– Все зависит от того, как вы двигаетесь… В двигающуюся мишень очень трудно попасть. Двигайтесь, не стойте и не лежите на месте. Наступая, уходите вправо и влево. Как иначе без потерь брать украинские укрепы, атакуя в поле. Был случай, когда хохлы окопались у лесополосы, и мы в группе из восьми человек накатывали на них по полю. Лавировали. Вот именно так накат делали, как мы с вами здесь отрабатывали сегодня. Без потерь взяли их окопы. Они просто отошли. Поняли, что не остановят нас. Попасть просто не могли в нас, когда мы наступали. В общем, можно брать их укрепы и без потерь, – объясняет Регби свою тему бойцам.
Кстати, Регби взял к себе в диверсионную группу и того самого молодого парня, Ложку. Ложка был рад, да так, как будто его пригласили не в диверсионную группу, а отдохнуть где-нибудь, на каких-нибудь Багамах или посетить Париж, с остановкой в лучшем отеле этого города. Он уже в бункере радостно рассказывал мне эту новость.
– Меня Регби к себе взял, – с воодушевлением и непритворной радостью рассказывал о своих делах Ложка. – Теперь правда и спать меньше придется, ведь у нас и ночные тренировки будут. Уже скоро на ночные тренировки пойдем, – говорит мне Ложка, и вижу я, что у этого молодого парня горят глаза, у него появился смысл в жизни, и, наверное, теперь его судьба пойдет уже другим путем. И возможно, я когда-нибудь услышу о том герое России, который начинал свою работу еще в группе «Вагнер». Возможно, я узнаю в этом герое, получающем из рук руководителя государства высшую награду страны в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца, того самого парня, с очень простым позывным «Ложка». Все может быть…
Ложка спал рядом, за Агамой. И иногда рассматривал его. Вот так сядет он на свой спальник и сидит, о чем-то думает. Все уже в возрасте вокруг него бойцы, а он молодой еще по годам своим. Двадцать два, насколько я помню, ему тогда было. И что-то в нем такое ощущал я, что есть и в моей дочери, Екатерине Львовне, которая была сейчас дома, училась в своем колледже на педагогическом отделении. То ли по характеру они одинаковые были в чем-то, или черты лица где-то у них были схожими, например, прямой нос, что у той, что у этого… Или, может быть, в Ложке, как и в Екатерине Львовне, я ощущал те же бойцовские качества, смешанные с любопытством к жизни, желанием все узнать и все узнанное обсудить. И подумал я тогда, что если вдруг так придется моей дочери побывать в подобной ситуации, и вот одна она будет, то кто ей советом хотя бы поможет… Потому к Ложке я испытывал особое чувство, сходное с чувством, которое проявляет отец к своим детям.
Как-то разговаривали мы с Ложкой.
– А кто у тебя дома сейчас остался? Мать и отец ждут тебя, верно? – говорю я Ложке.
– Никто меня не ждет дома, – отвечает мне он. – Мать у меня – женщина очень жестокая. Бывало, ем суп и пролью на стол каплю супа, так тут же получу рукой по голове, причем сильно, еще и оскорбит. Все время мы так с матерью жили. Ругались. В детстве особенно била она меня. А когда меня посадили, дали мне пятнадцать лет срока, то по телефону она на меня кричала и говорила мне, что я больше ей не сын, так как целых пятнадцать лет меня не будет, и потому ухаживать за ней некому теперь. Я сижу там, а она меня оскорбляет, кричит на меня в трубку. Два года прошло, и с тех пор и не разговаривали мы с ней.
– А кем хочешь быть? Учиться когда-нибудь хотел? Может быть, после войны тебе на работу поступить и потом еще и на заочное отделение куда-нибудь, в колледж или в институт? – интересуюсь я у него.
– Я хочу в колледж поступить, – говорит мне Ложка. – Думал об этом я, мне техника нравится, хотел бы пойти на машиностроение.
– Знаешь что, Ложка, ты, когда вернешься назад, то деньги не трать зря, а положи их в банк надежный. Сними себе квартиру. Денег у тебя будет около трех миллионов, наверное. Найдешь как работу, поступай обязательно в колледж. Тебе учиться надо. А как найдешь работу и квартиру снимешь, то к матери зайди все же. Жить с ней не живи. Разные вы, и человек она, похоже, трудный. Но контакты установи с ней, после войны у тебя с ней все наладится. Но держись от нее пока на расстоянии. Помогай ей, если что попросит, но не переусердствуй с помощью тоже. Потом поймешь, о чем говорю. Если найдешь хорошую девушку, женись, только на серьезной девушке женись. Лучше на учительнице, которая в школе работает. Дело в том, что эта профессия подразумевает особое поведение в обществе и сам коллектив учительский держит в рамках женщину-учителя. Но это сам смотри. А если что не получится в жизни, то не огорчайся, духом не падай и возвращайся снова в «Вагнер». Только деньги не трать зря, они в жизни имеют особое значение. Они как твоя твердыня, как твой фундамент, на котором ты будешь строить свою жизнь. Переведи рубли в золото или в евро. Так надежнее. А возможно, если вернуться сюда снова захочешь, и военным, может быть, станешь. Лет тебе совсем ничего, и потому успеешь все в жизни, – говорю я Ложке и пытаюсь ему донести этими словами, что жизнь у него только начинается и теперь обещает быть очень интересной, даже очень перспективной.
