«Наблюдая за яичником, – писал он, – я обнаружил маленькое желтое пятнышко в маленьком мешочке[339]. Потом я видел эти же пятна у нескольких других особей, в большинстве из них – только одно маленькое пятнышко. Как странно, что это может быть? Я вскрыл один из этих мешочков, осторожно подняв его ножом на часовое стекло, наполненное водой, и положил под микроскоп. Я отшатнулся, как от удара молнии, четко разглядев маленькую и хорошо развитую сферу желтка». То, что он увидел, поразительно напоминало куриное яйцо. Желток был не идеально сферическим, а немного сплющенным, с ореолом, который напомнил ему планету Сатурн. Он назвал это яйцеклеткой, или маленьким яйцом.
Но яйцеклетка была только половиной уравнения. Вот тут-то и появился Гертвиг. Он родился в германском Гессене и был учеником Эрнста Геккеля, натуралиста (и евгеника), который преподавал в Йенском университете. Геккель убедил Оскара и его брата Ричарда бросить химию и заняться медициной, и вскоре эти двое решили разобраться, как животные развиваются из эмбрионов. Лысый, привередливый, с аккуратной треугольной бородкой, Гертвиг хотел постичь тайны первого этапа новой жизни. В 1875 году он узнал, что его брат вместе с Геккелем отправляется в научную поездку в лабораторию на Средиземном море. Гертвигу было 26 лет, он только что получил степень доктора медицины и принял должность помощника профессора в Боннском университете. Но он немедленно оставил свою новую должность и присоединился к ним.
И именно там, в приморской лаборатории на берегу Неаполитанского залива в Италии, он нашел свою настоящую любовь: морского ежа.
Морские ежи, или Toxopneustes lividus, были идеальными животными для экспериментов Гертвига. Их было много, они быстро росли и нерестились легко и по команде. Одна капля хлористого калия – и самцы выпускают заряд, а в воде плавают густые облака миллионов сперматозоидов. Массы ежей собираются для спаривания, и вода вокруг них становится мутной от яйцеклеток и спермы. Одна самка может выделять миллионы яйцеклеток одновременно; при оплодотворении все они начинают синхронно делиться. Лучше всего то, что их гаметы прозрачны: это позволяет любому наблюдателю заглянуть в глубины их стеклянного желе и увидеть магию, происходящую внутри. Для Гертвига эти морские колючки с фиолетовыми иглами стали находкой.
Вооружившись только своим микроскопом и каплей ежиной спермы, Гертвиг решил поймать морского ежа на «месте преступления»[340]. И однажды весенним днем 1875 года ему это удалось. Глядя на прозрачную яйцеклетку сквозь линзу, он нацелился на ее ядро – темное пятно в желейной лужице. Затем он выпустил рядом с ней немного спермы. На его глазах крошечный извивающийся сперматозоид медленно приблизился к поверхности и взобрался по ней. Затем появилось ядро сперматозоида – внутри яйцеклетки. Ученый наблюдал, как ядро сперматозоида приближается к ядру яйцеклетки, словно его притягивает магнит. Внезапно эти двое слились в одно. Через несколько минут вокруг яйца образовалась оболочка и одно ядро превратилось в два.
Гертвиг только что стал первым свидетелем первых секунд с момента оплодотворения. Сквозь шар из прозрачного желе он наблюдал, как зарождается жизнь. «Надменный и одинокий», по словам его биографа, Гертвиг ощущал остроту момента, созерцая этот судьбоносный союз. Появляется одно ядро там, где когда-то было два, «и расширяется, будто солнце внутри яйца»[341].
После этого уже нельзя было утверждать, что за зачатие ответственны только мужчина или только женщина. Было очевидно, что оба ядра сливаются в одно, а затем делятся и для этого необходимы клетки обоих полов. Появление более совершенных микроскопов позволило ученым исследовать содержимое яйцеклетки и сперматозоида и определить, что именно представляет собой результат этого двойного наследования – спиральные нити, которые позже станут известны как хромосомы. За двадцать лет наука установила, что каждая зародышевая клетка наделяет потомство равным количеством хромосом. Один протеже сказал, что своим наблюдением Гертвиг «блестяще пролил свет на целую научную область»[342].
«Ядра двух зародышевых клеток в морфологическом смысле абсолютно эквивалентны[343], – писал в 1895 году Эдмунд Уилсон, генетик, который однажды станет учителем Мириам. – В целом оба пола играют одинаковые роли в формировании наследственности».
В 1956 году Мириам пригласили выступить с лекцией о ее исследованиях яйцеклеток перед аудиторией школьников. Она восхищалась тем, как происходит встреча яйцеклетки со сперматозоидом. «Если задуматься, насколько мала яйцеклетка, разве не удивительно, что, высвобождаясь из фолликула и попадая в огромную полость тела, она не теряется?[344] – спросила она у детей. – Как такая крохотная штучка, пылинка, находит верную дорогу?» Таким же удивительным образом и Мириам в конце концов нашла свой путь обратно к Року и в мир исследований фертильности. Яйцеклетку толкают вперед чудесные изменения в женском организме. Мириам помогли только настойчивость и немного удачи.
