земель, никогда не думали о том, чтобы улучшить жизнь самого народа. Генсеки то же самое… они не лучше были. Флаги, гимны, песни и парады — а люди? Ругали всегда американцев, эксплуатирующих выходцев из Африки, или англичан, которые устраивали колонии и еще приторговывали рабами, или обсуждали на политзанятиях в негативном ключе рабовладение Древних Афин и Рима, забывая о том, что эти указанные страны и народы более заботились о своих людях, нежели о чужих. А кто заботу проявит о своих людях? О себе, наверное, мы сами должны были бы позаботиться… И подумайте только, что, побеждая целые страны, монархи наши и наши генсеки не подумали завезти к нам африканцев на рудники и шахты, чтобы наши люди только специалистами работали или обеспечивали общественную безопасность на этих же шахтах и рудниках, а не погибали там от непосильного труда или умирали потом на пенсиях от болезней и изношенности организма.
Я точно знаю, о чем я говорю, ведь наш человек, выходя на пенсию с производства, не долго потом живет… здоровье-то подорвано. Так и в советское время было… Наши советские люди порой дотягивали до пенсии, всю жизнь проработав на тяжелом производстве. О монархической России я уже не говорю даже, там и восьмичасового рабочего дня даже не было и производство в разы тяжелее было, чем на советских предприятиях. Вот вам и трудовые династии…
Надо думать о модернизации труда и сбережении своих людей, их здоровья и жизней. Вот о чем думать надо. И учить людей надо, иначе в двадцать первом веке живем, а рассуждают многие и многие, как будто из века девятнадцатого или начала двадцатого. Меняться надо, и мышление свое менять. Необходимо не изживать, а прямо-таки уничтожать в себе остатки холопской сущности. Русский человек двадцать первого века — это белый господин, и на этом принципе и надо строить свою жизнь, иначе ничего у нас не получится. Да, необходимо создавать новый образ человека труда, и этот образ должен быть связан напрямую с образом хорошего, умелого мастера, управляющего сложными машинами, а может быть даже и трудовым коллективом, и работа которого стоит очень дорого, и потому сам мастер уже по определению является господином. Да, господином, который сам принимает участие в своей судьбе, участвуя и в управлении государственном, и в самом политическом процессе. Это образ активного человека труда, который свои интересы выражает и защищает через свою партию. Этот господин имеет право стать и шерифом, и депутатом, и министром, и даже президентом — все должно зависеть от его способностей. Людей необходимо мотивировать, а не заставлять, и это лучший способ строить общественно-производственные капиталистические отношения. Да, о демократии я говорю.
Так вот, на постах стояли, как я и сказал, по очереди. Меня тоже расписали на пост. И сюда же, кстати, прибыли еще наши с Молькино двое и наш инструктор, который на базе у ростовской границы нам объяснял про орудие. Эти двое с Молькино были в темной пятнистой форме, и их готовили для работы в экипажах БПМ. Однако, прибыв на Донбасс, они обнаружили, что теперь специалисты на БМП не нужны и теперь они будут, видимо, ждать своей участи здесь, вот на этой базе. В караул нас расписали с инструктором, а вернее я его в эти сутки менять должен был, кто меня менял, не очень помню, наверное, Кавун. Посмотрел я и на цеха, в которых производился ремонт техники. Здесь в одном из цехов стояла «Нона», в которой виднелись пробоины от попаданий украинской арты. БМП стояла в другом цехе. Токарь по этому поводу сказал мне потом:
— Странное дело, но техники достаточно, и как мне сказали ремонтники, «отремонтировать-то все это, если прикажут, отремонтируем быстро», но их сейчас не пинают с ремонтом. Чего-то ждут все… Техника стоит, и они ее не спеша доделывают…
— Что думаешь по всему этому? — спрашиваю я мнение Токаря.
А Токарь на это только плечами пожимает, и видно по его лицу, что сам в недоумении, и в общем-то ему, если судить по его лицу, все равно.
— Не знаю, — отвечает мне Токарь, — какая-то расслабленность во всем этом, к концу, наверное, все идет, — выводит умозаключение командир нашего расчета.
В цехе идут сварные работы, вот прохожу мимо «Ноны», борт которой имеет пробоину, за ней у стены стоят траки, далее вижу там пластмассовую канистру белого цвета и на ней моток проволоки. Здесь же находится железная тяжелая телега, метла стоит чуть поодаль, а там еще дальше какое-то темное железо прислонено к стене, какие-то похоже детали то ли от «Ноны», то ли еще от какой боевой машины. Цех, который я осматривал, был длинным, метров двадцать, посередине его шла смотровая яма, заканчивающаяся метров за пять до конца этого помещения. Часть ремонтников жили в этом же здании цеха, только вход был отдельный в их маленькую и уютную каморку, в которой стоял диван, устроены были топчаны на три места, на тумбе там стоял старый советский телевизор, рядом стол, на котором стояли, как обычно везде, кофе, кружки, галеты, пакет с хлебом и тушенка. Рядом со столом стояла объемистая коробка с блоками сигарет. Здесь были «Бонд», «ЛМ», которых я в России давно уже в магазинах не видел, и «Тройка».
