Назад мы шли по узкой, хорошо протоптанной тропинке, сначала вьющейся посреди кустарников и деревьев, а затем резко поднимавшейся вверх. Поднялись вверх друг за другом, попали на старую железную дорогу. Пошли кто по шпалам, а кто рядом с железкой по тропе. Дошли до небольшого кирпичного строения, а затем от его угла направились по тропинке наискосок направо к строениям. Дошли до нашего корпуса одноэтажного, который я здесь называл уже длинным бараком. Оказалось, что с противоположной стороны парадного входа здесь имеется и вещевой склад, и баня. Рядом на углу барака стояло два здания, похожих на складские помещения. Одно из этих зданий было метра четыре в ширину и в длину метров шесть. Здание из красного кирпича имело железную дверь коричневого цвета и не имело окон. А другое здание находилось от угла барака метрах так в пятнадцати и имело перед собой площадку, на которой могли разместиться не менее двух «Уралов». Здание это находилось на достаточно высокой платформе, на которую вели четыре железобетонные ступени, и имело вытянутый вид, в длину оно было не менее двадцати метров, а в ширину метров шесть. Думалось, что это было в прошлом производственное помещение.
Помещение, где располагались бойцы ремонтно-технической базы, по всей видимости, когда-то было жилым бараком, или так скажем, может быть, вроде что-то коммуналки. После входной двери следовал тамбур, и, сделав два шага вперед, ты поворачиваешь налево и открываешь дверь, где попадаешь в коридорчик, слева у стены которого находится четыре деревянных кресла и рядом с ними дальше тумбочка, на которой стоит пепельница и обычно лежат две или три пачки очень простых сигарет, тут же коробки спичечные. Далее этого коридорчика перпендикулярно к нему влево и вправо тоже имеется коридор, в котором по обе стороны находятся двери, ведущие в комнаты. Если повернуть налево и дойти до стены, то по правую руку будет большая кухонная комната. Здесь, на кухне, имеется большой стол посредине, слева стоит на столе у стены микроволновая печь, на которой лежат блоки сигаретные — «Тройка», «Мальборо» или что попроще совсем. Слева у входа шкафчик с ложками и вилками, тарелками и кружками. Рядом со шкафчиком на полу находятся четыре картонных короба, в которых лежат банки с тушенкой, галеты или банки с салатами, или баночки с паштетом. Здесь же сразу направо имеется и плита, на которой бойцы готовят горячую пищу. Да, еще на столе чайник электрический… Вокруг стола много стоит кресел деревянных. А если же идти направо по коридору, то в конце его можно повернуть налево — там умывальная комната, с раковиной и краном. Рядом с раковиной на подставке, которая приделана к стене, находится мыло и пластмассовый тюбик для мытья посуды. Здесь бойцы после трудового дня мылись. Стирка происходила в бане, в которую, как я и говорил выше, вход был с другой стороны здания.
Остановился наш расчет в одном из кубриков в сторону умывальной комнаты, сразу если повернуть из маленького коридорчика направо, первая дверь. Кубрик, или назовем его комнатой, был просторный. Сразу слева на кровати расположился Кавун, а далее по стене шли двухъярусные кровати в четыре ряда, такие же кровати, только напротив этих, были и у окна. Только окна были плотно забиты досками и занавешены наглухо прибитыми к стене коврами. Справа от входа стояли тоже кровати — кровать сразу у стены, на которой расположился Токарь ногами к выходу, и рядом кровать, которая была уже занята к нашему приходу. На следующей кровати расположился я, а кровать у окна была занята старым бойцом-ремонтником, который пришел только поздним вечером. Боец этот был бородат, серьезен и малоразговорчив, он считал видимо, что уже очень старый-престарый сотрудник, повидавший всяких видов в своем цехе. Он поздоровался со мной, лег на постель свою и отвернулся к окну…
Да, кстати, сразу напротив двери стоял стол, обычный стол, какие ставят в домах в зальных комнатах. На столе лежали три или четыре блока сигарет «Тройка». Надо мной висела школьная доска, на которой были обозначены фамилии бойцов, заступающих в наряд, а вернее в караул. В первый день, а вернее по прибытию нашему, а это уже был вечер, старшина дал нам осмотреться вокруг и отдохнуть, поэтому в караул нас не записал. Так вот, на этой школьной доске старшина, имеющий аккуратно подстриженную черную бороду, расписывал караул — это была такая таблица, в левом столбике стояли позывные, а в правом — время работы в карауле. Выходило по часу на каждого бойца, когда он должен был отстоять свое время на посту перед входом на базу.
