– Вы возглавляли «Литературную газету» на протяжении 16 лет. Насколько это было сложно совмещать с творчеством?
– Я пришёл в «ЛГ» в 2001 году, став её 33-м редактором (первым был Антон Дельвиг). К концу 1990-х тираж «ЛГ» упал донельзя. Первые два года было не до прозы и драматургии. Начатый в 2000-м роман «Грибной царь» я сумел закончить только к концу 2004 года. Новую комедию для Театра сатиры «Хомо Эректус» написал лишь в 2005‐м. Она, кстати, идёт там до сих пор. Потом, когда выработали курс, сформировали команду, на порядок подняли тираж, стало легче. Лет десять я успешно сочетал обязанности главного редактора с творческой работой. Кое-какой свой газетный опыт я вложил в роман «Любовь в эпоху перемен». Главный герой там – редактор еженедельника «Мымра» – «Мир и мы». Кстати, это название рубрики советской «Литературки». Но потом, видимо, из-за возраста, сочетать творчество с редакционной текучкой становилось всё труднее, к тому же, обязанность добывать деньги для издания тоже лежала в основном на мне. С протянутой рукой пришлось ходить даже к Путину. Кроме того, в какой-то момент мой консервативно-патриотический курс стал вызывать сильное раздражение влиятельной либеральной, как говаривал Солженицын, «сплотки» во власти. Серьёзный конфликт разразился из-за резкого материала о ельцинском центре в Екатеринбурге. Возмущение вызвал прежде всего мой заголовок «Мумификация позора». У людей, контролирующих газету, начались проблемы. Мне предлагали изменить курс «ЛГ» – я отказывался. В 2016 году впервые за пятнадцать лет я не смог напечатать в редактируемой мною же газете свою статью «Перелётная элита». Стало ясно: надо определяться, и я выбрал, конечно же, литературу, передав газету тем, кто помоложе. Не могу сказать, что я в восторге от того, какой стала «ЛГ» сегодня, увы, она превращается в газету «приятную во всех отношениях». Это тупиковый путь. По-моему, основное достоинство главного редактора – не бояться ссориться с сильными мира сего. Я не боялся. Боязливый редактор – это как волк-вегетарианец: сам околеет и стаю погубит. Некоторое время назад вышел в свет сборник моих эссе о «странностях» творческой жизни «По ту сторону вдохновения», буквально сметённый с прилавков. Надеюсь, в одном из переизданий я помещу эссе и о том, как был главным редактором «ЛГ». Читателей ждут удивительные, не всегда радостные открытия.
– Недавний уход старших товарищей – Ларисы Васильевой (я дружила с ней как раз с 1983 года!), Андрея Дементьева, Евгения Евтушенко очень ощутим. Какими они Вам запомнились?
– Это были большие мастера. Крупные личности. С Дементьевым я дружил много лет, он опубликовал в «Юности» мои первые повести. Незадолго до смерти Андрей Дмитриевич приглашал меня в свою радиопередачу «Виражи времени». После эфира мы долго пили чай и говорили о дутых литературных авторитетах, увенчанных премиями, о его приближающимся 90-летии, о Доме поэзии, который он создал у себя на родине, в Твери. Ничто не предвещало скорого ухода, он был, как всегда, улыбчивый, жизнерадостный. Буквально несколько дней назад я вернулся из Твери с всероссийского семинара молодых поэтов «Зеленый листок», который теперь проводит его вдова Анна Давыдовна. Я помню Аню ещё юной сотрудницей отдела писем «Юности» – одной из создательниц знаменитой «Галки Галкиной». А Дом поэзии теперь стоит на улице Андрея Дементьева. Не буду скрывать: переименовать улицу Володарского первым предложил я ещё при жизни поэта. Остаётся добавить: очерк, посвящённый памяти моего старшего друга, я назвал «Последний оптимист».
С Ларисой Васильевой я тоже дружил с конца 1970-х. Она, помню, возглавляла очередной «День поэзии», и вдруг властным движением руки остановила меня, молоденького стихотворца, в фойе Дома литераторов: «Ребёнок, это ты написал стихи про вдову фронтовика?» – «Я…» – «Будешь прозаиком!» По просьбе Ларисы Николаевны я вёл, кажется, четыре её юбилейных вечера в Доме литераторов с интервалом в пять лет, всякий раз поражаясь тому, насколько неиссякаема её витальная и творческая энергия. Она успевала всё: писать книги, руководить музеем танка Т-34, ввязываться в бесконечные проекты и негоции, куда непременно зазывала меня, а я по возможности уклонялся, стыдясь своей ранней усталости. Васильева же была неутомима, словно подзаряжалась от космоса. Не случайно многие её последние книги – синтез поэтической и теософской мысли. Умерла она внезапно, прилегла после обеда на часок… Оказалось, навсегда. Моё мемуарное эссе о ней называется «Космическая Лариса».
