– Я хотел поступать в МГУ, но умные люди и, прежде всего, моя учительница литературы Ирина Анатольевна Осокина, которая меня опекала и помогала во всём, предупредили: «Юра, это для тебя нереально, в МГУ всё решают только связи». Думаю, она была права. И я подал документы в педагогический, о чём нисколько не жалею.
– О педагогической карьере вообще не думали?
– Отчего же не думал? Наоборот, я собирался преподавать, занимаясь параллельно наукой. Семью-то надо содержать. У меня никогда не было безоглядной веры в свой «сверхталант» – ощущения избранности, которое есть у большинства молодых писателей и которое их чаще всего и губит, потому что они не могут объективно оценить свой дар. Представляете, перерыть целый остров и выяснить, что сокровищ тут никогда не было! Увы, заложниками этой завышенной самооценки становятся близкие: жёны, родители, дети…
Я же к своей литературной будущности относился с осторожностью и думал: «Ну, получится – получится, а не получится – значит, не получится». Занимался наукой, сначала Брюсовым, по которому защитил диплом, а затем собирался писать кандидатскую в аспирантуре. Но так получилось, что в очную аспирантуру меня не взяли, не было связей. Я пошёл в армию. Спасибо судьбе за это!
Уволившись в запас, я прикрепился к кафедре советской литературы. Работал сначала в райкоме, потом в газете «Московский литератор». Тогда как раз отпраздновали 100-летие Брюсова, было защищено множество диссертаций по этой теме, и моя научная руководительница Анна Александровна Журавлёва мне сказала: «Ну, напишешь ты, Юра, ещё одну кандидатскую по Брюсову, а ВАК возьмёт и не утвердит. Чем, кроме Брюсова, хочешь заниматься?» Я очень любил фронтовую поэзию и стал писать о ней, в 1981 году защитился по этой теме. Успел поработать в школе, начал преподавать в вузе, но потом как-то неожиданно моя литературная карьера стремительно пошла вверх. Меня даже кто-то в шутку назвал «молодым писателем с вертикальным взлётом». Такой истребитель как раз в ту пору удачно испытали…
– С армией у вас особые отношения. О ней и её проблемах ваша повесть «Сто дней до приказа», вышедшая впервые в журнале «Юность» и безумно популярная в 1980-х. Удалось ли, на ваш взгляд, российским Вооруженным силам преодолеть тот тяжкий недуг, который «диагностирует» «Сто дней до приказа» – дедовщину?
– Честно говоря, я боялся идти в армию. Несмотря на то, что вырос в рабочей среде, я, как и многие москвичи, был мальчиком, мало подготовленным к жизненным испытаниям. Не зря же презрительная армейская кличка «ЧМО» расшифровывалась иногда как «человек Московской области». После института я, не пройдя военной кафедры, служил рядовым в Группе советских войск в Германии, то есть, был оторван от семьи. Незадолго до призыва я, кстати, женился, что тоже не улучшало настроения ввиду долгой разлуки. Зато за время службы я написал сотню стихотворений, и, собственно, первые две мои книги составлены из стихов этого периода. Эти стихи охотно печатали журналы, в моих строках читался искренний патриотизм и непоказной оптимизм, чего советской литературе в ту пору уже катастрофически не хватало. Никогда больше в своей жизни я не писал стихи так плотно и интенсивно, как в Олимпийской деревне, близ Западного Берлина. Сублимация есть сублимация. Из армии я принёс в дембельском чемоданчике и наброски повести «Сто дней до приказа», которую закончил в 1980 году.
Должен отметить, по взглядам я был абсолютно советским писателем, нас воспитывали так, что если ты видишь недостатки жизни, то об этом надо обязательно написать, ведь именно с помощью литературы эти недостатки и изживаются. Я и писал в этой повести о проблемах советской армии, о дедовщине, о том, что нездоровый моральный климат в подразделениях не способствует нашей оборонной мощи, я был искренне убеждён, что помогаю армии избавиться от этой тяжёлой болезни. И крайне удивился, что сначала повесть запретили (Военная цензура встала насмерть), а когда в 1987 году после приземления Руста на Красной площади Андрей Дементьев всё-таки смог опубликовать вещь в «Юности», на меня набросились многие могучие структуры, прежде всего – ГлавПУР – Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота СССР, орган, ответственный за партийно-политическую работу в Вооруженных силах. Объявили, будто я оклеветал армию. Именно такое обвинение было брошено мне с трибуны ХХ съезда комсомола. Но время показало, кто был прав в том споре…
Что же касается неуставных отношений в сегодняшней армии, то я уже много лет я вхожу в Общественный совет при Минобороны РФ, даже был какое-то время заместителем председателя, и могу сказать: для преодоления дедовщины, с которой так и не смогла справиться советская власть, нынче сделано очень многое. «Неуставняк» действительно сведён до минимума, причём добились этого благодаря целому комплексу мер. Оправдал себя и переход на одногодичную службу, не стало «салаг» и «стариков» в прежнем понимании. Серьёзнее занимаются личным составом офицеры, дорожащие теперь своими должностями. А сейчас я скажу вещь, на первый взгляд, удивительную. Большую роль в борьбе с «годковщиной» сыграло появление мобильных телефонов. Да-да! Я за всё время армейской службы смог из ГСВГ позвонить домой один раз. Письмо шло около десяти дней. А теперь? Боец, получивший фонарь под глазом от зарвавшегося сержанта, уже через пятнадцать минут звонит домой, и через день-два разъярённая мать, да ещё в сопровождении представительницы комитета солдатских матерей, стоит у КПП и вызывает на суровый разговор командира подразделения. Да и журналисты тут как тут… И приходится отвечать, почему в части младшие командиры распустились до рукоприкладства? Более того, теперь министр обороны Шойгу может увидеть любую воинскую часть в режиме реального времени… Вот он всё и видит. Себе дороже!