Бывало, я уже засыпать начинаю, как слышу, кто-то тихонько ко мне подходит к настилу, я же с краю сплю. Этот кто-то садится рядом со мной на корточки и трогает пальцами осторожно мой спальник, чтобы я открыл глаза… Да, это Ложка. Он иногда так подойдет ко мне и скажет заговорщически: «Старый, а старый, у тебя нет ли чего вкусного, конфет там…» Я киваю головой ему: «Есть все». Встаю, роюсь в пакете своем и подаю ему печенья или конфет. Да, кстати, Ложка потом и в ночные тренировки уходил, бывало, только под утро возвращался, и по нему видно было, что нравится все это ему. Нашел он себя в этом. Все-таки быть диверсантом или разведчиком это не для каждого, это, своего рода, элита любых родов войск и военных компаний. И, разумеется, что внутренне себя здесь человек соотносит к особому положению, или, так скажем, к особой военной касте. Это хорошо.
В один из дней к нам в бункер пришла целая группа раненых. Они расположились на пустующих местах. Гляжу, а по ту сторону через проход у стены раскладывает не спеша свой спальник какой-то мужчина. Поворачивается в мою сторону. Оказалось, что это тот самый Самбо, с которым мы вместе начинали боевой путь. Он обрадовался, когда меня заметил. Рассказал мне о себе.
– Когда ты ушел с группой, я потом долго там не пробыл при штабе. Меня в зеленку перебросили. Стояли там. Окопы. Я пулеметчиком был. Укры тут же рядом около нас стояли. Даже слышно было, как кричат или громко разговаривают иногда. Или там стучат молотком, топорами, строили что-то, блиндажи, наверное. Стреляли друг в друга мы потом постоянно.
– Пострелять-то успел? – спрашиваю я его, улыбаясь.
– Конечно. Я из пулемета по ним бил, – говорит мне Самбо. – Но меня ранило. Так рвануло, что бронежилет разорвало. У меня ведь легкое задето осколком и живот весь вывернуло. Мне в живот вот такая втулка влетела, – показывает руками Самбо, и я определяю размер втулки сантиметров в пятнадцать. – У меня втулка эта в животе, а жара началась, стрелять начали, и командир мне говорит, чтобы я эвакуационную команду не дожидался, а сам уходил своими ногами на эвакуацию. Вот я с этой втулкой такой в животе и с осколком в легком и бежал как мог на эвакуацию. Дошел. Лежал долго в Первомайке. Ходить поначалу нельзя было. Перевели в госпиталь в Луганск. Потом вот вроде зажило, но мне кофе крепкого нельзя теперь и курить нельзя, но я покуриваю все равно. Там в госпитале я встретил человека, в которого ты стрелял тогда ночью, он оказался командиром и сказал, что пуля около его головы прошла. Я рассказал ему, что это ты, Провиант, в него выстрелил. Мужики и он хохотали над этим долго. Теперь я хожу плохо. Мне залечить все надо. Я потом все равно вернусь в «Вагнер», не в охране же мне работать дома. С матерью говорил по телефону. Я позвонил и сказал, что все у меня хорошо и что я в другом лагере под Ростовом сижу. А она мне говорит: «Что же ты врешь-то мне, я же знаю, что ты на войне и что ты ранен». Рассказали ей про меня. Ждет теперь меня домой, – рассказывает о себе Самбо, и понятно по нему, что еле ходит. И понятно также, что раньше срока его не отпустят домой. Потом мы с Самбо часто вместе чай пили и курили.
Но остановлюсь я здесь на рассказе Самбо о матери и ее реакции по поводу того, что ее сын не сидит в лагере, а воюет. Так вот, дело все в том, что любые родители хотят гордиться своими детьми. Любые. И, конечно, горе для матери, если ее сына посадили в тюрьму, в лагерь, а больше горя еще и доставляет родителем тот факт, что общество осуждает их детей, и их же, самих родителей, осуждает за эту тюрьму и лагерь. Людям трудно жить в таком состоянии всеобщего осуждения. Родители нет-нет да думают о своих детях, которые где-то на чужбине отбывают свое наказание. С одной стороны, думы о ребенке, сколько бы лет ему ни было, а с другой – родитель чувствует к себе неприязненное отношение в обществе. И ладно, если это город хоть большой, а если же это поселок или маленький городок, где все друг про друга все знают и обсуждают любые новости? Сердце матери разрывается, и часто ей приходит мысль о том, «что же это за горе такое у меня родилось, что ничего-то у него в жизни не получается…» И сам сын непутевый, оказавшийся вдруг в заключении, в тюрьме или лагере, страдает от того, что не смог оправдать доверие родителей. Страдает сын от того, что не стал тем, кем могли бы гордиться его отец или мать, – не стал профессором, не стал инженером, не стал знатным комбайнером или умелым мастером, а стал сидельцем. Думает человек обо всем этом, хоть и не сознается в том. Тихо думает, молча думает. И тут война. А на войне этот человек начинает проявлять себя поистине героически. И проявляет он себя, не щадя своей жизни, мстя жизни прошлой, непутевой, и воюя за жизнь новую, достойную. Воюет теперь сын за Россию, но Россию свою, и в этой «новой России» его уважают люди, им восхищаются дети его, и родители в «его России» гордятся им. Вот за такую Россию он, этот сын, готов проливать свою кровь и готов даже умирать. А теперь представьте ситуацию. Сын в лагере сидит, мать дома находится. И вот раздается звонок в родительском доме, мать берет в руки телефон.