Где бы она ни оказывалась, переезжая вслед за мужем, она искала возможности поохотиться за яйцеклетками в лабораторных условиях. Как только они с семьей обосновались в Дареме, она начала стучаться ко всем репродуктологам, кто мог дать ей ткань яичника, и попросила Рока рекомендовать ее. «Нужны были недюжинные дерзость и настойчивость, чтобы подойти к человеку ни с того ни с сего и сказать: “Эй, я работала с Джоном Роком, можно мне немного поработать у вас в лаборатории?” – говорит Сара Родригес, историк из Северо-Западного университета, написавшая о вкладе Мириам в репродуктологию[345]. – Это требует если не смелости, то как минимум уверенности в себе и желания».
Будучи женой и матерью, Мириам не вполне себе принадлежала. Хирург из больницы Дьюка, доктор Хэмблен, предложил ей работу в клинике по лечению бесплодия. В основном она трудилась как секретарь («Грязная уловка»[346], – вспоминала она) и занималась библиографией для его книги. Хэмблен сказал ей, что она может охотиться за яйцеклетками в свободное время, то есть после пяти часов и по выходным. Но, добавил он, хирурги из Дьюка, скорее всего, не будут ей в этом помогать, и возиться с ними – пустая трата времени. Это было «нелепо», вспоминала она, «потому что такой работой нельзя заниматься после пяти». У нее было двое маленьких детей, и она так и не нашла постоянного жилья из-за нехватки помещений в послевоенные годы. Она написала Року, что «перспективы работы с яйцеклетками здесь по-прежнему сомнительны».
Через два года Дьюк решил не продлевать контракт Вали. Менкины снова переехали, на этот раз в Филадельфию, в ветхий дом рядом с медицинской школой Университета Темпл, где муж Мириам устроился на новую работу. Ей пришлось начинать сначала. Единственное место, где она в итоге нашла помещение, – Институт Ланкенау в Филадельфии. «Думаю, мне понравится здесь», – писала она Року 12 апреля 1947 года. Единственной проблемой было отсутствие у них средств на исследования: оплачиваемую должность они не могли предложить, только место в лаборатории. Ей нужно было найти подработку, чтобы покрыть расходы на детский сад для Люси.
Год спустя она по-прежнему трудилась бесплатно. «Я до сих пор не нашла финансирования, и было бы неплохо иметь отпечатанные копии материалов, чтобы прикладывать их к заявке на финансирование», – писала она Року в 1948 году. Через пять лет после ухода из Free ничего из этого не материализовалось.
Все это время Мириам продолжала удаленно работать у Рока. Отчасти из-за семейных обстоятельств, отчасти из-за своего перфекционизма она дописала полную версию своего первого краткого отчета об ЭКО только через четыре года. Каждый день, пока Люси спала, Мириам ездила на автобусе с пересадкой в библиотеку, которая находилась в часе пути, и работала над отчетом. В 1948 году они с Роком наконец опубликовали полную версию первого отчета о своем достижении в области ЭКО в American Journal of Obstetrics and Gynecology[347], причем Мириам по настоянию Рока была указана первым автором[348]. Это стало ее величайшим наследием, о котором она с гордостью вспоминала даже в восемьдесят. «Я всегда чувствовала, что должна платить доктору Року, а не он мне, ради этой огромной радости[349], – сказала она однажды. – Величайшее событие моей жизни – сотрудничество с ним».
В течение следующих пяти лет ее поддерживала мысль о возвращении к работе с Роком. Но для этого ей нужно было еще кое-что сделать.
Последняя капля упала 30 сентября 1948 года. В ту ночь Вали сидел напротив нее за обеденным столом и ругал ее в присутствии детей[350]. Она все это уже слышала. Он утверждал, что она планировала его убить. Угрожал увезти обоих детей. Вспыльчивый нрав Вали и его склонность вступать в споры с сослуживцами были всем известны. Если в лаборатории ему не с кем было поспорить, он приходил домой и вымещал свой гнев на жене. Когда с ним случалась истерика, он превращался в лавину, непреодолимый поток, который должен был на кого-то обрушиться. Мириам знала, что лучший способ пережить это – ничего не говорить, просто терпеть.
Но в ту ночь она совершила ошибку. Чтобы отвлечь его, Мириам предложила позвонить его родителям в Нью-Йорк и обмолвилась, что она сама им звонила. Она тайно общалась с ними, умоляя убедить его приезжать к ним в Нью-Йорк на выходные, чтобы дать ей немного покоя. Ей даже пришлось ездить к ним за деньгами, когда он лишил ее еженедельного пособия. Теперь Вали было не унять. «Дети, ваша мать – грязная вонючая крыса, – крикнул он. – Она убийца и лгунья». Мириам, как обычно, промолчала. Детям она сказала только: «Ваш папа сегодня не очень хорошо себя чувствует».