ем попасть в ситуацию, когда персона, согласованная в государственной тиши, не будет, в отличие от 2001 года, принята народом, который может безмолвствовать, а может и безумствовать, как в 1917-м и 1991-м. Я очень боюсь турбулентного транзита власти…
Кафедра, а не полигон
– Театральные фестивали интересны не только составом участников, который, естественно, меняется от раза к разу, но внутренней динамикой, придающей им необщее выражение лица. Куда, по-вашему, направлен главный вектор «Смотрин»?
– Главный вектор «Смотрин», нравится это кому-то или не нравится, направлен на меня, так как это фестиваль авторский, в центре его творчество одного автора. Это, конечно, налагает ответственность, ведь если мои новые пьесы, написанные в промежутке между фестивалями, окажутся слабее прежних, наш взыскательный зритель это сразу заметит. Критики-то вряд ли. Их эстетическое чувство давно носит платно-тусовочный характер. Есть, разумеется, исключения, Татьяна Москвина, к примеру, но это, увы, единицы. Замечу также, что «Смотрины» – единственный в России авторский фестиваль здравствующего драматурга, и я намерен этим фактом как можно дольше радовать своих поклонников и огорчать недоброжелателей.
– Театрам из регионов всегда очень сложно выбраться в столицу. «Смотрины» для них не только возможность «проверить» свои спектакли на московской публике, но и показать ей театр, не похожий на тот, к какому она привыкла?
– Начать, думаю, надо со слов признательности, ведь средства на проведение «Смотрин» вот уже второй раз выделяет Министерство культуры. Конечно, их оказалось недостаточно, пришлось вложить и собственные сбережения. Но всё равно в этом году, в отличие от 2015-го, мы не смогли из-за скромности бюджета пригласить театры из СНГ и дальнего зарубежья, хотя вели переговоры с Бакинским русским театром, играющим «Халам-бунду», и Белградским «Мадлениумом», поставившим «Чемоданчик». По той же причине мы смогли себе позволить из «отдалённых» театров только Иркутский театр имени Охлопкова, а ведь отличные спектакли по моим пьесам идут и в Хабаровском драмтеатре, и в Приморской «Молодёжке», и в Новосибирском «Апельсине». Не по силам оказался нам и Мурманский драмтеатр. Жаль, очень жаль!
Конечно, для тех, кого удалось привезти в Москву, сыграть свои работы на сцене театрального центра «Вишнёвый сад» – большая удача, и я благодарен Александру Вилькину за гостеприимство, разумеется, компенсированное из бюджета фестиваля. А вот мнение столичных зрителей, посмотревших работы Рыбинского драмтеатра, Самарского художественного театра, Борисоглебского городского театра, Пензенского академического театра и других участников, оказалось единодушным: побольше бы таких высококлассных постановок в московских театрах. Кстати, полный зал собирался и на москвичей – на спектакли В. Шиловского, на антрепризного «Козлёнка в молоке», на «Женщин без границ» О. Царёва.
– «Смотрины» не обходятся без премьеры: МХАТ им. Горького представил «36 часов из жизни одинокого мужчины». Вы существенно переделали свою пьесу «Грибной царь», которая не один год шла на этой сцене. Что подвигло Вас на новую редакцию вполне успешной пьесы?
– Да, «Смотрины-2015» тоже открывались в МХАТ им. Горького моей мелодрамой «Как боги» в постановке блестящей Татьяны Васильевны Дорониной. А мой роман «Грибной царь» был прекрасно инсценирован почти десять лет назад режиссёром Александром Дмитриевым и шёл с успехом, но потом несколько лет не игрался из-за временного ухода из театра исполнителя главной роли Валентина Клементьева. Речь о восстановлении спектакля велась давно, и Доронина даже намечала даты «ре-премьеры», но восстановлен спектакль был специально к фестивалю по инициативе Эдуарда Боякова, уж очень ему не хотелось открывать фестиваль «Золотом партии», на чём пытался настаивать я. Уже тогда Бояков начал борьбу с доронинским наследием. Текст я нисколько не менял, возможно, что-то откорректировал сам Дмитриев, как автор инсценировки. Сценическое воплощение пьесы, конечно, сильно отличается от прежнего. В какую сторону? Решит зритель, но мне кажется, очевидно агрессивное наступление «Практики» на эстетику русского реалистического театра. Во всяком случае, актёры явно потерялись на фоне огромного агрессивного экрана. Кстати, название «36 часов из жизни одинокого мужчины» – моё, таким был подзаголовок в первом издании романа 2005 года. К слову, у фестиваля сложились уже традиции: открытие в МХАТе, кульминация – в Театре Российской армии, закрытие в Театре сатиры у Ширвиндта. В этом году мы пока остались верны традициям. Что дальше – не знаю…
– В рамках фестиваля была организована читка Вашей новой пьесы «В ожидании сердца». Вы всегда стояли на том, что пьесу надо играть, а не читать. Что заставило отважиться на эксперимент, и довольны ли Вы его результатом? Что он дал Вам, как автору?