Кавун в этот день решил на кухне сварить щи и принялся за дело с размахом, обещая всем наваристый суп. Благо продуктов ему из местного магазина принесли для этого дела. Сев в деревянное кресло в коридорчике, чтобы покурить, я обратил внимание на запись, что красовалась сразу напротив меня… Запись была сделана то ли фломастером, то ли строительным маркером. Так вот, на стене было написано: «Прокопенко негодяй»[20]. Подумалось по этому поводу, что, наверное, позиция или мысли Прокопенко, ведущего программу на одном из каналов телевидения, здесь не устраивали многих, раз такая запись сделана большими буквами и на видном месте сразу у входа, да еще и там, где это могли наблюдать бойцы время от времени, сидя в креслах, а курили здесь в коридоре часто и почти все постояльцы нашего барака-казармы. А возможно, что здесь, в этой записи, была даже выражена позиция каких-то высших сфер конторы нашей. Вы же замечали, наверное, что любое слово или мысль, или любые настроения верхов часто и даже как правило отражаются на этажах ниже, принимая порой причудливые формы, от самых резких и до форм неузнаваемых, исковерканных.
Я же лично к Прокопенко отношусь только как к хорошему профессионалу, а его позиция, которую он выражает в своих телевизионных программах, — это вовсе и не его позиция, а позиция его работодателей, его спонсоров. Однако программу он ведет свою профессионально. Как профессионал он великолепен. А насчет остальной чепухи бывает и так, что и умные вещи говорит, это отражение и заказ его руководителей. По Прокопенко можно судить о том, какие цели преследует то политическое течение, к которому принадлежит сам Царьград, и многое говорит о задачах, которые ставятся этому общественному течению самыми верхами. Кто умный, тот понял, о чем я говорю.
Ночью меня не разбудили, а я сам встал заранее, чтобы идти на пост. В два часа ночи я должен был уже быть на посту. Я давно уже умею делать так, что перед тем, как заснуть, даю установку своему организму такого рода, к примеру, как приказ. «Встать нужно в шесть утра», — говорю я себе перед сном и при этом представляю в уме это самое утро и часы. Организм эту установку схватывает и точно «будит» меня в это самое время. Здесь так же… «Надо встать в половине второго ночи», — говорю я себе, укрываясь своим спальником. Засыпаю и точно в назначенный организму срок просыпаюсь. Встаю, надеваю кроссовки, купленные еще в Йошкар-Оле в «Елке», затем утепляюсь в свою демисезонную форму, приобретенную также в своем городе на улице Панфилова, в доме 20, в том самом военторге, что находится в подвале жилого дома. Затем бронежилет, разгрузка, каска, и вот мой автомат — иду менять нашего бывшего инструктора.
Часового нахожу быстро, и он мне сообщает, что стоять надо на вышке, которая находится уже не у ворот, а далее, откуда мы приехали. Это метров десять в сторону жилых домов по дороге, там, где шлагбаум, который надо открывать только после того, как водитель тебе назвал позывной, а ты затем передал этот позывной дежурному, который и дает разрешение на проезд того или иного сотрудника, следующего на машине. Доклад дежурному через каждые пятнадцать минут. Вышка был не высокой, и платформа, к которой шла железная лестница в наклоне 45 градусов, доходила до макушки каски часового. Скорее всего, эта вышка служила ранее здесь как КПП, так как она была вверху разделена на маленькую комнату и комнату побольше. Раньше такие КПП я видел на дорогах, там посты милиции находились еще.
Дежурство пролетело быстро, и за все это время стояния на посту мимо меня прошла только одна машина. Да, один час пролетает мигом, и вот меня сменяет Кавун, забирающийся на вышку, кряхтя и что-то бормоча про себя. Я иду обратно в казарму. Курю в коридорчике, наблюдая запись про Прокопенко, затем иду в свой кубрик, раздеваюсь и ложусь в кровать, засыпаю очень быстро.
На следующий день, еще до обеда, нашему расчету старшина объявил, что всех нас вызывают в штаб. В штаб пошли мы все вместе со старшиной, пройдя тот самый шлагбаум с КПП-вышкой. Земляная, утоптанная дорога, в которой угадывались часто остатки от советского прошлого в форме старых втоптанных камней, которые были когда-то частью ровного дорожного полотна. Или просто хотелось так думать, что, может быть, когда-то здесь и была дорога, и даже жизнь получше. Вот мы сворачиваем на обочину, чтобы обойти большую грязную лужу, по обочине слева заворачиваем направо, проходя угол чуть поваленного набок забора, из которого торчат ветки кустарника. Пройдя за угол, идем прямо, затем сворачиваем налево, в кустарники, и старшина поясняет, что пойдем на объект не через главные ворота, а срежем дорогу.
— Здесь недалеко, если срезать путь, — объясняет нам старшина.
Узкая тропинка, и вот мы доходим до остатков забора, представляющего сейчас бетонные толстые выросты, сантиметров на десять возвышающиеся над землей. Разруха… Рядом с остатками фундамента и забора лежит пачка из-под сигарет… Перешагиваем бетонные остатки от забора и попадаем уже на территорию объекта. Перед нами предстает большая площадка, метров сорок на двадцать, справа маленький то ли дом, то ли сарай из белого кирпича, заляпанного грязью, а по ту сторону площадки мы видим длинное здание. В правой стороне этого здания три или четыре двери, а с середины и до самого конца влево трое высоких деревянных темно-красных ворот, потертых и выцветших. Сразу в голове у меня проносится мысль о том, что здесь какое-то ремонтное предприятие в мирной жизни было, — банальный двор, куда когда-то на ремонт технику загоняли шахтеры, и ряд ворот, ведущих в здание, все это мне напоминало такие же российские предприятия, коих у нас по стране множество. Под ногами земля, в некоторых местах поросшая травой, и никакого асфальта здесь никогда не было, а там дальше на углу длинного здания видна немаленькая лужа, из которой торчат, как клоки сырой шерсти, островки грязной земли, вывернутой гусеницами или колесами техники.