С Евгением Евтушенко я тоже был хорошо знаком с начала 1980-х, но не близок. Литературный талант и работоспособность Евгения Александровича всегда вызывали у меня восхищение, человеческие качества – смущение, гражданская позиция – недоумение. Полагаю, уехав в Америку в самые сложные для России годы, он, возможно, избежал многих житейских проблем, но серьёзно обеднил своё позднее творчество. Он часто звонил из Америки, прося, а точнее, требуя помощи или поддержки его проектов. Помню, как мы с Ларисой Васильевой на заседании Московской городской комиссии по книгоизданию выдержали настоящий бой, чтобы добыть финансирование для его многотомной антологии русской поэзии. При встрече я спросил Евгения Александровича, почему он при составлении очередного тома отдал явное предпочтение эмигрантам, забыв включить отличных советских поэтов. В ответ он посмотрел на меня, как на медбрата, дающего дурацкие советы светилу мировой хирургии. Очерк, посвящённый памяти Евтушенко, я назвал «Не больше, чем поэт».
– Можно ли, на Ваш взгляд, выделить характерные черты современного читателя?
– Если говорить о художественной литературе, то её современный читатель, как ни странно, менее самостоятелен в оценках, нежели прежний. Дело в том, что советская критика, не переступая общеизвестной идеологической черты, в эстетическом анализе произведения была весьма корректна, объективна и доказательна. «Нужного» власти автора могли похвалить за актуальность, но никто не обнаруживал стилистических сокровищ там, где их не было. Я в ту пору редактировал газету «Московский литератор» (в романе «Весёлая жизнь…» – «Столичный писатель», «Стопис») и помню, как нелегко было уговорить какого-нибудь уважаемого критика написать положительную рецензию на новинку литературного «генерала». Отвечали: «Надо мной же смеяться будут!» Тогдашние критики, в отличие от нынешних, чрезвычайно дорожили репутацией. К тому же, давайте-ка вспомним писателей-лауреатов развитого социализма! Графоманов среди них не было, в худшем случае это были профессионально-крепкие тексты. А сейчас? Открываю лауреата «Букера» или «Большой книги», а он просто не умеет писать – буквально не умеет – окончание мысли тонет в тексте, как дорога в болоте. Такую рукопись во времена моей литературной молодости просто вернули бы из издательства с рецензией в одну фразу: «Учитесь писать по-русски!» И что? По текстам этих неумеек теперь проводят «тотальные диктанты»! Мы в «ЛГ» как-то напечатали материал, где перечислили стилистические и грамматические ошибки в таких «диктантах». Позорище! Конечно, читатель дезориентирован, он не понимает, что хорошо, а что плохо. Авторский стиль и язык он вообще не воспринимает, так как много лет ангажированные и прикормленные критики уверяли его, будто невнятица, доходящая до абракадабры, – и есть литературное мастерство и новаторство. Нынешнего молодого, даже зрелого читателя надо с азов учить основам восприятия художественного текста. Печально… Характерен такой диалог.
– Это же плохо написано.
– А я не ради стиля читаю.
– Ради чего?
– Ради сюжета.
– Перескажи сюжет!
– Не помню.
– Как зовут главного героя?
– Забыл…
– В нынешнем году отмечается 220 лет со дня рождении А. С. Пушкина. Когда Есенина спросили: «Какую роль Вы отводите Пушкину в судьбах современной и будущей русской литературы?», он ответил: «Влияния Пушкина на поэзию русскую вообще не было. Нельзя указать ни на одного поэта, кроме Лермонтова, который был бы заражён Пушкиным. Постичь Пушкина – это уже нужно иметь талант. Думаю, что только сейчас мы начинаем осознавать стиль его словесной походки». А как бы Вы ответили на этот вопрос?
– Не будем забывать, имажинисты, как и футуристы, в оценках классики старались эпатировать публику. Есенин был исключительно талантлив, но в приёмах своего, как бы мы сейчас сказали, «пиара» исключением не был. Эпатировал, где только можно. Кроме того, до реабилитации классиков, которых после революции хотели сбросить с «парохода современности», он, увы, не дожил буквально нескольких лет. Кстати, многие его сверстники-ниспровергатели позже, отойдя от стихотворства, стали старательными исследователям и пропагандистами классики. Впрочем, Есенин и Маяковский, справедливо считавшие себя гениями, в стихах всё время примеривались к Пушкину: «нам стоять почти что рядом…» «О, Александр, ты был повеса, как я сегодня хулиган…» На самом же деле, Пушкиным были и будут «заражены» все, кто пробовал и будет пробовать свои силы в русской поэзии. Просто у одних это носило скрытую, латентную форму, у других, тех же «неоклассиков», – открытую. Пушкин всегда будет влиять своей недостижимостью. Понимаете, автор, следующий законам построения поэтической или прозаической фразы, невольно совершает насилие над живым языком. Так вот, у Пушкина этого насилия вообще не ощущаешь. Русский язык в его слове дышит без стеснения. Корсет литературной формы нигде не давит. Даже сознательная архаика не воспринимается у Пушкина как таковая, она в контексте обновляется, будто икона. Большинство произведений писателей XIX века на вербальном уровне уже тронуты тленом времени, они стареют и часто неудобны современному уху. А вот лучшие пушкинские строки нами, сегодняшними, воспринимаются без малейшего мемориального усилия, почти как современные тексты. Можно сравнить их с мощами святых. Почему они нетленны? Почему исцеляют? Бог весть…