– Да, я считаю, что пьесы пишут для того, чтобы их играли на сцене. Читка вместо полноценного спектакля, да ещё высокопарно именуемая премьерой, – это, на мой взгляд, ерунда и шулерство. С таким же успехом одинокого велосипедиста с дробовиком за спиной можно назвать военным парадом. Моя читка – это и есть просто читка в первоначальном смысле. Я читал тем, кто интересуется моей драматургией, новую, ещё не остывшую пьесу. В рамках авторского фестиваля это вполне логично. Прежде мне приходилось читать пьесы только актёрам, когда вещь уже принята к постановке. Занятие, доложу вам, не для слабонервных. Кстати, чтение на публике помогает автору понять слабые места пьесы, неточности, длинноты, потери темпо-ритма, неорганичность реприз. Особенно это важно для комедии. И я уже знаю, что надо сделать для улучшения текста. Но в целом реакция публики была очень живая, искренняя, были высказаны точные, даже ехидные замечания…
– На этот раз театров из-за рубежа, к сожалению, не было. Между тем, Ваши пьесы достаточно активно ставят и на постсоветском пространстве и в Восточной Европе. Чем интересны наши, сугубо российские проблемы тем, кто живёт в совсем иных реалиях?
– Да, не было. О причинах я сказал выше. Думаю, что и в СНГ, и в дальнем зарубежье, мои пьесы интересны прежде всего тем, что это честный разговор о сегодняшней России, о её нынешних проблемах, о людях, угодивших из «огня» социализма в «полымя» нелепого капитализма. Мои пьесы интересны своей верностью традиции, ведь только в ней возможна настоящая, а не мнимая художественная новизна. К тому же, я реалист, а реализм всегда уникален, ибо национален. Модернизм в литературе и в театре – это что-то вроде «Биг Мака», который одинаков и в Москве, и в Токио, и в Нью-Йорке. У нас только мяса могут не доложить…
– Не за горами ещё один фестиваль, к которому Вы имеете непосредственное отношение – «Автора – на сцену!». Много ли тех, кто готов принять от Вас эстафету бескомпромиссного разговора о болях и радостях обычного человека, такого с кем может отождествить себя большинство сидящих в зрительном зале?
– Этот конкурс мы, Национальная ассоциация драматургов, и «Театральный агент», возглавляемый Викторией Сладковской, учредили в прошлом году. Название «Автора – на сцену!» – это одновременно и наш девиз. Мы работаем на продвижение традиционной отечественной драматургии, рассчитанной на широкого зрителя и репертуарный театр. Как-то так случилось, что в последние десятилетия поддерживались и поощрялись (государством в том числе) в основном авторы «новой драмы», которым зрителей в зале чаще заменяют многочисленные «Золотые маски» на стене директорского кабинета. «Нормальная» пьеса объявлена несуществующей, погибшей вместе с советской культурой. На самом деле, это стратегическая уловка, дорого стоившая русскому театру. Устранить этот перекос – главная задача, стоящая перед теми, кто помнит, что театр – это кафедра, а не полигон болезненных фантазий автора и режиссёра.
Главная особенность нашего конкурса в том, что «золотая десятка» победителей получает не только красивые дипломы и напутствия мастеров, но и сертификаты на полмиллиона рублей – каждый. Эти средства автор передаёт театру, который берётся за постановку его детища. В прошлом сезоне поступили в жюри 250 пьес. В этом – больше трёхсот. В начале октября мы обнародовали «долгий список». «Золотая десятка» станет известна 17 декабря.
Это ли не счастье?
