«Возможно, где-то здесь пост хохлов», – проносится у меня в голове. Потому здесь двигаемся предельно осторожно. Если нас заметят, то устроят засаду или сразу откроют огонь по нам. Справа за деревьями у самой кромки поля виднеются какие-то бетонные сооружения, похожие на огромные бочки, в высоту метра три. Таких штуковин там виднеется две, и они вызывают у меня естественное чувство опасности. Я перебегаю ближе к следующему дереву, чтобы присесть за ним и в деталях рассмотреть эти бетонные штуковины.
«Никого, – констатирует мой мозг. – Надо обойти их слева».
Обхожу слева, и здесь следов пребывания людей нет, так как высокая трава возле бетонных конструкций не вытоптана и даже не примята. Из бетонных цилиндрических конструкций торчат железные штыри, и видно, что они все проржавели уже. Кидаю взгляд на ту сторону дороги – Регби стоит на одном колене и целится вперед, а сзади него все так же Юст со своим пулеметом всматривается в зеленку.
«Дождусь, когда они пойдут, а затем и мы пойдем, – думаю я. – Надо пройти дерево, что на дороге лежит».
Вот Регби сорвался с места и мягко пошел вперед. Он сгруппирован, и из него, как из живого комка, торчит только автомат Калашникова, этот комок мягко катится вперед, садится. Шага за три от него ложится Юст и держит на стволе своем пространство впереди себя. Но я чувствую каким-то другим, особым чувством, что эти ребята видят все, и думается, что и на затылке у них глаза. Я также встаю и мягко ухожу вперед, добегаю до высокой сосны, что растет перед поваленным на дорогу деревом, и ложусь на живот за сосной. Чувствую, что Сухов также занял позицию где-то там сзади меня. Дерево оказалось не опасным. Далее, уйдя за упавшее на дорогу дерево, мы еще прошли метров пятьдесят вперед. Вижу, как Регби мне показывает знак рукой – мол, стой. Сажусь, жду. Сзади в стойке сидит Сухов. Регби куда-то спускается вниз, и я понимаю, что это окоп. За ним прыгает и Юст. Регби подает нам знак рукой, и я, повернувшись к Сухову, говорю:
– Идем.
Сухов кивает мне головой, и мы быстро перебегаем дорогу. Вот обочина, дерево толстое, и за ним точно окоп. Регби с Юстом быстро вылезают из окопа, а я запрыгиваю в него. Окоп глубокий, по самый пояс мне. По ту сторону окопа, где поле, стоят трехлитровые банки с соленьями. Огурцы, капуста и еще что-то, много всего. Да, хохлы воюют с особым гастрономическим комфортом, при них часто в окопах находится домашняя еда, которую, наверное, им посылает «благодарное» население из-под Киева. Ну, не с собой же из дома они трехлитровые банки с капустой везут на войну… Юст сидит чуть дальше этого окопа в той стороне, откуда мы пришли, а Сухов сидит рядом со мной на корточках. Дорога мимо нас уходит дальше, и видно уже, где она вливается в главный тракт. Там опасность! Там В СУ! Регби работает с рацией:
– Понял, – слышу я голос Регби, и он начинает на смартфон снимать окоп и нас. – Лица уберите в сторону или наклоните, снимаю, – говорит нам Регби, снимая нас на телефон и поворачивая камеру то на дорогу, то на нас снова.
– Все, – слышим голос командира, – теперь здесь держитесь, с вами пулемет будет. Если с той стороны по дороге машина, то бейте из пулемета по ней. Вам продержаться надо до подхода нашей группы, а мы уходим. Смотрите, они сюда на машинах приезжают. Сегодня были, увезли своих недавно.
После этих слов командира Юст подает мне свой пулемет. Я ставлю его сошками на бруствер в сторону главной дороги и направляю ствол на проселочную дорогу, автомат свой кладу справа на бруствер. Сухов занял позицию за деревом, встроив ствол своего автомата между сучьями на уровне своей груди. Юст и Регби быстро уходят. Остаемся с Суховым вдвоем. Я обдумываю ситуацию:
– Если машина, то в кабину бить буду. Там как придется… Съедет или далее двигаться будет. Сможем.
Сухов вяло смотрит вдоль дороги. Ждем. Он спрашивает:
– Огурец или капуста?
– Не хочу я капусты и огурца тоже не хочу, – отвечаю я и думаю о сале. – А сала там нет?
– Не видел, – говорит Сухов. – Мне вот интересно, они что, ездят как на пикник. Что на точках у них, что здесь, все одно и то же, пикник и лагерь отдыха: шоколад иностранный, супы и каши с приправами, сигареты немецкие и американские, соки разные и спальники хорошие очень.
– Что есть, то есть, – отвечаю я. – Вся Европа им помогает, и США тоже. Как ни птичка в небе, так вражеская, где бы ты ни был. У них эти птички как расходники. Сухов?
– Что?
– А медаль «За отвагу» нам дадут?
– Дадут, конечно, – уверенно отвечает мой друг. – Мы штурмовали? Штурмовали. Мы одни остались на позиции, когда весь состав с точки выбило.
– Не знаю, – с сомнением говорю я. – Это работа наша, хотя от медали не откажусь, будет что внукам показывать.
