Часть четвертая
Ночь. Уже темно. Наша машина наконец-то остановилась, и до нас сразу доходит, что это конечная остановка. Да, так часто бывает, что сам организм угадывает ситуацию. И здесь также. Объясню. Вы можете проехать в закрытом кузове, к примеру, хоть пять километров, и за эти пять километров раз пять ваш «Урал» будет останавливаться, но вы почему-то точно угадаете именно только ту самую остановку, на которой вам нужно будет покинуть кузов автомобиля. То есть вы точно угадаете, что вот именно на этой остановке будет команда «на выход». Наверное, здесь, в такой ситуации, мозг работает на сверхвозможностях, просчитывая или угадывая часто то, что невозможно вообще просчитать было бы в мирной жизни, в ситуации мирной повседневности.
– Выпрыгиваем! – слышится команда командира, и первые, кто занимал места ближе к краю кузова, встают и, не опуская борт кузова, начинают выпрыгивать наружу. В свое время я так же встаю, держа впереди себя свой АК за цевье на уровне живота и таща за собой с левой стороны свой скромный рюкзак. Медленно продвигаюсь за своими товарищами к борту. Продвигаемся друг за другом вроде бы и медленно, но те, кто дошел до борта, там не задерживаются – нельзя медлить, выгрузиться надо быстрей. Вот я прыгаю на асфальт – это дорога. Ухожу сразу влево к обочине и бегом в зеленку. Вбегаю в кустарники и сажусь под дерево, а вокруг меня угадываются темные силуэты наших бойцов. Вот выгрузились все, машина уходит, а мы сидим в зеленке, ждем. Наши командиры сидят на обочине, о чем-то совещаются. Тишина. В небе тоже тишина, вроде все сделали быстро и замечены не были противником.
– Пошли… – командует командир не громким, но твердым голосом, и мы за ним, выбегая из зеленки, перебегаем дорогу и, переходя на шаг, движемся в колонне по одному по краю лесополосы. Справа от нас лесополоса, слева поле, и мы двигаемся по неширокой тропе. Где-то впереди должна быть Курдюмовка.
– Сколько идти нам? – спрашивает кто-то позади меня, и чей-то голос ему отвечает:
– Сказали километра четыре идти.
Идем. Я несу, кроме своего автомата и маленького рюкзака, к которому пристегнут спальник, две коробки боекомплекта к пулемету. Там впереди я различаю ствол «Корда», чуть возвышающийся над касками бойцов и иногда уходящий то влево, то вправо. Многие нагружены громоздкими рюкзаками, а у некоторых по два рюкзака – один с вещами, а другой набит под завязку пулеметными лентами. Кто-то несет пулемет, а кто-то трубу, как здесь называют гранатомет. А у кого-то и не по одному гранатомету за плечами. Двигаемся. Молча идем друг за другом. Уже полчаса молча идем, а под ногами земля, похожая по ощущениям на тесто, несмотря на то, что уже декабрь, зима. Здесь и зимой грязь бывает, и зимой часто дожди. И от этого месива под ногами кажется нам, что идти еще тяжелей.
– Стой…
– Стой, стой… – слышится в колонне, и каждый из нас не громко дублирует эту команду, идущую из авангарда колонны в ее хвост. Я также передаю эту команду тому, кто движется за мной.
– Продолжить движение.
Услышав эту команду, мы снова ее дублируем все и продолжаем двигаться вперед. Час идем, не отдыхаем. Люди устают, ведь на них оружие, боекомплект, а тела наши несут бронежилеты и разгрузку с БК, и каждый грамм кажется здесь все тяжелей с каждым шагом. Часто замечаешь, как бойцы сбрасывают вещевые рюкзаки на обочину тропы в сторону лесополосы. Здесь, в этом марш-броске, уже не кажутся важными вещи или продукты, здесь главное оружие. Оружие, эту святыню, необходимо во что бы то ни стало донести, и колонна несет оружие, сбрасывая с себя все «лишнее» и пытаясь таким образом сэкономить свои силы. Каждый грамм важен. Нужны силы, ведь мы не знаем еще, что нас ждет впереди. А вдруг впереди бой? – думается и такое. Снова останавливаемся и снова идем, но и в такой ситуации мы не теряем бодрости духа.
– Стой, – снова звучит команда, которая уходит вдоль колонны в хвост. И тут сзади, с хвоста колонны слышится вопрос:
– Спросите их, а чего стоим? Что случилось?
– Что случилось? – передаем по колонне вопрос в авангард, а оттуда ответ:
– А хрен его знает…[6]
– А хрен его знает, – дублируется команда впереди, и я ее передаю тому, кто стоит за мной. – А хрен его знает.
При этой моей команде, которую я передал от спереди стоящего, задние ряды весело, но не громко рассмеялись, дублируя команду дальше в хвост колонны:
– А хрен его знает… А хрен знает… А хрен его знает… А хрен его знает, – только раздавалось где-то там в хвосте. Нам стало совсем весело. И подумалось, что вот эту веселую, буйную команду, пробирающуюся к Курдюмовке, чтобы познакомиться с хохлами, никому не победить. Мне, лично, очень хотелось быстрее дойти и по возможности выспаться. «И побыстрее бы в бой», – думал я. Небо над нашими головами было чистым, полным звезд, и луна освещала нам путь. Хорошо это или плохо, бывает по-разному, но если идем по краю лесополосы, то значит, противника рядом быть не должно. Простая логика. Хотя украинские, а вернее натовские птички становились все более совершенными. Так, если еще ранее нам говорили, что при птице в небе необходимо замереть и спрятать открытые участки тела, такие как лицо и кисти рук, медленно присев или уйдя под покров листвы, то потом эти летательные аппараты начали реагировать и на тепло, и на алюминий. И даже ночь для новых видов этих разведчиков уже не была проблемой.