Накануне 65-летнего юбилея автор «ЧП районного масштаба», «Козлёнка в молоке», «Грибного царя» и многих других произведений, которые любят миллионы, побывал на Радио «Комсомольская правда», на записи популярной программы Андрея и Юлии Норкиных «Простыми словами»…
«То, что происходит в современной драматургии, – катастрофа»
– …Юрий Михайлович, сейчас в самом разгаре – Театральный фестиваль «Смотрины» по вашим драматическим произведениям… Даже по меркам столицы событие это примечательное и незаурядное: в этом празднике участвует десяток театральных коллективов…
– Да, это крупнейшие столичные коллективы – МХАТ им. Горького, Московский театр сатиры, Центральный Академический театр Российской армии, Театр Всеволода Шиловского, Театральная компания «Сюжет». Приедут гости из губернской России – театры: Рыбинский, Борисоглебский, Пензенский областной драматический им. А. В. Луначарского, Самарский художественный, Иркутский академический им. Н. П. Охлопкова… Вы не представляете, какие прекрасные коллективы работают в городах по всей стране! Зачастую в регионах спектакли по моим пьесам ставят даже лучше, чем в иных столичных театрах. Там нет этого зуда новины, болезненной страсти сделать пусть хуже, но не так, как у других. Там не увлекаются псевдоноваторством ради благосклонного кивка «Золотой маски», дешёвым эпатажем на потребу дурного вкуса. Прежде всего, они пытаются донести мысли и образы автора. Я драматург традиционного направления, и меня больше интересует: ч т о, а не к а к.
– А что вообще сейчас происходит в российском театральном искусстве?
– На мой взгляд, если брать современную драматургию, мы имеем почти катастрофу. За тридцать лет не выдвинулся ни один драматург общенационального уровня, не говоря уже о масштабах Островского, Булгакова, Вампилова. Почему? Потому что благодаря новым смыслам рождаются новые формы, а не наоборот. Если от драматурга не требуется художественного осмысления того, что происходит в обществе и душах современников, как он вырастит во властителя дум? Никак. Ставка на новизну любой ценой приводит к обессмысливанию того, что творится на сцене. Если нож точить бесконечно, у вас в руке останется одна ручка. Вот «ручка от ножа» вместо драматургии и осталась.
(Тут необходима ремарка: наш собеседник скромно умалчивает о себе, но, кажется, давно правомерно вводить в обиход выражение «театр Полякова». Пожалуй именно наш сегодняшний собеседник и является единственным русским драматургом общероссийского масштаба, если оценивать уровень его пьес, количество постановок, значимость поднимаемых проблем, глубину образов и узнаваемость стиля. – Прим. редакции «КП».)
– Что, у нас и ремесленников нет?
– Есть, конечно. Ремесло – это замечательно. Но проблема современной художественной литературы, а драматургия – жанр изящной словесности, заключается прежде всего в том, что ныне очень плохо поставлено дело начальной профессиональной подготовки. Беда именно с ремеслом! Как заявил мне начинающий автор пьесоподобных текстов: «Вы ничего не понимаете! Я пишу доаристотелевскую драму!» Я ему ответил: «Напишите сначала грамотно хоть одну аристотелевскую пьесу, а потом беритесь хоть за догомеровскую мистерию…» Он моего юмора, кажется, не понял. И что выходит: неофит не умеет ещё написать нормальную пьесу с завязкой-кульминацией-развязкой, с характерными героями, с удобоваримыми диалогами, а его уже тащат на «Золотую маску», вручают премии. Ну как же! Пьеса-то про то, как прозектор влюбился в отрезанную женскую грудь! После этого автор уже уверен: а зачем мне учиться? Я уже лауреат. Впрочем, с министрами у нас то же самое…
«К власти надо относиться без подобострастия, но – объективно»
– Владеть ремеслом – это работать надо. А у нас сейчас как-то не очень это любят. Можно всегда прикрыться творческим процессом. «Я художник, я так вижу». Мы очень хорошо помним, как журнал «Юность» стал печатать ваши произведения. Сначала «ЧП районного масштаба», потом «Работу над ошибками» и «Сто дней до приказа». Повести отличались острой критикой. И это было очень шумно. Все о вас говорили. Вы и дальше работали в том же направлении – остро критиковали. Тем не менее, почему-то никогда не были либералом. Более того, для либералов вы – один из самых неприятных людей. Нам даже писали: вот ещё один прокремлёвский пропагандист. Не могут они вам простить критику Солженицына, этой иконы современной русской либеральной демократии.
– Вообще, это один из устойчивых мифов, что критика существующего порядка вещей, и в том числе властей предержащих, может быть только либеральной. Всё остальное – формы сервилизма. У меня из-за этого разгорелась полемика с Николаем Сванидзе на предыдущем съезде Союза журналистов. Он с трибуны заявил, мол, журналист – это синоним слова «либерал». Журналист, дескать, просто не может не быть либералом. А коли ты не либерал, то, соответственно, и не журналист, а так «пропагандос». Но, извините, а куда вы тогда засунете Каткова, Суворина, Розанова, Леонтьева, Меньшикова, славянофилов? Об этом я и сказал с трибуны съезда. Ведь консервативная пресса была до революции гораздо влиятельней и тиражней, чем оппозиционная. Просто у революционеров в деле развала империи нашёлся такой могущественный союзник, перед которым не устоял даже традиционный народный монархизм. Я имею в виду царя и его администрацию…
– Суворин был мракобес и всё такое. Можно найти много эпитетов, которые объясняют точку зрения Николая Карловича.
