Козин внимательно проверил аппаратуру и передвинул пюпитры поближе к пианино. Он был настолько сосредоточен, что в какой-то момент мне показалось, что хозяин квартиры совсем про меня забыл. Наконец он вымолвил:
– Ну вот, кажется, можно и приступать. Берите баян и слушайте песню. Вадим Алексеевич заиграл и запел: «…И в этот день, такой обычный, в России Ленин родился».
Мотив был несложным, поэтому я легко подхватил его на баяне. Когда песня закончилась, Козин повернулся ко мне:
– Ну что ж, неплохо получается. А теперь давайте записывать.
Мы записали первый дубль, прослушали. Вадим Алексеевич предложил мне подвинуться поближе к микрофону. Записали второй дубль. После третьего он сказал, что на сегодня достаточно, теперь он займется прослушиванием записей. Мне же предложил еще раз к нему прийти. Когда запись была завершена, мы прослушали окончательный вариант…
С тех пор пролетело много лет. К большому сожалению, дальнейшая судьба этой записи мне неизвестна.
Спустя некоторое время мне удалось побывать на сольном концерте В. А. Козина, который прошел в переполненном театре имени Горького. Помню, как он стремительной походкой вышел в зал, поставил на рояль свой талисман – фарфоровую кошечку – и поклонился публике. После этого сел за рояль и запел. Пел Козин без микрофона, но в зале его все прекрасно слышали. Невероятный артистизм, яркий голос, своеобразная манера, когда после эмоционального взлета мелодии он вдруг бросал клавиши и в полнейшей тишине зала продолжал не петь, а тихим голосом декламировать одну фразу. В этот момент все чувствовали весь драматизм песни… Каждое исполнение заканчивалась овациями зала, ему преподносили букеты цветов.
К сожалению, судьба больше не сталкивала меня с Козиным. Однажды по телевидению я увидел передачу, в которой Иосиф Кобзон рассказывал о своей поездке в Магадан на юбилей Козина. Я обрадовался тому, что наконец-то снова вспомнили о великом певце. Затем Иосиф Давыдовыч спел его знаменитую «Осень». Пел он ее, конечно, по-своему, но суть в другом – песня Козина снова прозвучала на всю страну. Отдавая дань огромному вкладу великого певца в музыкальное искусство нашей страны, в Москве на площади у концертного зала «Россия» была заложена звезда В. А. Козина.
Анатолий Беляев[32]:
Свернув от драмтеатра в сторону, мы то и дело перепрыгиваем через ямы и канавы перерытых дворов. И вот пятиэтажный блочный дом номер 1 в Школьном переулке, воспетый в одной из песен его знаменитого жителя. Тесная лестница, 4-й этаж. Посредине двери небольшая медная пластина: «В. А. Козин». Нажимаем кнопку новомодного, с переливом, звонка. Но дверь не заперта. Она всегда открыта. Одинокий хозяин рад всем своим многочисленным гостям. «Заходите, заходите», – слышим дружелюбный голос.
Анатолий Беляев
Мы с администратором местной филармонии застали Козина увлеченным игрой в шахматы с молодым человеком в морской форме (он вскоре ушел). На полную катушку включен радиоприемник: «Голос Америки», который в Магадане поймать едва ли не легче, чем Всесоюзное радио, передает последние известия. Хозяин квартиры в шлепанцах, темно-синем тонком свитере, черных помятых джинсах. Острый взгляд голубых глаз, небольшой орлиный нос с резко обведенными ноздрями, крупная голова, седина на висках. Узкая маленькая передняя, где могут вплотную друг к другу стоять только два человека, дополнительно сужена полками от пола до потолка с вырезками из газет и журналами. Полки заслоняют и почти все стены единственной комнаты метров пятнадцати. Слева у двери старенькое пианино «Красный Октябрь» – однако хорошо настроенное, как я потом убедился. Большой довоенный микрофон неуклюже нависает над клавиатурой, в углу – два магнитофона старинной марки «Маг-8». Повсюду фигурки кошечек из картона и фаянса, на перевернутом белом горшочке бюст Пушкина. Высоко в «красном углу» – иконка Скорбящей Божьей Матери. Весь подоконник в несколько ярусов заставлен горшками с цветами и зеленью. Справа – небольшая тахта, в головах – телефон на полке. Здесь же – портрет Достоевского из какого-то журнала. Под стеклом письменного стола множество фотографий.
– На фото в центре, – показывает Козин, – Тамара Церетели. Она была, считаю, лучшей исполнительницей цыганских романсов. Удивительный талант, большой души человек. А вот я – когда был в зените славы. – С фото на меня смотрит молодцеватый мужчина в модной шляпе. Рядом – мать Козина, Варвара Васильевна, из рода цыган Ильинских. – По линии матери мне приходятся родней цыганские семьи Дулькевичей, Маштаковых, Шишкиных, Соколовых, Вяльцевых, – рассказывает Вадим Алексеевич, – а по линии отца – Каширины: те самые нижегородские мещане, что дали миру Максима Горького. Моя родственница, кстати, была замужем за поэтом Демьяном Бедным.