Вот так и сидим с Суховым вместе и ждем, глядя на дорогу и по сторонам. Совершенно не понятно, сколько прошло времени, но штурмовая группа пришла к нам, и мы с чувством выполненного долга поперли к своим в тыл. Операция удалась, ведь такие операции можно считать удачными не тогда, когда ты пострелять смог, а когда все прошло гладко, когда с врагом ты не встретился. Задача выполнена. Добравшись до зеленки, мы, уставшие совсем, прибыли в расположение, где жил Юст. Здесь был и Регби. Нас с Суховым за такой дальний поход с гимнастическими упражнениями наградили внеочередным пайком. Дали не менее двух килограммов сала на каждого. Толстые такие куски, все в соли. А еще нам дали брынзы, и много, целые ломти, что я даже был весьма удивлен такой щедрости. Забрали мы пайки и зашли к Сухову на точку, где разложили все свои пожитки, в виде сала и брынзы, на стол. Вернее, это был бывший стол. Ножек у него не было, и потому он как широкая доска лежал возле окопа Сухова. Рядом колодец. Налили колодезной воды в бутылку. Вот и великолепный ужин готов. Хлеба, правда, не было, а свои галеты Сухов съел. Потому ели мы с ним там сало и закусывали его брынзой, запивая колодезной водой. О желудке своем я потом буду думать, а тогда мне было очень даже замечательно, как и Сухову. Уставшие и сытые, мы разбрелись по своим местам, а вернее, Сухову и идти-то не надо никуда было, а вот мне еще добираться предстояло до своей точки. Благо, точки у нас с другом рядом были там, и мне идти совсем ничего до своего окопа, вернее, норы хомячьей. Однако, добравшись до своего расположения, я сразу не пошел в свою нору, а зашел в блиндаж нашего старшего.
– Привет, – говорю я им, – вот и вернулся.
– Здравствуй! Привет, старый, – послышалось от моих коллег.
– Вот паек получил. Сало здесь и брынза, – говорю я им, садясь на скамью.
– Спасибо, батя, – обрадовался Ложка и попросил своего соседа подать коробку для сала и брынзы.
– Вот вам сало, и брынзы дам, – кладу побольше сала и брынзы куска три хороших таких, все равно сыт я, и много не съешь здесь.
– А мы уж думали, что ты не вернешься, старый, и хотели твои пайки поделить, и вещи тоже, – говорит, весело улыбаясь, Ложка, и видно по нему, что рад салу, ведь приелась уже одна и та же пища нам всем.
Затем я зашел в блиндаж, что находился от моей норы за деревом по правую сторону. Смарту тоже подарил два больших куска сала и брынзу. Вернулся я в свою нору, пробрался к спальнику, который у меня находился возле бетонной стены забора, и сладким сном заснул. На следующий день мы с Ложкой разговаривали. Он рассуждал:
– Вот, в лагере я сидел. А что лагерь? Вот блатует он там, блатует, а попробовал бы он выбежать и ударить из гранатомета по БМП, к примеру. Сможет он из гранатомета сжечь БМП? Вот то-то и оно, что это еще суметь нужно, здесь храбрость истинная нужна, это тебе не блатовать на зоне.
– Понятно, – говорю я. – Сам-то я ашник.
– Ашник? – удивляется Ложка. – Ая думал, что ты не с воли…
– С воли, с воли, контрактник, доброволец, – поясняю я Ложке и понимаю, что он меня по годам и по виду моему принял за сидельца с зоны.
Ложка аж изменился весь в лице. Я не раз видел такие изменения в лицах кашников, когда они узнавали, что я с воли. Понимаю теперь, ведь в их лице я был надеждой на их хорошее будущее. Поясню, читатель. Представьте себе, что вас забирают из мест лишения свободы на войну, и считаете вы, что вы штрафник и все кругом штрафники и черт его знает, как там впереди.
Вдруг обманут и после войны свободу не дадут, – думается вам, думается также, что вот там где-то эти бэшники и ашники есть, и они по тылам сидят, а вот мы, кашники, на убой идем. И когда кашник рядом с собой на этой передовой видит ашника, то, понятное дело, что на сердце у него становится светлее, ведь не один он здесь, и никакой он не штрафник, а такой же боец, как и все вольнонаемные, контрактники. Здесь, в этом случае, имеется большая психологическая тонкость, помогающая человеку верить в свое будущее и жить этим будущим, ради этого будущего. Важно на войне чувствовать себя не каким-то там изгоем общества, отщепенцем, а частью большой боевой семьи, частью большого народа, интересы которого ты выражаешь и защищаешь. По большому счету, свою иллюзию или миф о борьбе ты создаешь сам в своей голове – кто-то бьет украинских нацистов, а другой сам русский нацист и бьет варваров-инородцев, а другой сражается за идею величия России во всем мире, а четвертый пытается своей борьбой создать «новый СССР». А вот и пятый… и этот пятый дерется за русские интересы на Донбассе.
Есть те, кто обретает в этой борьбе духовные силы, так как любая победа над противником дает человеку жизненную энергию, – так было у меня. Я дрался за награды, за доблесть, за биографию, за общественно-политическую карьеру и своей борьбой хотел сказать всему миру о том, что я могу с оружием в руках биться насмерть с вооруженным противником, и могу этого противника побеждать. Кашники же, кроме всего, сражались еще и за свою свободу, как когда-то делал это Спартак со своими товарищами. А борьба за свободу делает человека поистине сильнейшим из сильнейших. Потому большой процент кашников в наших подразделениях в разы увеличивал наши силы и наше превосходство над врагом на полях сражений. И здесь дело не только в численности. Однако много среди нас, добровольцев-вагнеровцев, было тех, кого можно по своим убеждениям отнести к русским националистам. Этот факт бесспорен. А отвлечемся-ка еще и поговорим с читателем о том, за что люди вообще воюют…