– Для либералов все оппоненты – мракобесы. Давайте разберёмся. Мракобесы – это те, кто предупреждали, что революция несёт стране развал и катастрофу? Кстати, все «мракобесы» очень хорошо знали либеральную идеологию. Они с неё начинали, как тот же Катков, а потом они повзрослели, перешли в другой лагерь, охранительный, и продолжали критиковать власть уже за неисполнение ею своей державной, удерживающей функции. Критика существующего порядка вещей может быть и справа, и слева. Кто-то костерит власть за то, что она слишком жёсткая. А кто-то за то, что она слишком мягкая и оттого недостаточно эффективная. Что опаснее: избыточность или недостаточность государства – это ещё вопрос? Я уверен: государственная недостаточность куда опасней.
– А вот ваша цитата: «Если писатель-публицист во всём согласен с властью, он приспособленец. Если ни в чём и никогда не согласен с властью, то он негодяй». Это о чём?
– О том самом! Вот я всегда был в оппозиции к Ельцину, я считал этот режим преступным, доведшим страну до обнищания, беззащитности и полураспада. Я был одним из основоположников антиельцинизма в литературе: сатирически, даже, как считают критики, издевательски изобразил ЕБН и в «Апофегее», и в «Демгородке». Но я отнюдь не утверждаю: всё, что делалось при Ельцине, было неправильным. То же могу сказать и о нынешней власти: она сделала много положительного, но ещё больше она не сделала для народа и страны. И всё-таки её КПД несравненно выше ельцинской «команды». Почему этого не хотят видеть люди, вроде Сванидзе? Я не знаю. Думаю, тут речь можно вести о какой-то психогенетической мутации. В любом случае: власти не надо откровенно хамить, даже борясь с ней, но и говорить с ней дрожащим голосом, даже защищая её, не следует.
– С эпохой Ельцина было связано много надежд на перемены к лучшему, к построению свободного богатого общества. Ведь вы этого хотели, судя по вашим упомянутым повестям. И что произошло? Почему вдруг разочаровались и ушли в оппозицию к этому новому?
– Да, я хотел, как и все, демократии и свободы слова, но мне в страшном сне не могло привидеться, что их будут укреплять с помощью пальбы из пушек по парламенту… Залп «Авроры», по-моему, был менее разрушительным. Может быть, благодаря писательской интуиции губительную подоплёку ельцинского правления я почувствовал раньше других, заранее. Со мной не соглашались, я тогда со многими друзьями-писателями разошёлся. Даже с домашними некоторыми рассорился. Но потом, спустя годы, они один за другим признавались: да, ты был прав…
«Архипелаг ГУЛАГ» – это не та книга, которую нужно изучать в школе…»
– А что смущает вас в Солженицыне?
– Ничего не смущает. Кроме того, что он не мой писатель. Для удовольствия я его никогда не читал. Я для удовольствия Гоголя, Лескова, Чехова, Бунина, Булгакова, Катаева читаю.
– Ну, как же, он же правду написал. Сколько было в концлагерях наших замучено…
– Да, он написал свою правду, часто не совпадавшую с исторической реальностью, опираясь на тогдашние мифологические цифры жертв, минимум в десять раз превосходящие реальные утраты. Всё равно речь идёт о гигантских потерях «перманентной» революции. Но преувеличивать на порядок зачем? Что за статистический мазохизм? А ярлык ненавистника Солженицына мне прилепили в 2014 году, когда я со своим неосторожным прямодушием в интервью газете «Культура» возмутился тем, что за четыре года до юбилея во все организации разослали циркуляры. Мол, с каким размахом следует отмечать столетие писателя. Зато ни слова о Константине Симонове, у которого в 2014 году тоже 100-летие. Ни гу-гу о Горьком, с его приближающимся 150-летием. Ни полслова о Тургеневе с его 200-летием. Как же так? А ведь они сделали для нашей культуры, мягко говоря, не меньше, чем автор «Ивана Денисовича».
– Считаете, это реверанс властей в сторону либералов?
– Не думаю, мне кажется, власть вообще смутно представляет себе, кто есть кто в искусстве. Просто Кремль решения принимает зачастую под давлением «ходоков». За Горького, видно, тогда попросить было некому. А уж как умеет «просить» Наталья Дмитриевна, общеизвестно. Кроме того, я имел неосторожность напомнить согражданам, что Александр Исаевич говорил о Советском Союзе – о нашей с вами Родине – живя в США. Он назойливо призывал Америку активно бороться против Советского Союза… А когда я ещё «до кучи» высказал мнение, что «Архипелаг ГУЛАГ» – это не та книга, которую нужно изучать в школе…
– Почему?
