— Ну пожалуйста, ну видишь, как мне фигово… Я уже перед тобой заплакала, унизилась… я тебе этого не прощу…
Дима, сидя напротив, утирал платком собственную слезу и бормотал:
— Видишь, я тебе сочувствую. У меня самого слезы текут… Но я все равно не могу поддаться на твои уговоры… я даже не из-за себя — из-за тебя не могу поддаться. Потому как считаю, что тебе и так все легко дается. Ты все время легкие пути ищешь…
— Только без патернализма, дорогой, — обозлилась Маша. — Ты мне еще нотации читать вздумал? Я тебе сама начитать могу целую кучу…
Увидев Вадима, на секунду остолбеневшего, она пояснила, вытирая глаза салфеткой:
— Мы тут, типа, поспорили — да ты присаживайся — что я смогу уговорить его купить мне пакет сахара. Он, соответственно, спорил, что сможет удержаться и отказать. Я тут уже все методы испробовала. И шантажировала его, и соблазняла, теперь вот умоляла…
Маша кинула в Диму взглядом, будто снежком, целясь прямо в очки. Вадим украдкой вздохнул. Проблематика таких споров была ему чужда. Определенно, некоторым совершенно нечем было заняться. Усаживаясь, он дипломатично сказал:
— Ну вы даете.
И Маше:
— Я смотрю, ты проигрываешь.
Маша поджала губы. Дима выглядел виноватым, но упрямым. Он снял очки и стал протирать их платком.
Маша начала собирать блюдца и ставить их в посудомоечную машину. Так они с Димой в течение нескольких минут возделывали каждый свой садик, демонстрируя независимость и наличие в собственных жизнях массы дел, благодаря которым скучать они друг без друга не станут. Это продолжалось, пока Маша опять не уронила бокал. Тот завис над краем столешницы, и показалось, что на его месте любой другой закричал бы — но он просто рухнул вниз и начал переворачиваться, ответственно, как гимнаст, ловя гладкой поверхностью блики света. Упав, он всхлипнул оставшейся в нем жидкостью. Звон раздался через несколько секунд где-то в дальнем конце квартиры, будто не пожелал им мешать, — выбежал, зажав рот, и выпустил вопль только на безопасном для ушей расстоянии.
Все притихли. Маша, равнодушно обозрев горсть искрящихся осколков, села не обратно, а на другой стул. Тряхнув головой, на мгновение скрыла лицо — и показала в следующий момент уже новое, словно бы превратившись в другую свою сказочную ипостась, с когтями и перьями. Бритвами блеснули глаза, и предыдущий, почти уже забытый всеми предмет возник снова:
— Дим, ты ведь знаешь, почему ты не уговорился купить мне сахар… Потому что тебе хотелось выиграть спор. Доказать свою правоту. И это вроде бы естественно, на первый взгляд… Но вспомни, дорогой, сколько раз за свою жизнь ты отстаивал свою правоту. И для чего тебе это было нужно. Сколько раз ты исхитрялся всевозможными способами найти аргументы, твою правоту подтверждающие. Вместо того чтоб взглянуть в другую сторону. И, глядишь, чему-то научиться…
Маша закурила и помахала спичкой. («Деревянные!» Вадим вспомнил Машиного пятнадцатилетнего брата, почти не говорившего по-русски и по-американски, считавшего, что деревянные спички — это круто.) Выложила ногу на противоположный стул. Дима поправил очки, озадаченный взятым Машей повествовательным тоном. Вадим, вместе с чужим ему человеком в очках, невольно напрягся и ожидал подвоха.
— …Человек, и ты в том числе, — это записывающее устройство с ограниченным количеством пленки. Устройство, записывающее свои переживания. В какой-то момент пленка его насыщается и перестает дальше записывать. И начинает крутиться по кругу. К этому времени, разумеется, на ней уже записан алгоритм доказывания своей правоты, самоподтверждения. Устройство помнит, что при положительном результате возникают приятные ощущения.
Выпустив дым, Маша продолжила:
— И вот ты стремишься доказать себе, что ты прав. То есть то, что твои записи самодостаточны. Что дальше учиться некуда. Что больше нет ничего интересного, нового, нужного… А ты ведь мог сделать свободный выбор. Тебе хотелось купить мне этот гребаный сахар. Ты мог сделать то, чего тебе хотелось. Это та малая толика свободы, которая у нас все-таки есть, — но и ею большинство не умеет воспользоваться… И вот оказывается, что ты заживо прикреплен к механизму подтверждения собственной правоты.
Дима слушал сосредоточенно. Вадим тоже увлекся и стал наблюдать: кто-то должен был забить гол. Он не заметил, что болеет не за жену. Тем более он не заметил, что во многом согласен с ней. Хотя она, скорее всего, все это где-нибудь прочитала. Машин тон тем временем приобрел эпический, сказовый оттенок:
— Хотя бы осознать то, что ты — запись, уже большой шаг. Тогда хоть изредка начинаешь действовать помимо программы — из вредности. И первым приобретением оказываются все те же приятные эмоции. Только другие немножко, без запашка. По-настоящему приятные, да? Потому как ощущаешь расширение своего диапазона… видишь новые возможности… А тратить жизнь автоматически, повинуясь раз и навсегда установленным механизмам, — жалко и обидно.