Так что, на мой взгляд, победа над дедовщиной одержана, хотя и не полная, полная невозможна. Неуставные отношения в замкнутом коллективе неизбежны. Зайдите в любой банк, и вы сразу заметите, что отношения между клерком, устроившимся на работу недавно, и тем, кто там служит уже лет пять, тоже подчиняются некоему негласному неуставному кодексу, это видно сразу. Но от казарменного ритуала до казарменного беспредела дистанция огромного размера.
– Сейчас армейская служба снова стала престижной после более чем 20-летнего упадка. Благодаря чему, как вы думаете?
– Благодаря путинскому курсу на суверенитет страны. Суверенитета с нищей, плохо вооружённой и расхлябанной армией не бывает. Это главное! Да, служить в армии снова престижно и выгодно. Офицеры стали получать очень приличную зарплату, появился «социальный пакет», в значительной степени решён и жилищный вопрос. Я служил в ГСВГ и хорошо помню, как люди жили в ставших тесными коммуналками домиках, которые построили для Берлинских Олимпийских игр 1936 года, в которых СССР, не желая иметь ничего общего с фашистским режимом, не участвовал. Зато сборная США занимала добрую половину олимпийской деревни. Так вот, условия жизни у офицеров и прапорщиков были неприглядные, здоровенная крыса на кухне была обычным делом. Только старшие командиры могли рассчитывать на более-менее нормальные условия проживания.
Сейчас армия совсем другая. Когда я бываю на заседаниях Совета в Центре управления Министерства обороны, похожем на центр управления космическими полётами, то вижу все изменения в режиме реального времени. На огромном экране нам демонстрируют, как проходят учения, как осваивается новая техника, как разбираются с нарушениями, как возводится главный храм Вооруженных сил и т. д. Наверное, скоро бойцы и офицеры будут напрямую обращаться к министру обороны с вопросами, критикой и предложениями. Жаль, у министра культуры нет такого экрана…
– Я хорошо помню те времена, когда ваши произведения, особенно уже упомянутая повесть «Сто дней до приказа», а также «ЧП районного масштаба», долго не печатавшиеся и, наконец, изданные в начале перестройки, произвели эффект разорвавшейся бомбы. Позднее были «Апофегей», «Парижская любовь Кости Гуманкова», «Козлёнок в молоке», «Небо падших», в 2005-м – «Грибной царь», который вышел каким-то невиданным для того времени тиражом. Сейчас вы придерживаетесь тех же взглядов и ни от чего, что в былые годы написали, не отказались бы? И что сейчас из этого так же актуально, как в те времена?
– Я реалист. Любовь к Родине не мешает мне видеть то, что плохо, неправильно, то, что безнравственно, то, чего не должно быть в нашем Отечестве. Все мои новые романы, тот же «Грибной царь» или «Любовь в эпоху перемен», жёстко и объективно описывают современную российскую действительность, куда жёстче, чем многие авторы, считающиеся почему-то современными диссидентами.
«Козлёнок в молоке» – одна из самых любимых читателями и часто переиздаваемых моих книг. Её переиздали уже более 30 раз! И надо сказать, что в тех странах, где её перевели и выпустили, она тоже имела большой успех – и в Китае, и в Словакии, и в Венгрии. Из чего могу заключить, что в этом романе мне удалось выразить всеобщую проблему нашего времени – торжество мнимостей, симулякров… Эдакая глобализация хлестаковщины. В литературе это стало настоящим бедствием, с помощью лукавых премий читателям навязываются авторы, ещё, по сути, не научившиеся грамотно писать по-русски…
Но я уверен, настоящая литература остаётся, а симулякры рассеиваются, несмотря на все усилия пиарщиков и рекламные вливания. Мой, ещё советский, «Апофегей» регулярно переиздаётся, его, кстати, недавно экранизировали. «Парижская любовь Кости Гуманкова» постоянно допечатывается, хотя, казалось бы, проблема советских граждан за границей исчезла много лет назад вместе с Советским Союзом, но эту вещь всё равно любят. Значит, мне удалось затронуть какие-то общечеловеческие струнки.
Понимаете, актуальность художественной литературы отличается от актуальности, скажем, политологической статьи, которая анализирует нынешнюю ситуацию. Года через два читать её никто не будет, на смену ей придут др