– Потому что вещь очень субъективная. Там много фактов, которые потом исторической наукой не подтвердились. Там же есть апологетические, мягко говоря, главы о предателе-генерале Власове, сочувственные страницы о бандеровцах. Вот есть замечательная вещица Солженицына «Один день Ивана Денисовича». О жизни заключённых в лагере. Хотите понять эпоху, трагедию этих людей, которые пострадали, кто невинно, а кто и за дело, – читайте «Один день…». Я спрашиваю, когда встречаюсь со школьниками, со студентами: а за что сидел Иван Денисович? Отвечают: он анекдот антисоветский рассказал. Или: он был против Сталина. Да нет же, он просто ушёл из своей части, а до нового места назначения не дошёл. По законам военного времени это называлось де-зер-тир-ством. Я служил в середине 1970-х в Группе советских войск в Германии, и если бы я ушёл из своего артполка и не дошёл бы до штаба дивизии, куда меня нередко посылали, мне бы тоже дали срок. В штрафбат точно отправили бы, хотя никакой войны тогда не наблюдалось. Потому что это армия, а не пионерский лагерь.
– Но в жизни Александра Исаевича был и такой эпизод, когда он отказался принимать государственную награду от Ельцина. А от Путина – принял. Да, какое-то время это была совершенно неприкосновенная фигура. Потом стали очень робко говорить: слушайте, чего-то мы с Солженицыным начинаем перегибать палку. Сейчас эти голоса звучат громче. Тем не менее, всё-таки Солженицын – великий писатель земли русской. И пока ещё в статусе неприкосновенной персоны.
– Скажу иначе: он очень крупная культурно-политическая фигура. И политик Солженицын оказался, как показывает время, гораздо крупнее Солженицына-писателя. Тиражи его книг катастрофически упали, о чём с плохо сдерживаемым удовольствием писал ещё Войнович в своём памфлете. Автор «ГУЛАГа», видимо, каким-то верхним нюхом почувствовал, что эпоха Ельцина заканчивается, с политической точки зрения принимать награду от него неперспективно, можно подвергнуть риску свой авторитет. Кстати, первым от ельцинского ордена отказался писатель-фронтовик Юрий Бондарев, но на это как-то внимания не обратили. Ещё любопытная деталь: гораздо критичнее меня высказался о Солженицыне ведущий писатель-либерал Владимир Войнович в книге «Портрет на фоне мифа». Однако вдова на него не обиделась: свой.
– Может быть, ваш конфликт связан с тем, что он писатель антисоветский, а вы – советский?
– Да, я – советский. И что? Я же не настаиваю на том, что моя точка зрения единственно правильная. Я просто её высказываю. Спорьте! Но если в нашем государстве с благословения кремлёвских политтехнологов «школы Натана Дубовицкого» и дальше будут размываться базовые ценности, это плохо кончится. Поясняю на примере. Солженицыну, который с пониманием относился к Власову, считая измену формой борьбы с ненавистным режимом, поставили памятник. И я тут хочу заступиться за Дмитрия Быкова – хотя он герой отнюдь не моего романа и не мой единомышленник. На него спустили всех собак, когда он высказался о желании написать книгу о Власове в серии «Жизнь замечательных людей». Ребята-кремлята, вы уж определитесь, чтобы не морочить людям головы. Если за одни и те же идеи Солженицыну ставят памятник, а Быкова ругают как последнего сукина сына, это уже какая-то форма государственной шизофрении с раздвоением личности.
«В СССР была культурная политика. А сейчас её, как системы, нет»
– Вы очень давно говорите, что государство неправильно ведёт политику поддержки театрального искусства, киноискусства. Мы имеем в виду выделение денег на съёмки и постановку спектаклей, мягко говоря, невысокого художественного уровня. Почему государство не следит за тем, на что и как потрачены средства?
– Мне кажется, проблема не в государстве как таковом, а в том среднем слое чиновников, у которых просто нет ни мировоззрения, ни позиции, ни идеалов. А если и есть, то они далеки от интересов нашей страны и народов, её населяющих. Вот пример. Есть фильм «Поручик Ржевский и Наполеон». Там, кстати, в роли Бонапарта снялся будущий президент Украины Зеленский. Более чудовищной ерунды, снятой на государственные деньги, да ещё к 200-летию победы над супостатом, невозможно себе вообразить… И больше к этой дате не сняли ни-че-го! Кто принимал такое решение? Неведомо. Кто ответил за это поношение? Никто.