На столе тем временем появляются бутылка сухого вина, чай и кое-какая закуска. Козин продолжает:
– Да, какие певицы были! Тогда умели чтить женщин, ценить и красоту, любить, и они были тоге достойны. А сейчас… Старинные русские песни забыты. Я старался познать истинно народную манеру, изучал песни многих областей, тамошний выговор. – Козин подошел к пианино, спел, словно разминаясь, несколько шутливых куплетов и резко обернулся к нам: – Хотите, я вам спою старинные цыганские романсы? Вам не будет скучно? – Он снова поворачивается к клавиатуре, включает магнитофон и нажимает кнопку записи. После паузы бесстрастным голосом произносит: «Магадан, август 1969 года, посмертный архив». Стало как-то не по себе. Но так хорошо знакомый голос, пусть и в полдыхания, повествующий о потерянной любви, об ушедшей весне, увядших цветах, тут же заставил забыть обо всем…
Чай давно остыл, пришлось его подогревать. На столе появляются варенье, халва и сдобные булочки. Разговор продолжается.
– Как обидно, что вы не приезжаете с концертами «на материк», – говорю я Козину.
– Я никому не нужен, и всё то, что пою, никому не нужно, – вздыхает он и вдруг взрывается: – Такая злость берет, когда слушаю всех этих современных певцов! Какая пошлятина! Жесты, вихляния, а за этим – пустота. Они не понимают, что поют и зачем. Только развращают народ… И вот представляете, приеду я – и будут смотреть на меня, как на ихтиозавра. Мне это не нужно.
Но тут же с удовольствием показывает маленькую программку Ленинградского театрального музея, где значится: такого-то числа – прослушивание записей Вадима Козина.
– Все-таки не совсем забыли… А может, послушаем кое-что из моих старых записей?
Он долго перебирает на полке бобины с пленками и наконец ставит одну из них на магнитофон. «Милая», «Прочь печаль», «Колечки бирюзовые», «Пара гнедых». Яркий, красивый, звонкий тембр, теплое и искреннее пение словно возвращают в далекие десятилетия.
– Вот был же голос, – с горечью и гордостью говорит Козин. Слушая, он шевелит губами, как бы подпевая себе. – Вот так эти песни и надо петь…
Мы снова возвращаемся к чаю, уже окончательно остывшему, и продолжаем беседу. Через некоторое время чувствуем, что хозяин устал.
– На днях порезал большой палец, открывая консервную банку. Вышло, наверное, полстакана крови. До сих пор кружится голова, – объяснил он.
Расставаясь, мы договорились встретиться завтра. Козин обещал переписать для меня несколько своих вещей. На следующий день я явился с портативным магнитофоном, бутылкой водки и какими-то консервами. Козин принял меня так же радушно. Без лишних слов начал возиться с записывающей техникой, даже подвинул для удобства свой тяжеленный «Маг-8». Но, как ни манипулировал проводами, кнопками, рычажками, ничего не получалось. Я сидел расстроенный, и он это заметил.
– Знаете что, – предложил он. – Давайте я напою вам несколько песен на свой магнитофон!
Через несколько минут всё было готово к записи. Вначале почти после каждой песни Козин вскакивал и с беспокойством спрашивал:
– Ну как, пойдет? Нравится? – Постепенно «разогревшись», практически без пауз записал целую сторону пленки!
Открутил назад, стал слушать. Поморщился:
– Это не получилось, – а в удавшихся, с его точки зрения, местах удовлетворенно молчал. – Я только начал распеваться, – признался певец. – Обычно на концертах публика распалялась вместе со мной… Знаете, ведь вначале я записал вам несколько романсов, которые еще никому не пел. Я над ними только работаю… Ну что бы вы хотели послушать еще?
Он отдыхает несколько минут, отпивает немного водки – и снова садится к пианино. Взяв несколько аккордов, и, стремительным пассажем пробежавшись по клавиатуре, вдруг поворачивается ко мне:
– Скажите, почему мои коллеги в телепередачах только открывают рот, а прокручивают свои старые записи? Это же сразу видно – профанация! Лучше и честнее спеть своим сегодняшним голосом, какой он есть. И почему они не переосмысливают с годами свои песни, не мудреют? Я не пою свои вещи так, как в 30-летнем возрасте. – Замолчав и, видимо, погрузись в воспоминания, он неожиданно предлагает прослушать один из самых своих замечательных романсов – «Осень». – Конечно, голос не тот, ну что ж, – как бы извиняется Вадим Алексеевич и, перевернув пленку на вторую сторону, снова включает запись. Он уже распелся, чувствует себя уверенно – и, что удивительно, голос помолодел, вновь обрел особые краски и только ему свойственную теплоту, которая так волновала в былые годы слушателей. Временами казалось, что Козин забыл и обо мне, и о том, что он не во фраке на эстраде, а в шлепанцах у себя дома, что ему внимают только многочисленные кошечки-фигурки да единственный живой поклонник… В коротких паузах торопливо бросает мне, чтобы не потерять темп:
– Вот этого вы тоже не слышали… А эти два романса я посвящаю горячо любимой Тамаре Церетели…
Певца уже не остановить. Кажется, это пение может оборвать только конец пленки или самой жизни…
♦ Эдвин Поляновский:
Хозяин собой не очень занят, больше – кошками, их две, одну когда-то подобрал больную, другую – побитую, обе брошенные. Сейчас крупные, ухоженные, красивые. Точнее, одна кошка – Чуня, а другой кот – Бульдозер. «Мои дети», – говорит старик. Он накрывает им стол рядом с собой, – вместо скатерти стелет на ящик свои старые афиши, – они даже едят по-человечески: из мисок лапами берут в рот. – Ночью Бульдозер меня во сне двумя лапами обнимет, а передними в грудь толкает: места ему, видите ли, мало. Они так привыкли ко мне. Они, наверное, думают, что я тоже кошка.