Через шесть лет безрезультатных поисков перед ней встала новая увлекательная задача. Она изучила около 800 яйцеклеток и 138 из них пыталась соединить со спермой. Бывали дни, когда ей хотелось опустить руки. По ее словам, ей было стыдно брать свои 1,25 доллара в час, поскольку она не хотела, чтобы выделяемые на НИОКР средства вашингтонского Института Карнеги, который выплачивал ей часть зарплаты, тратились впустую[295]. Но она не сдавалась. Каждый вторник она ждала своего приза возле операционной. По средам она соединяла яйцеклетку со спермой и молилась. По пятницам приходила в лабораторию, затаив дыхание. И вот уже шесть лет каждую пятницу она доставала яйцеклетку из колбы, рассматривала стекло и видела – ничего. Просто яйцеклетка и куча мертвых сперматозоидов.
Но на этой неделе что-то изменилось.
Это «что-то» звали Люси Эллен Менкин, и ей было восемь месяцев. На той неделе в феврале 1944 года у Люси – «экземпляра in vivo»[296], как любила говорить Мириам, – только прорезался первый зубик. Две ночи подряд Мириам вместе с няней не спали, успокаивая ее, когда она плакала. Муж Мириам, Вали, ученый-патологоанатом из соседнего Гарвардского университета, почти ничем не помогал. Обычно он перекладывал заботу о детях на Мириам, да и вообще, его все еще раздражало, что она пошла работать к Року – до этого она была его бесплатным лаборантом. Особенно его возмущало, что у нее ненормированный день: по средам она часто шла в лабораторию в два часа ночи, чтобы оплодотворить яйцеклетку или взять сперму.
Мириам все равно туда ходила. «Я просто должна была это делать, это единственное, что меня когда-либо интересовало»[297], – сказала она.
В 1944 году Мириам была 42-летней мамой двоих детей. На нескольких сохранившихся фотографиях она выглядит блаженной матерью. На одном из снимков она смотрит на своего маленького сына Габриэля, положив руку на плечо мужа, и на ее губах играет безмятежная улыбка. Прямые темные волосы разделены пробором посередине, на ней клетчатый пиджак и темная рубашка с высоким воротником. В своих письмах она говорит, что постоянно носит одну и ту же одежду; позже у нее было одно черное платье и никогда не хватало денег на новое. Она работала по часам; ни льгот, ни отпуска. Когда Люси только родилась, она убегала домой среди дня, чтобы покормить дочь грудью, и сразу же возвращалась[298].
За свой объем работы (как она выразилась, «бесконечный») она получала чек на 92 доллара в месяц, который тут же передавала няне, ухаживающей за ребенком. А Вали контролировал все остальные ее финансы, выделяя ей скудное еженедельное пособие – 35 долларов – на продукты и домашнее хозяйство.
В детстве Мириам мечтала стать врачом, как ее отец, доктор Фридман, который практиковал медицину в Латвии. Она называла его «настоящим сельским врачом»[299]. Его пациенты приезжали на лошадях и двуколках и платили ему пуговицами. В 1903 году Фридманы переехали в США, и он стал терапевтом. В Нью-Йорке он зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить Мириам достойное воспитание и нанимать помощниц по дому; она в шутку жаловалась, что «так и не научилась готовить, шить и вообще ничему полезному». Когда ей было восемь, она зачарованно слушала его рассказы о том, как наука скоро изобретет лекарство от диабета. Еще до ее появления на свет ее мать родила мальчика, но он умер в младенчестве. «Я была ему вместо сына, и он больше всего хотел, чтобы я занялась медициной и унаследовала его практику», – вспоминала она.
Мириам активно потрудилась на пути к этой цели: в 1922 году окончила Корнеллский университет, став специалистом по гистологии и анатомии[300]. В следующем году получила степень магистра генетики и начала преподавать биологию и физику в Нью-Йорке. Но, решив пойти по стопам отца, она столкнулась с первым препятствием. Два ведущих медицинских факультета страны, в Корнеллском и Колумбийском университетах, отвергли ее. Причина почти наверняка была связана с ее половой принадлежностью. В 1920-е большинство медицинских вузов не принимали женщин. Только в 1945 году, столкнувшись во время Второй мировой войны с острой нехваткой абитуриентов, Гарвардская медицинская школа начала официально зачислять студенток.