– Погодите, вот вы – председатель Общественного совета Минкульта.
– Общественный совет не принимает решений, он лишь рекомендует и предостерегает. Кстати, к нашим рекомендациям и предостережениям едва прислушиваются. Была история с фильмом «Смерть Сталина», которому неожиданно выдали прокатное удостоверение. Потом посмотрели и сказали: батюшки, это же поклёп на нашу непростую историю. Вот тогда нас и собрали: мол, протестуйте от имени общественности. Потом я пытался выяснить, а кого наказали за выдачу прокатного удостоверения такой чудовищной галиматье? «Да ну вас, Юрий Михайлович, вы какой-то кровожадный…» Вот так.
– Когда мы с Кареном Георгиевичем Шахназаровым говорили про великое советское кино, он отметил, что был ежегодный заказ от государства крупнейшим режиссёрам. И процесс создания таких фильмов контролировали. И в результате чаще всего выходили очень сильные фильмы.
– В СССР была культурная политика. А сейчас её нет. Как системы. Я уже упоминал юбилеи великих писателей мирового уровня. Хоть один фильм по их произведениям был создан к годовщине? Нет. Почему? Бог весть…
– Может, и хорошо? Вы представляете, что сейчас сделают из классиков? «Матильду» помните?
– Хотиненко, Кара, Бортко, Лебедев очень даже хорошее кино сделают. А вот зачем лезть в личную жизнь сложного нашего царя, когда общество и так разделено, я не понимаю.
– Провокация. Но ваши-то книги – тоже провокационны.
– Провокативны, с вашего позволения. Меня однажды спросили: как бы вы отнеслись к такому варианту: ваши вещи никогда бы не напечатали, но Советский Союз сохранился бы, страна не распалась бы таким чудовищным образом, 20 миллионов русских не оказались бы за рубежом на положении людей второго сорта? Я ответил так: да хрен с ними, с этими повестями. Страна и судьбы людей дороже. И это не рисовка, а правда.
«Сто дней до приказа» напечатали только потому, что на Красную площадь приземлился немецкий парень Руст»
– Ваш читатель и почитатель Михаил прислал вам такой вопрос: «Сто дней до приказа» были таким зарядом тротила, который взорвал огромную дамбу цензуры. Как вы оцениваете нынешнее состояние свободы в России? Насколько свобода слова для вас священная корова? Как вы относитесь к благим намерениям ограничения свободы слова со стороны государства?»
– Типичная поздняя мифология. Ничего я не взорвал. Эту повесть стойко не печатали до лета 1987 года, пока некий немецкий паренёк Руст не приземлился на Красной площади, каким-то чудесным образом пролетев через все наши кордоны. Горбачёв спохватился, что у него-де очень плохие военные. И поснимал всю верхушку, как раз созревшую для переворота. Именно в этот промежуток состоялся знаменитый звонок главы военной цензуры Андрею Дементьеву, редактору журнала «Юность»: «Вы напрасно поставили в номер «Сто дней до приказа». Мы всё равно не пропустим». А он ответил: «Вы бы лучше Руста на Красную площадь не пропустили». Тогда я, как молодой тщеславный писатель, испытывал эйфорию. Но даже у меня закралась мысль: что-то тут не так… Если в государстве мнение военной цензуры ничего не значит, такое государство долго не протянет. Держава обязана защищать свои секреты и интересы, в том числе и на пространстве культуры. Иначе она развалится. Так и получилось. Интереснее другое. «Сто дней…» в 1984 году решили напечатать в двух номерах «Советского воина» и потом провести дискуссию, но категорически против выступил заместитель начальника ГлавПУРа генерал Волкогонов. Почему этот человек, вскоре проклявший «тоталитаризм» и ставший «пламенным демократом», сделал всё, чтобы влиятельная советская литература не включилась в борьбу с дедовщиной? Может быть, механизм тот же, что и теперь, когда вдруг «ни с того ни с сего» снимают глумливый фильм о победе над Наполеоном. И много ли таких волкогоновых в нынешних коридорах власти?
– Гниение государства – это абсолютно отрицательный процесс. Но если цензура, если государство решит, что для него необходимо гайки закрутить, всё равно этот процесс гниения оно не остановит… Тем не менее запрос на цензуру сейчас очевиден. Цензура в вашем понимании – это сугубо отрицательная вещь или всё-таки положительная? Как её настроить так, чтобы это было во благо государства?