Маша потянулась широким, нарочитым движением, прокатила спичечный коробок по столу, подталкивая его пальцем.
— Заданных реакций нет. Это тебя научили, что они есть. Вот, скажем, Илюшка уронил на себя сегодня кофейный столик. Ему больно. Но он не плачет, а смотрит на меня, поскольку записей у него мало и они не покрывают всех ситуаций. А я стою и ничем не выдаю своего отношения. Тогда он вылезает из-под стола и пытается поставить его на место. Естественно, если б я выдала свой испуг, он бы тут же заплакал. Потом еще раз, и готов алгоритм… А ведь события не имеют в самих себе свойства радовать тебя или расстраивать.
— А вот… — сказал Дима, но почему-то не продолжил.
Маша взглянула на его пухлое лицо с любопытством. Затем нахмурилась:
— Я знаю, все это уже тысячу раз говорили. Но если б это можно было понять… по-настоящему… И научиться делать выбор каждый раз заново. Жить сознательно, а не как… малиновое желе.
Маша закончила, и выражение лица ее изменилось. Довольна своей тирадой, подумал Вадим. Но вслух сказал:
— Эффектно. По этой теме ты уже можешь читать лекции. По какому это предмету? Психология? Философия? Вроде промелькнуло что-то из Сартра… из Берна…
Маша улыбнулась ему лучезарно, затем протянула руку и погладила его по щеке. Проговорила нараспев:
— Нету-никакого-толку — лекции читать. Сколько уже рассуждали об этом! Переварили все, так и не осознав…
Дима вмешался наконец:
— Но вот ты сама осознала, так ведь? И все равно э-э… битый час меня уговаривала с этим сахаром, доказывала свою правоту…
Маша подняла брови:
— Во-первых, если уж на то пошло, у нас с тобой изначально были разные позиции. У меня была более рискованная. Я заранее не знала результата. Я знала про себя только то, что я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы заполучить сахар. Окончательное решение оставалось за тобой. Ты же, дорогой, был с самого начала уверен, что не сдашься, чего бы тебе это ни стоило… Видишь разницу? А, во-вторых, кто сказал, что я до конца осознала или наработала навык? Я не претендую на роль гуру. Хотя местами и склоняюсь к назидательному тону.
— Умеешь ты пыли в глаза напустить… — проворчал Дима. Матч выиграла Маша. «Заслуженно», — подумал Вадим, мысленно заискивая перед женой за непрошенную, не умещавшуюся в нем теперь ласку, за свое чувство вины.
— Ты дал мне возможность высказаться так пространно по той причине, что чувствуешь себя виноватым, — сказала Маша, будто проникая к Вадиму в сознание (и он вздрогнул, не сразу поняв, к кому адресованы эти слова). — За то, что меня расстроил и дал ситуации превратиться в нечто уродливое. Иначе, дорогой, ты бы и слова не дал мне сказать. Так что я радуюсь редкой удаче.
Вадим пошутил:
— Это Димины записи заставляют его не давать тебе высказаться. Потому что боятся увидеть женщину с интеллектом.
— А что ты смеешься? Это, скорее всего, правда, — возмутилась Маша. — Причем в данном случае у вас записи совпадают. Дорогой.
9
Вадиму пришлось сжать руками виски, чтобы от внезапной боли голова не лопнула по швам. Он затаился, опасаясь пошевельнуться.
«Все… Возраст. Надо начинать спать по восемь часов. Хотя бы по семь. Бороться за сон. На какое-нибудь иглоукалывание пойти, нервную систему лечить. Дальше может быть только хуже…»
Солнечные блики, пухлые, как пампушки, выпрыгнули из-за качающихся на ветру жалюзи. И продолжали мелко скакать по комнате, не в силах остановиться. На эти солнечные мячики было больно смотреть. Вадим глубоко задышал и прикрыл глаза, представив себя почему-то псом, слепнущим от сияния южного моря.
Внутри у него было глухо и пусто. Обнаружив на ощупь кнопку интеркома, Вадим попросил Леру принести аспирин.
Затем он взглянул на часы. Удостоверился, что времени уже нет: осталось десять минут до чего-то. Ага. До очень важной встречи. Премного наслышаны. Аудитор. Суперпрофессионал. Американец, давно живущий в России. Как поживаете? Давайте сотрудничать. С иголочки одетый господин в золотых запонках. С благородной сединой на висках.
Вадим встал и поплелся в ванную. Когда он вернулся, в дверь постучала Лера:
— К вам мистер Эггман.
Тут же в кабинете возник потрепанный человечек в мятых брюках и спортивных ботинках. Блестящая кожа головы проглядывала сквозь его жидкие волосы, отчего казалось, будто гладкую облизанную конфету уронили на пол, и на нее тут же налипла собачья шерсть. Поэтому вид головы оставлял ощущение досады. Глаза же его оказались разными: один большой, другой маленький. Но не как у господина Сайгэку: у того один глаз был больше в длину, а у этого — в ширину. Эггман быстро подал ладошку и плюхнул на стул расстегнутый портфель, похожий на аккордеон, из складок которого полезли, как мыши, кипы бумаг. Запахло чем-то неправильным.
Внезапно Вадим ощутил, что жить трудно. Именно сейчас, в эту минуту. Разрозненные фрагменты данных о мире, поступающие через органы восприяти