Наши автоматы, разгрузки с боекомплектом, бронежилеты и каски, а также рюкзаки находились здесь же с нами вместе. Рюкзак свой я задвинул под кровать, спальник расстелил на кровати, под голову положив разгрузку и поставив у изголовья бронежилет. Кстати, здесь, на ремонтно-технической базе, далеко не все носили бороды, и вызвано это было скорее всего тем, что здесь имелись все условия и время для бритья, умывания и многого другого. Среди нашего расчета, кстати, обрастать стал только Токарь, но и то его бородка более походила на недельную небритость и придавала ему шарма. Я брился, пока возможность делать это была. Наутро, встав и позавтракав пайками, разогретыми на электроплите, мы осматривали еще помещения, прохаживались по улице и обдумывали дальнейшие события, которых ждали. О своем орудии в этот день не думали, так как считали, что в этот или другой день покинем базу и отправимся на позиции. Я вышел на улицу в беседку, чтобы покурить сигарету. Подойдя к беседке, я заинтересовался горой, находившейся от нас метрах в четырехстах… Ее и вчера нельзя было не заметить, но вчера я был занят другими мыслями, а сегодня как бы уперся всем своим существом в созерцание этого величия, созданного человеческими руками и как бы возвышающегося над всем здесь находящимся… Эта гора была как вечность, как что-то такое, что на Донбассе встречается, может быть, и часто, ведь терриконы я видел и в первую свою командировку, но не было времени обдумать тогда всю эту грандиозность… Всегда не до того было. Теперь же самое время… Я смотрел на гору и вертел в задумчивости в руках сигарету. Боец, к которому его товарищи обращались по имени Рома, заметил мое любопытство и подошел ко мне…
— Вон, посмотри, это рыть начали еще в семнадцатом веке, — говорит мне Рома и смотрит на гору вместе со мной, медленно потягивая свою сигарету. — Они еще на лошадях тогда уголь вывозили, — поясняет мне он.
Я смотрел на эту гору, уже где-то поросшую маленькими деревцами, и думал, что сколько же надо сил было вложить в то грандиозное, что я сейчас вижу. Представь себе, читатель, три муравейника в ряд, высотой каждый из которых тебе по колено… Представил? А теперь представь, что ты муравей и стоишь перед этими муравейниками. И вот тогда я себя муравьем и почувствовал, сравнив с этим колоссом, с этой горой рукотворной. Это сколько же надо сил, пота, порой непосильного труда, нервов, чтобы все это создать за три столетия? Я тогда смотрел на гору и думал: «Это воля или безволие толкали людей на такое занятие?»
В моей душе что-то безумствовало и удивлялось, ведь передо мной сейчас предстали сотни, тысячи, а может быть, сотни тысяч трудных судеб людей. У этих людей, которые совершали подвиг здесь, вытаскивая наружу камень, были свои семьи, которые ждали их дома; вот здесь, в этих местах, они и жили, и, наверное, мало что изменялось в этих местах целыми столетиями. Трудовые династии, говорите вы, к черту вас с этими династиями… А я вам говорю, что это называется безнадежностью, неграмотностью, которая не знает, куда податься, кроме как на шахту, и это я называю трудовым потом в нищете…
Еще вчера, когда я ехал сюда, почувствовал эту страшную атмосферу. Верно, души умерших шахтеров, погибших под обвалами, коих здесь сотни, а также сотни тысяч умерших от ран и преждевременной старости, вызванной непосильной работой на шахте, незримо создают эту неуютную, гнетущую атмосферу здесь. Кем они были, эти целые поколения шахтеров? Крепостные и вольнонаемные изгои, попавшие сюда волею судьбы? — задавался я вопросами.
Так думал я тогда. И скажу тебе, читатель, вот что… Ладно хоть бы я видел здесь, в этом поселке, остатки какой-либо хорошей жизни прошлой, но и этих остатков ни тогда, ни потом я не заметил — серость досталась в наследство потомкам шахтеров от самих шахтеров, и, наверное, вчерашние шахтеры эту серость приняли в наследство от своих дедов, а те от своих, а те и от своих предков. Так я спрашиваю вас, от воли большой они здесь умирали и страдали или от безволия? Я понял тогда, прочувствовал это своим телом, кровью и костьми: почему же люди раньше бежали в Сечь Запорожскую, а потом на Кубань, или бежали из русских деревень и рудников на Великий Дон и Великую вольную Волгу, почему они бежали на Яик, и я понял, что это были за люди… А люди это были по своим обстоятельствам или же по рождению своему подневольные, но душа их требовала воли, и потому бежали они от этой убогой жизни, стремясь из тьмы к свету. Бежали в безлюдные места, к рекам, где можно было выжить. Это были люди, не смирившиеся со своим положением и по внутреннему содержанию своему вольные из вольных, с сильной душой, непокорным характером и несломленной волей — так создавалось русское казачество.
Я понял, что умирать ради интересов денежного мешка, который набивает свои карманы за счет непосильного труда простого человека, согласны далеко не все. Есть те, кто не будет таскать камни ради сытой жизни вельмож и отъевшихся рож, и эти несогласные уйдут в те дали, где будут жить по своим законам… по законам справедливым, пусть и жестоким. Не согласен со мной, читатель? Так ты просто не видел этой горы рукотворной. Когда я смотрел на нее, мой разум даже отказывался понимать, что это все можно вытащить наружу руками. Сначала на лошадях века два вытаскивали, применяя самые примитивные инструменты для добычи угля, а потом и техника появилась, но слаще не стало… И потому я задаюсь вопросом до сего дня: воля или безволие заставили их все это своими руками вытаскивать? Подумай, читатель, ведь монархи, к примеру, отправляя сынов России погибать за свои монаршие интересы за тридевять