– Есть цензура и цензура. При советской власти то была официальная структура, мощный государственный инструмент. Цензура, как она это понимала, защищала интересы страны в прессе, в искусстве. Правильно, неправильно, но она защищала, руководствуясь политическим курсом. Сейчас у нас цензуры как государственного института нет. Но у нас есть корпоративная цензура. У нас есть цензура политических блоков и аппаратных кланов. У нас есть цензура тусовки – литературной, театральной киношной и так далее. Когда был в разгаре мой конфликт с окружением Солженицынского фонда, на меня наехала со всей мощью госпечати официозная «Российская газета». Ей Путин поручил? Сомневаюсь. И вот что интересно: читатели «РГ» на сайте газеты, комментируя погромную статью Сараскиной, поддержали именно меня. Но об этом принципиальном факте «Российская газета» деликатно умолчала. Это ли не цензура? Конечно, цензура. Есть либеральные издания, скажем, журнал «Знамя», в котором просто заявляют: писателя Полякова для нашего журнала не существует. Именно так сказали автору, когда он принёс туда рецензию на мой роман «Любовь в эпоху перемен», который, кстати, популярен у читателей. Это тоже цензура. Не общеполитическая, а конкретной политической, а то и этнической группы. И она, такая цензура, кстати, действует гораздо беспардоннее, чем советская цензура, с которой можно было бороться или договариваться.
– Но вам скажут, что вы можете пойти в другое издательство, в другой журнал.
– Совершенно верно. Но то же самое отчасти было и при советской власти. То, что не печатали в «Новом мире», могли напечатать в «Нашем современнике». То, что отвергал «Советский писатель», можно было выпустить в «Советской России» или «Молодой гвардии».
«А ведь цензоры улучшили «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова!»
– Советская цензура, как ни парадоксально это звучит, рождала какие-то гениальные вещи на тех же театральных подмостках и в кино, когда необходимо было говорить эзоповым языком, но все понимали, о чём речь. Прорастало только гениальное.
– Дело в том, что до Китайгородского проезда, где располагалось главное управление, доходили только самые «трудные» рукописи. Меня с моим «ЧП районного масштаба» вызывали именно туда. Но в основном функции цензуры выполнял редактор, однако он прежде всего отвечал за профессиональный уровень текста и помогал писателю избавиться от слабых страниц. Я купил в середине 1990‐х годов полное издание «Золотого телёнка», в котором курсивом были набраны строки, вымаранные этой самой редакторской цензурой. Примерно одна четверть. Думаю: ну, вот теперь-то я узнаю, что проклятая советская власть выбросила из моего любимого романа. А когда стал читать, понял: и я бы, как редактор, это всё убрал. Здесь неуклюже, здесь нелепо, здесь ингушей обидели походя, тут отдаёт дешёвым фельетоном… Так что – цензоры фактически улучшили Ильфа и Петрова.
Я и сам, когда готовил собрание сочинений, подумал: дай-ка я верну то, что у меня убрала цензура из «Ста дней…», из «ЧП…», из «Работы над ошибками». Разложил рукописи, сдул пыль, вник и понял – почти нечего восстанавливать. Да, убрали несколько шпилек. Сократили длинноты. Но самое острое осталось. Поймите меня правильно: я не апологет цензуры, но какие-то разумные ограничения всё-таки должны быть… Если вы призовёте к еврейскому погрому, вас посадят и правильно сделают. А если вы призываете к погрому государства российского, вы просто несдержанный певец свободы и вам срочно в качестве успокоительного надо выдать президентский грант…
– Так где же границы этого разумного ограничения?
– А в этом и есть мудрость, или, как говаривал не любимый мною политический деятель, «консенсус» между творцами и властью. Здесь надо в каждом конкретном случае договариваться. Если выйдет какой-то роман, который, с моей точки зрения, неправильно оценивает войну 1812 года, да и Бог с ним: у нас плюрализм. Идиотом тоже надо самовыражаться. Но зачем на огромные казённые деньги снимать к юбилею и показывать по телевизору дорогостоящую белиберду, да ещё с издёвками над нашими святынями? Вы мазохисты? Я – нет!
– Вот ещё один отклик: «Поправочка, Норкины. Запрос лишь на моральную цензуру, а не на политическую».
– А почему не на политическую? Если кто-то выступит и скажет: а я за развал Российской Федерации. Мы что, должны это спокойно скушать и позволять ему разваливать государство? У нас были такие любители развалов, угробили Советский Союз и теперь прекрасно живут в Штатах, Британии, Израиле, но почему-то не призывают разваливать эти государства. Знают, сразу посадят, едва откроют рот…
«Я хоть и писатель, а книги читаю»
– Юрий Михайлович, а как у нас вообще с книгами?
