, чьи пьесы широко шли в театрах, собирая залы, никогда не говорили: Гельман, дескать, плохой драматург, зато Розов, значит, хороший. Говорили: нравится – не нравится, это правильнее, а время покажет. Оно и показало: я на днях видел блестящий спектакль по давней пьесе Розова «В поисках радости» в постановке А. Дмитриева в МХАТе имени Горького. Однако кичащиеся своей потомственной интеллигентностью люди даже не пытаются втиснуть своё личное мнение в рамки приличия. «Слабый»? Это вы очень сильно смягчили. Сегодня профессиональная этика в театральном сообществе на уровне кочующего борделя времён Золотой лихорадки в Америке. Впрочем, почитайте, что предшественники моих нынешних зоилов писали о тех же «Днях Турбиных», как требовали запретить, а автора – в Соловки! Недоброжелателям я всегда отвечаю так: когда хоть одна пьеса ваших любимцев будет идти на аншлагах столько лет, сколько мой «Хомо Эректус» в Театре сатиры или мои «Одноклассники» в Театре Российской армии, тогда и поговорим. А для того, чтобы наклеивать ярлыки, ума много не надо, достаточно – слюны.
– Юрий Михайлович, есть ли цензура в нашей стране? Вы боролись за свободу, демократию, и я считаю вас очень свободным человеком, который без оглядки выражает своё мнение. Но если говорить о свободе в масштабах страны? Вопрос продиктован несправедливостью, с которой я столкнулась после публикации статьи о деятельности одного театра, – меня не пустили на пресс-показ спектакля, хотя накануне аккредитовали. Наверное, я как журналист могу написать всё, что я хочу… Но только неизбежно столкнусь с гонениями, травлей, угрозами, а возможности защитить себя у меня ограничены.
– Цензуры, как государственного института, у нас в стране нет. Он ликвидирован ещё коммунистами в конце 1980-х. Потом её пытались возродить при Ельцине: магазинам, например, в 1994 году запрещали брать мою сатирическую повесть «Демгородок». Однако на место государственной цензуры, которую хоть как-то в некоторых случаях можно оправдать интересами державы, пришла цензура тусовки и агрессивного меньшинства, а иногда и просто малообразованного самодура, назначенного на высокий пост, скажем, директора театра. Вас выгнали? Странно ещё, что бритвой не полоснули, как несчастную Фильгенгауэр. Частная цензура прогрессистов, которую Герцен называл «либеральной жандармерией», куда злей и опасней. Она изначально неадекватна и рождена клиническим неумением хотя бы услышать, если не понять мысль оппонента. Когда в начале 1980-х цензура запретила мои первые повести «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба», меня приглашали в инстанции и выслушивали мою точку зрения. Кстати, с чем-то согласились, и «ЧП…» вышло ещё при Черненко. Теперь же иначе. Вот свежий пример: Крымский драматический театр, собираясь на гастроли в Ярославль, объявил, что везёт мою мелодраму «Как боги», идущую в Симферополе на аншлагах. «Нет!» – ответили из Театра имени Волкова, хотя репертуар гастролёров вообще не касается принимающей сцены. «Почему-у?» – искренне удивились крымчане. «А потому что Полякова на нашей сцене не будет никогда!» Вот это и есть цензура самодуров.
– На объявлении списка номинантов премии «Ясная Поляна» я услышала фразу «в наш век информационного насилия». Наблюдаете ли вы на страницах газет, на ТВ «информационное насилие»? Вопрос к вам, как к председателю редакционного Совета «ЛГ», председателю Общественного совета при Министерстве культуры РФ.
– Главный признак информационного насилия – нежелание представлять читателям, слушателям, зрителям, пользователям другую точку зрения. И чем альтернативный взгляд доказательнее, тем больше препон воздвигается на его пути к общественному сознанию. Думай, как мы! «ЛГ» долгие годы удавалось сохранять полифоничность мнений, что вызывало иногда недовольство сильных мира сего, но я всегда принимал удар на себя. Сегодня по объективным и субъективным причинам «ЛГ» легла на другой курс. Не исключено, что я буду вынужден сойти с этого корабля.
Кстати, недавний скандал из-за чудовищного американского фильма «Смерть Сталина» тоже укладывается в рамки «информационного насилия». Напомню: после общественного просмотра с участием членов Общественного совета и последовавшего за этим возмущения Минкульт отозвал прокатное удостоверение. Насилие? Давайте разбираться. Столкнулись две точки зрения. Одни считают, что кинопрокат – это что-то вроде торговли собачьими консервами, и касается только производителя, распространителя и наших четвероногих друзей. Другие, я в том числе, полагают, что кино – это мощное средство влияния на общественное сознание, и законы торговли тут не подходят. Навязывать зрителям бездарный и злобный фильм, оскорбляющий наши национальные чувства, тоже ведь насилие. Последнее слово осталось за Министерством культуры, но лишь потому, что именно оно и выдало удостоверение. Оно же его и отозвало. Если бы такое удостоверение выдавало, допустим, «Эхо Москвы», думаю, «Смерть Сталина» шла бы ныне на экранах, поражая всех своей тупой скабрезностью. Впрочем, и дурные собачьи консервы тоже иногда изымают из сети. Обычно это делает санэпидемстанция.
– Юрий Михайлович, поделитесь, пожалуйста, вашим отношением к театральной критике. На ваш взгляд, насколько свободны, объективны критики в своих статьях? Допустимо ли, когда критик работает в театре, получает зарплату, и при этом он пишет не только о премьерах этого театра, а о премьерах в других театрах? Допустимо ли, когда критики ездят за границу за счёт театров, выпускают книги за счёт театров, издают газеты, и при это