Что опасней: птица с гранатой или птица-разведчик? Дело все в том, что птица-разведчик передает своему оператору данные онлайн, в секунду, а затем оператор координаты наших подразделений или техники отправляет своим артиллеристам или минометчикам, которые, в свою очередь, могут устроить нашим подразделениям ад минут на тридцать. Так что тут как подумать… И потому стрелять из автоматов в птичку, как это часто делают армейцы, является сверхглупостью и даже преступлением перед своими товарищами, которые находятся рядом с тобой. Выстрел из автомата, – и ты замечен оператором разведчика. Замечен ты, значит, и подразделение твое выявлено противником – ждите удара украинской арты.
Итак, оказалось, что не четыре километра до Курдюмовки нам идти, а все семь. И вот наконец-то местность меняется вокруг нас, мы заворачиваем направо, идем до полосы деревьев, за которыми находится дорожка, выложенная из плит. Это тротуар – что-то из того прошлого мира, в котором люди ходят на работу, водят в детский сад детей, а школьники идут в школу… Вот по этому самому тротуару они когда-то и ходили. Теперь он здесь как-то даже и неуместен, но идти по нему гораздо удобней, чем месить земляное тесто под ногами. Проходим еще метров пятьдесят и заворачиваем направо, двигаемся рядом с трехэтажными домами. Выходим на улицу, это частный сектор, и, пройдя метров так сто пятьдесят или двести, уже потеряв от утомительного перехода чувство самосохранения, валимся под высокими деревьями рядом с дорогой. Рядом частные дома из кирпича, огороды. К нам подходят трое ребят, одетых в защитную форму.
– Вы только прибыли, наверное, сюда? – спрашивают они нас, и мы молча киваем. – Не останавливайтесь здесь, пулемет хохлятский бьет уже дня два, он вас здесь достанет.
Ребята уходят. Мы, разделившись по группам, полусидя отдыхаем под деревьями у дороги, а командиры наши ведут рассуждения:
– Так и куда теперь?
– Выходи на них. Пусть объяснят, куда дальше двигаться.
Командир наш, взводный, позывной которого «Пепел», оглядываясь по сторонам, выходит по рации. Идет разговор.
Пусть решают, думаю я, главное, что дошли, остальное дело техники, и хорошо, что не окопы, а дома здесь кругом. Прошло минут десять, а может и больше, и мы построились. Начали распределяться по группам. Нас в группе 12 человек. Командир нашей группы с позывным «Белый», за спиной которого было три командировки в Чечню, повел нас куда-то к школе. Вернее, вел нас не командир к школе, а проводник, который специально пришел за нами. Шли мы с полчаса по дороге, вдоль частных одноэтажных домов. Оказалось, что Курдюмовка состоит в основном из частного сектора, представляющего собой кирпичные одноэтажные дома. Как у нас в селах или в деревнях, только у нас больше деревянных домов, а здесь принято все строить из кирпича. Желтый такой кирпич. А редкие трехэтажные и двухэтажные здания потом я видел только на самом краю Курдюмовки, что в сторону железной дороги. Как мне сказал один житель Ростова, который хорошо знал здешнюю жизнь, «украинцы здесь строят все из кирпича не потому, что богатые очень, а потому что тупо, банально леса у них нет». Так вот, сойдя затем с дороги, срезав путь по каким-то ухабам и пройдя через дворы, мы вышли к деревянному одноэтажному зданию. Да, так обычно и выглядит сельская школа – широкие и высокие окна, посередине крыльцо с двухстворчатыми дверьми, ведущими внутрь здания. Заходим внутрь. Коридор ведет куда-то в глубь помещения, от входа шагах в пяти влево большая комната без дверей, а справа дверь, куда нас проводник и отправил.
Заходим, слева настил, куда сразу запрыгнули человека четыре, а мы рассосались кто куда. Напротив входа в помещение, чуть правее наискосок, маленькая печка из железа, в которой огонь горит. Рядом с печью щепки, рубленые доски. Я, лично, устроился сразу справа у стены, сев на перевернутое ведро. Другие тоже нашли себе место. Старший нашей группы на стул сел возле настила с правой стороны печки. Вот так и устроились: пока сидится спокойно, надо сидеть и отдыхать. Заработала рация, старший группы связался с командиром взвода Пеплом и ненароком назвал не цифры нашей дислокации, а слово «Школа» – разрыв украинской мины рядом со школой не заставил себя ждать. Дело все в том, что вэсэушники перехватывают наши разговоры по рации, слушают нас, а наши слушают их. Потому все места дислокаций носят номера. К примеру, 148 или там 167. Мы знаем, к примеру, где эта 167 находится, то есть какой дом и на какой улице подразделение расположилось, а противник не знает. То же касается и техники, наличия людей – все шифруется под кодовыми названиями. «Карандаш» – это боец, или «коробочка» – это БМП, а может быть это «злая собака» – это значит, разведчик противника появился в небе, и все вот в таком духе.