– С книгами у нас так: средний гражданин России читает по четыре книжки в год. Это последняя статистика. Средний тираж книги 2 тысячи экземпляров. Но я знаю авторов романов, у которых рекорд – 500 экземпляров. Я всё-таки известность получил ещё при советской власти, поэтому у меня тиражи неплохие. Мой последний роман «Весёлая жизнь, или Секс в СССР» уже три раза допечатывался, перевалил за 50 тысяч.
– А вы сами читаете?
– Я хоть и писатель, а книги читаю. Много интересного выходит. Есть вещи, которые совершенно не раскрученные, а хорошие. Например, замечательный автор Владислав Артёмов – прозаик. За многолетнюю практику я выработал некие правила: если мне попадается книга, и она мне не нравится, вижу, что это слабо, я всегда даю автору ещё один шанс – пробую читать, если попадётся, вторую его книгу. Мне достаточно нескольких страниц, чтобы понять, стоит ли продолжать. Жена не может со мной смотреть сериалы, потому что я уже в первой серии знаю, кто убил, кто украл, кто чья сестра или брат, украденные из роддома… Но если и вторая книга автора плохая, я этого писателя больше никогда не возьму в руки. Какими бы премиями его ни увешали. Чудес не бывает.
БЫЛ СЛУЧАЙ:
Как из-за Полякова чуть не закрыли «Комсомолку»
– Это было в 1993 году. Когда Ельцин расстрелял в Белом доме мятежный парламент, я за ночь написал статью «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!». И отдал её в «Комсомольскую правду», которой тогда руководил Валерий Симонов. В либеральной прессе не было ни одного материала против расстрела, единодушно поддержали, а оппозиционные органы сразу закрыли. Моя статья оказалась единственной в открытой прессе, где осуждался этот преступный акт. И она вышла в «КП». Газету решили закрыть. Один день она не выходила, потом помиловали. Статью вы можете прочитать во всех моих сборниках публицистики.
– Почему вы считаете, что расстрел парламента – это страшная история?
– А как иначе? Это был первый серьёзный конфликт между президентской и парламентской властью в новой демократической России. Для демократической страны конфликт между ветвями – дело обычное. Если бы тогда из клинча вышли достойно, конструктивно, с помощью переговоров, мы бы сейчас жили в другой стране. И у нас бы сегодня не было столько претензий именно к качеству нашей демократии, которая у нас, по сути, сувенирная. Уж лучше тогда монархия… Честнее.
– Как-то пессимистично… А по жизни вы оптимист?
– Конечно, я оптимист, если продолжаю сочинять книжки, когда до меня столько написано и такими гигантами!
Что ещё сказал драматург и писатель?
О свободе самовыражения.
– Либералы под свободой понимают своё доминирование в информационном пространстве. Если моя точка зрения доминирует – это свобода. А если я могу то же самое писать, вещать, утверждать, но не доминирую, – это уже никакая не свобода. Или всё будет, как я хочу, или «прощай, немытая Россия»! Так думает либерал. Я же свободу воспринимаю по-другому. Меня никто не ограничивает – только моё собственное понимание того, что такое хорошо, а что такое плохо. Я ощущаю ответственность за «выпущенное» слово, за то, как оно отзовётся. И если моя точка зрения не доминирует здесь и сейчас, это вовсе не означает, что нужно покинуть страну. Моя точка зрения в 1990-е годы была не только не доминирующей, а вообще почти маргинальной. Мои статьи про патриотизм во времена воинствующего космополитизма воспринимались как что-то ненормальное. И что? Теперь моя точка зрения стала официозом, более того к ней примазались такие прохиндеи и «волкогоны», что иногда тошно. И что? Переживём. Чувство родины – важнейшая, если не главная составляющая часть художественного дара.
ВОПРОС НА ЗАСЫПКУ:
«Сняться в кино или сыграть в спектакле? Нет! Никогда!»
– А вам самому никогда не хотелось сняться в кино по вашим сценариям или сыграть в спектаклях по вашим пьесам?
– Нет! Никогда! Мне периодически снятся два сна. Один: меня снова забирают в армию. А другой: я почему-то играю в спектакле, выхожу на сцену как артист и понимаю, что не помню ни одного слова из роли. Мне говорят: «Ты что, обалдел?!» А я не могу выдавить из себя ни звука! Нет, быть актёром, играть в кино или в театре, даже в своей пьесе, никогда не хотелось. Хотя в детстве я и ходил в театральный кружок! Но это другая профессия. Пусть на сцену выходят профессионалы и произносят наизусть слова, которые сочинил для них я. Это ли не счастье?