Какой бы ни была причина, этот отказ не давал ей покоя всю оставшуюся жизнь, и скрытое чувство неполноценности проявлялось в самые неподходящие моменты. Мириам оказалась одержима тем, что могла бы стать исследователем с ученой степенью и работать над своим проектом. Каждый год в июне она читала в газете имена выпускников медицинских факультетов и изводила себя мыслями о том, что могла бы быть одной из них. Это определило бы ее научную карьеру. Без ученой степени она не могла заниматься собственными научными разработками и была вынуждена работать ассистентом, помогая другим в их проектах. «На самом деле я была никем. Если вы не получили ученую степень в этой области, ваш удел – работать на кого-то другого, – сказала она однажды. – Вы попросту “не той категории”»[301].
Имея мало шансов стать врачом, она вышла замуж за студента-медика. На большинство преподавательских должностей и в исследовательские лаборатории замужних женщин не брали, поэтому Мириам работала секретарем, чтобы помочь мужу закончить учебу, и даже получила еще один диплом бакалавра – по секретарскому делу. Она никогда не забывала о своей цели – ученой степени. В конце 1920-х ей удалось проучиться первые два года по специальности «доклинические исследования» в Гарварде, а также пройти курс бактериологии и эмбриологии. Но, поскольку у нее не было 200 долларов на оплату, она так и не получила необходимых баллов для окончания обучения. Позже Рок удивлялся, что она единственный человек в истории Гарвардской медицинской школы, который изучал бактериологию и эмбриологию, не получив нужных баллов.
А еще она работала ассистентом в лаборатории своего мужа в Гарварде. Именно там она столкнулась с доктором Грегори Гуди Пинкусом, молодым биологом, с которым пересекалась во время учебы в Корнелле. Теперь он был одним из исследователей, которым она завидовала, – настоящим ученым. Позже Пинкус совместно с Роком изобрел противозачаточную таблетку. Но тогда он был занят совсем другим делом. Он только что приобрел известность как ученый-«франкенштейн», который оплодотворил кроличьи яйцеклетки в пробирке, подсадил их обратно матери и вырастил до здоровых и активных взрослых особей[302]. Теперь ему нужен был помощник.
Мириам с радостью взялась за эту работу, и началось ее дело длиной в жизнь – изучение зародышевых клеток. Она извлекала из гипофиза овцы два важных гормона: фолликулостимулирующий (ФСГ) и лютеинизирующий (ЛГ). Смешав их, она вводила суспензию в матку крольчихам, чтобы вызвать у них образование дополнительных яйцеклеток, или «суперовуляцию»[303]. Мириам была в восторге от своей работы. Как она однажды призналась Пинкусу, было бы замечательно, если бы эти экстракты можно было давать бесплодным женщинам, чтобы стимулировать овуляцию. Примерно в то же время она забеременела сыном Габриэлем, что всегда приписывала случайному проглатыванию «сильнодействующего экстракта» в лаборатории Пинкуса.
Ее беременность после двенадцати лет брака с Вали стала не только радостью. Втайне Мириам копила деньги, чтобы развестись с мужем. Когда она поняла, что беременна, стало ясно: этот вариант исключен.
Пинкус опередил свое время. В 1930-х зарождение жизни в пробирке напоминало игры ученых в богов. Репортеры сравнивали его с сюжетом антиутопии «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, где массово выращивали генетически модифицированных детей в пробирках. В статье в журнале Collier рисовали картины будущего мира, где мужчины больше не нужны, «женщина самодостаточна, человеческая ценность равна нулю»[304]. New York Times предположила, что экстракорпоральное оплодотворение приведет к увеличению числа «человеческих детенышей, рожденных на свет “матерью-инкубатором”, которая не связана кровным родством с ребенком»[305], и что такая технология позволит некоторым женщинам «с особенностями» родить десятки детей при помощи суррогатных матерей.
Его работа вызывала слишком много вопросов для Гарварда, а комментарии были слишком дерзкими. «Пинкус не искал популярности, – сказал его биограф Леон Сперофф, – она сама его нашла»[306]. В 1937 году с ним разорвали контракт[307]. Вскоре он вернулся в Англию, а Мириам потеряла свою исследовательскую должность. Некоторое время она перебивалась случайными заработками, в том числе недолго трудилась в государственной лаборатории в Бостоне, где участвовала в создании нового теста на сифилис. Ее работа заключалась в том, чтобы вытаскивать кроликов из клеток и заражать их болезнью. Это оказалось слишком – через три недели она уволилась.
Услышав о вакансии в лаборатории Рока, Мириам сразу же заинтересовалась. «Если вы считаете, что мои услуги могут быть вам полезны, я, конечно, буду рада возможности встретиться в удобное для вас время», – написала она и приложила свое резюме, где было видно, что она соответствует всем требованиям, связанным с медицинской квалификацией. Именно такого человека искал Рок: с подготовкой в соответствующих научных дисциплинах, техническими навыками для соединения яйцеклетки и спермы и терпением для детальной и кропотливой работы, которого не хватало ему самому.